Ключ от перехода. Гл. 14

начало: http://proza.ru/2025/10/21/1835

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«Итак, меня зовут «Серафим». Прошлый век! Чем думали его родители, давая это бредовое имя своему чаду? Впрочем, у меня сейчас всё бредовое, ибо разумных объяснений произошедшему, просто нет.

Кто же я? Попаданец? Засланец? Или вселенец? «Попаданец» привычней…как связался с этим чёртом ИА, так и «попадаю». А сейчас уж реально «попал»!
Да, так…я – попаданец. В последнее время это модное дурацкое поветрие лепить «попаданцев» ужасно бесило. Литературные сервисы буквально до отказа забиты этой вычурной блажью. Все кинулись перемещать своих героев куда ни попадя - в царей-королей, шахов-падишахов, проституток, крестьянок и светских львиц. Ну и, в супергероев, куда ж без них. В общем, насколько хватит фантазии у автора начать да кончить, воплотив давнюю мечту о собственном гареме или воровской короне, воткнув героя в водоворот жизненных перипетий, вдоволь натешившись своими галлюцинациями.
Не нужна мне «корона». Мне б в супергероя воткнуться… Там всё просто – делай добро, спасай чужие жизни и наказывай негодяев, за что тебе слава и почёт… А мне достался собственный убийца, к тому же мозгляк, неудачник и пьяница… Дети и жена – истеричка. Подфартило, что в мужика вселился, а не в наложницу престарелого развратника. А то и в раба… Вкалывай потом на хлопковом поле не за хрен собачий на всякую мразь. Чепуха, конечно, вот только тема-то – моя. Надо бы полистать эти книжонки, они ж после в свои тела возвращаются. Вдруг и мне повезёт…»

«Настя…» Это имя было чужим для меня и в то же время таким родным и тёплым, и пушистым, как цыплёнок. В детском садике я был влюблён в девочку по имени Настя. Она была такая маленькая, хрупкая, со светлыми кудряшками на лупоглазой голове, и казалась мне цыплёнком. Её родителям, очевидно, она тоже казалась цыплёнком, и они одевали её во всё желтое – желтая курточка, желтое платьице, сандалики, и даже жёлтая пижамка в белый горошек. Позднее, к этому имени прибавились образы кудрявой берёзки и кукольное лицо Натальи Седых из сказки «Морозко»*.
Настя… Наша первая встреча, когда впервые проснулся в этой незнакомой квартире... Эта Настя не была цыплёнком, это была истеричная и разъярённая курица. Впрочем, у неё, видимо, были все основания для ярости…

Я вспомнил все те хорошие слова, что говорили на моих похоронах, и мне стало до жути обидно за Борьку, хоть волком вой. Это слабодушие было противно, но переступить через него я был не в состоянии, и я снова, и снова жалел себя. Опять эта женщина с кладбища…с её удивительными глазами… Бездонные своей синевой и широкие, как небо. В них вся моя жизнь и моя боль. Беспутная жизнь и боль от потери… Её взгляд пронзает насквозь, прожигает своей тревожащей душу лазурью, словно клеймит за совершённый грех. А мне всё никак не вспомнить, где я мог видеть их… И почему они так запали в мою голову?

А махнуть бы куда-нибудь на поезде… Куда угодно, лишь бы подальше от этого города. Новое тело, новая жизнь… С чистого листа, без обязательств, без проблем, чужих и своих неразрешённых. Из старого мира – в новый… Из пошлого, равнодушного, отравленного денежным фетишизмом – в чистый, светлый, милосердный... Дети…у него ведь дети… А Димка мой? Светка и Настя… Беги-не беги, а я должен им, всем этим людям. Так получилось, чего уж теперь… Придётся идти по следам его жизни, пожиная плоды чужих проступков.

  Потянулись долгие часы ожидания. Не в силах усидеть на месте, я бесцельно метался по дому. Ничего путёвого про «себя» я не нашёл, кроме имён и фамилий в платёжках, да и искать больше было негде. Одно я знал, «моя» тайна осталась за той дверью со сломанным замком… Меня старательно прятали, чтобы навсегда предать забвению.

«Зря я позволил вылить ту водку… Самое время расслабиться…» - подумал я с сожалением, и тут же зло одёрнул себя: «Ну уж нет, хлюпик, не дам тебе сорваться! Твоё – тело, мои - правила. Я не пил, и ты не будешь! Тоже мне, Клим Чугункин*…люмпен-пролетарий… Скорей бы только утро настало!»

Я прикорнул на диване в гостиной, укрывшись курткой. Лечь в спальне не решился. На этот раз, я спал ровно, спокойно, как тот, кто знает о себе всё, знает, чем займётся завтра, через неделю, к чему он должен идти и к чему обязательно придёт, потому, что это – ЕГО планы, ЕГО жизнь и только ЕМУ решать свою судьбу. Вