Етоловецкий не согласен

В декабре лежал ленивый снег, весь блеклый и поношенный. Можно было предположить, что где-то его поиспользовали, а после, чтобы слишком не тратиться на новый, уже развалили здесь, в маленьком городке с меланхоличным названием, но нет. Он сразу таким и разлёгся. Последние годы снег был только таким, и об этом иногда подумывали местные граждане с неким беспутным осуждением, но громче всех об этом думал Евгений Павлович Жалвавин, человек уже не молодой, лет шестидесяти. Его давно ничего не радовало, и по этой причине, так воображается, он и выглядел старше своих лет. Ему уверенно можно было накинуть ещё так с десяток. Как наступила зима, он только и думал о детстве и юности с пышными снегами, этими белыми валами, в которых приятно было тонуть, но что сталось со всем сейчас? Взгляд его хмурился, губы упрямо сжимались в негодовании, руки подрагивали, готовые взметнуться с яростью. Внутри он ощущал тревогу и беспокойство. И в таком душевном неблагополучии Евгений Павлович стоял двадцать пятого декабря на остановке, дожидаясь автобуса. Рядом стояли ещё люди. Все были молчаливы и угрюмы.
Непрестанно думая о дряблом снеге, ассоциируя его с предательством и обманом, Евгений Павлович Жалвавин ощутил физическое недомогание. Руки его внезапно онемели, сердце точно обрушивалось, задыхалось и затухало. Сознание начало уплывать, ноги обмякли, и он не воспротивился, так и сполз к земле. Догадываясь своей фантазией, что это его конец, он полез рукой во внутренний карман куртки и вынул из него флипбук с малой прозой Чехова. Легко открыв первую страницу, он стал читать шёпотом.
Случилось это всё быстро. Люди обернулись к Жалвавину ещё тогда, когда он имел слабость пошатнуться. Они со всей учтивостью запереживали за него, стали волнительно восклицать, вызывать скорую, некоторые и вовсе обращались к самому Евгению Павловичу с заботливыми словами, точно знали его всегда: «Дорогой человек, вы что! Вам плохо? Лежите, сейчас мы поможем». Жалвавин на это, ясное дело, не обращал внимания. Он доставал Чехова.
И увидев это новое движение, страсть к чтению перед бесконечным концом, люди задумались и переменили своё отношение к нему. Им подумалось, что перед ними сумасшедший человек. Их лица теперь выражали сомнение и даже злость, ибо их дурачили.
Скорая прибыла, говорящие строгие халаты с трудом отняли у Жалвавина книгу, настолько тот сердито в неё вцепился.
– Что вы делаете? Отдайте мне Чехова! – кричал Евгений Павлович. – Я умираю, мне нужны слова, слова напоследок. Оставьте меня в покое. Я не умру без слов, без литературы.
Врачи были непреклонны. Никто Чехова ему тут же не вернул.
Жалвавина на месте осмотрели и пришли к выводу, что с ним всё в порядке. Невзирая на излишнюю взрослость, он был физически здоров. Халаты дёрнули плечиками и сказали:
– Да у него возраст. У нас тоже родственники в возрасте чудят. – Ещё чуть помявшись, вернули Чехова и добавили в качестве совета: – Не буяньте.
Когда скорая уехала, Жалвавин вяло стоял подле людей. Те ждали извинений, но Евгений Павлович и не думал извиняться. Он буркнул и пошёл к дому пешком.
За всем этим происшествием следил среди прочих молодой человек, некто Елисей Етоловецкий. Он один за другим ел орешки миндаля. Взгляд его был с прищуром. Ему явно нравилось всё, что перед ним разыгрывалось. Когда всё закончилось, он провожал грязную спину Жалвавина, а потом спросил у рядом стоявших людей:
– Вы знаете, кто это такой?
– Нет.
– А вы?
– Впервые видим. Чудак какой-то.
Не переставая есть, Етоловецкий кивнул, улыбнулся и ответил:
– Может, и чудак, да тем и интереснее.
И пошёл вслед за Жалвавиным.

 
 
Добравшись до родного дома, Евгений Павлович вынул из кармана брюк ключи. Етоловецкий это подметил и тут же нагнал Жалвавина.
– Здравствуйте, – поздоровался он.
– А вы, уважаемая молодость, ещё кто? – остановившись прям у подъезда, спросил Жалвавин.
– Я один из очевидцев того, что с вами случилось на остановке. Вам стало плохо?
Евгений Павлович махнул рукой и ответил:
– Не переживай, я в порядке. – И он снова было сделал шаг вперёд.
– Постойте, – пытался остановить его Етоловецкий. – Когда вам стало плохо, вы первым делом потянулись не за спасительными таблетками, какие носят пожилые, а за книгой. Почему?
– Как тебя зовут?
Етоловецкий себя назвал.
– Елисей, тебе не понять меня. Ты слишком молод, а я слишком стар. Между нашими идеями пропасть.
Етоловецкий, не томя собеседника, вынул из кармана свой флипбук, но с иным автором.
Присмотревшись, Жалвавин разглядел Мопассана.
– Ты меня удивил и убедил. Хорошо. – Он нервно потёр губы и заключил: – Не выношу зимы, паршивый снег, паскудный, грязный, фальшивый! Давай поднимемся ко мне, считай это приглашением в гости. Побеседуем.
Етоловецкий ничего не ответил, а только довольно улыбнулся.

 
 
Жалвавин жил не один. У него была супруга. Нельзя было сказать, что их отношения складывались счастливо. Она когда-то уходила от него, но посчитала, что поспешила, и вернулась к нему, а сам Жалвавин её принял, потому что искреннее любил. Порой они спорили, ругались, но всё заканчивалось миром. Крупных грешков у них не было, что помогает преодолевать любые пререкания характеров. Мария Аркадьевна, так звали супругу, выглядела намного моложе и живее своего избранника. Поглядев на неё, Етоловецкий припомнил затёртую фразу: «И что она в нём нашла?» Она была крайне к месту. Елисей представлял, что только на улице Жалвавин отдавал разлагающейся бедностью, и вот он был в собственной квартире, без грязной одежды, но весь его вид, заросший волосами и истончившийся от худобы, наводил тот же кошмар. Вдобавок Етоловецкий уловил отталкивающий запах его тела, который на улице, по-видимому, был заботливо заглушаем свежим воздухом.
Етоловецкий и Жалвавин сели в кресла друг напротив друга в комнате, довольно уютной, и Елисей тут же сообразил, что заслуга сей чистоты и опрятности полностью на плечах Марии Аркадьевны. Без неё всё бы заросло нечистотой и затхлостью, как и лицо хозяина. На мгновение он задумался над тем, почему Мария Аркадьевна не привела в порядок и супруга, и вывел, что всему виной упрямство Евгения Павловича, а из него и буйства много. Вот Мария Аркадьевна и бросила все свои усилия на этом пути, ибо оставлено ей право присматривать за квартирой. Она этим и утешилась.
Та заварила им чай, бросив как бы мимоходом:
– Снег что-то совсем плох и в этом году.
Она ничего не услышала в ответ, потому пожелала добра и удалилась, чтобы не мешать.
– Так ты поклонник Мопассана? – с жаром спросил Жалвавин.
– Интересный автор. Идеалистичный взгляд его приятен.
– Уж не знал, что Мопассан восхвалял идеал.
Етоловецкий не был знатоком литературы. Он опирался на свои ощущения и попросту любил истории.
– Мне так показалось, – ответил он. – В любом случае читать его тексты одно удовольствие.
– А кем ты трудишься? Сколько тебе лет?
– Мне двадцать. Я нигде не тружусь.
Благоприятное отношение Жалвавина куда-то делось.
– Как не работаешь? А на что живёшь?
– Родители. Они мне помогают.
– Это плохо. Пора бы самостоятельность приобрести, уважаемый. Нельзя так жить, как живёшь сейчас. Ты неверный путь избираешь.
Етоловецким овладевала неприязнь к этому человеку. Он был обескуражен таким неуважением и бескультурьем. Какое ему дело до того, как и на что живут другие? Но он молчал. Лишь едва уловимые движения лица выдавали его недовольство. Однако Жалвавин не внимал деталям.
Не желая слушать нотации от незнакомого человека, Етоловецкий свернул к тому, ради чего он здесь оказался.
– Так почему вы напоследок вытащили книгу?
– Я всю жизнь любил книги. И мне бы хотелось, чтобы последним я увидел в этой жизни слова.
Етоловецкий достал блокнот с багряной мягкой обложкой, карандаш и сделал несколько пометок.
– Что это ты делаешь? – спросил Евгений Павлович, вскинув брови.
– Я тоже люблю истории. Я не журналист, не писатель, но до жути обожаю рассказы людей. Целые миры в голове порождаются обычным словом, такие реалистичные и живые. И что приятнее – слышать истории из первых уст. В данном случае от вас.
– И что ты потом делаешь с ними?
– Кто-то коллекционирует вазы, кто-то ткань, кто-то детские игрушки, а я собираю истории. Я коллекционер. Это моё увлечение. – Заключив мысль, Етоловецкий внимательно продолжил записывать свои наблюдения.
– Ты покажешь потом, что записал? – увлёкся интересом Жалвавин.
Помня неприязнь к этому человеку, Етоловецкий вежливо, но веско ответил:
– Не могу. Это ведь моя история, моя коллекция. Подарите мне такую возможность.
Евгений Павлович потеребил бороду.
– Ну что ж…
– И давно у вас подобное стремление к предсмертной литературной любви?
– Как почувствовал, что состарился, что скоро конец.
Етоловецкий всё записывал, кивая.
– Может быть, ты когда-нибудь станешь величайшим писателем, и моя история, меж остальных, станет визитной твоей карточкой. Это так волнительно… Люди прочтут историю, но даже не будут подозревать, что такое было на самом деле, что мы вправду тут сидели, говорили…
Етоловецкий издал смешок.
– У меня нет таланта. Знаете, так часто бывает. Есть любовь к литературе, но нет способностей к написанию чего-то своего. А если человек и пытается что-то написать в таком случае, то выходит непоследовательная ерунда, какая-то неразбериха, попросту хаотичная мура.
– Да, я понимаю, ведь отношусь к таким людям. Никогда не было таланта, хоть и пытался. Но читать мне намного приятнее. И я сделался понимающим человеком именно в чтении.
– Вот, вы славно понимаете, действительно понимаете.
Елисей снова уткнулся в блокнот, а в голове Жалвавина зрела навязчивая мысль.
– А ты всё же стань писателем. Ты молодой, ты сможешь.
Елисея вновь пробрало негодование. Куда он вечно лезет?
– Спасибо, но нет. Я лишь коллекционер, как и сказал.
– А ты попробуй! – настаивал Жалвавин, в свою очередь тоже злясь. Он нервно отпил чай. – Как было бы чудесно прочесть перед смертью о себе, о нашей истории, пусть коротко. Вот Чехов же писал короткие рассказы. Такую же можно нацарапать кратко? А?
Етоловецкий пристально вгляделся в явно сбрендившего человека. Он подумал о чём-то, а после, порадовавшись идее, вдруг пришедшей к нему, приподнял подбородок, припустил веки, что сделало его взгляд томным, и ответил:
– Нет, не напишу. Если уж на то пошло, так сами и напишите.
– Нахал! – выкрикнул Евгений Павлович.
Услышав его раздражение, вбежала в комнату Мария Аркадьевна.
– Что стряслось?
– Он хочет украсть мою историю и не поведать её людям. Разве можно записывать что-то и не давать людям читать? Это преступление, это почти убийство! – Он вскочил с кресла. Сидеть не было терпения.
Он весь задрожал от злобы и возмущения.
Мария Аркадьевна пыталась утешить супруга, усадить обратно, но он не подчинялся.
Етоловецкий спокойно встал, сострадательно поглядел на Марию Аркадьевну, поблагодарил за чай, а Жалвавину сказал:
– Вам бы лечиться, а не умирать. Ваша любовь к слову и литературе стала больной, параноидальной.
Мария Аркадьевна потупила взгляд, про себя согласившись с Елисеем, но ничего не ответила открыто.
– Я больной? Да я здоровый! А ты бестолковый бездельник, занимающийся пустяками…
Ещё долго Евгений Павлович крошился гадостями.
Не прощаясь, Етоловецкий сделал глоток чая, собрался и ушёл. Он получил почти всё, что ему было необходимо.

 
 
На крыше одного из домов в новогоднюю ночь баловались дети. Уж кто отпустил детей в такое время одних – останется скрытым. Они играли с тамошним снегом, громко смеялись, глупо шутили. Один из них, словно вспомнив об обещании, подбежал к краю крыши. Он нагнулся и стал наблюдать, ожидая увидеть конкретного человека. Повсюду горели яркие фонари. Всё было видно. Прождав минут пятнадцать, он аккуратно проговорил приятелям:
– Идёт, он идёт.
Услышав это, другой ребёнок притащил молоток, лежавший до того на крыше одиноко в углу, слегка ржавый, с вялой деревянной ручкой.
Остальные дети подбежали к краю крыши и тоже перекинули головы через малый парапет. Маленькие головки следили за человеком, идущим по одинокой улице.
– Давай, теперь кидай, – сказал первый, что следил.
Притащивший скинул молоток. Он приземлился прям перед ногами человека, и от страха тот свалился на землю, потянулся к внутреннему карману, достал флипбук с Чеховым и стал читать первую страницу. Дети заголосили смехом.
Поняв, что его подурачили, Жалвавин взбесился и приподнялся на ноги, пряча флипбук. Он закричал:
– Гадкие дети! А если бы действительно мне на голову свалилось, а!
На крыше стоял молодой человек; он с улыбкой на лице глядел куда-то вдаль.
Дети подбежали к нему и сказали:
– Мы сделали, он испугался.
– Да, вы бы видели, как он разлёгся.
И они ещё раз крикливо засмеялись.
Молодой человек вынул из кармана несколько денежных купюр и протянул их детям.
– Вы молодцы, но так больше не делайте. А то и вправду убьёте кого-нибудь.
– Да нет, мы аккуратно дурачимся.
– Почему вы были уверены, что он пройдёт в такое время здесь? – удовлетворённо спросил Етоловецкий.
– А он давно тут ходит на Новый год. Мы его уже третий раз видим. Всё бурчит, что снег ему не нравится.
– А вам нравится снег?
Дети ответили без промедления:
– Нам нравится.
Елисей с улыбкой похлопал ответившего ему.
– Ну всё, бегите.
Дети сбежали с крыши.
На ней остался лишь Етоловецкий. Идти ему было некуда, праздновать тоже не с кем.
Он был совершенно один в эту ночь, но не менее счастлив, чем те дети. Разница лишь в том, что его счастье было тихим и мирным, без криков и визгов. Держа руки в карманах куртки и опираясь о стену выступа, он не отрывал взгляда от далей, окаймлявших город. Местами и моментами сверкали взрывы праздничных разноцветных огней, раздавая бахи. Да, он был счастлив. С этой историей было кончено. Пробыв на крыше ещё двадцать минут, он ушёл, и никто не знал, куда он двинулся.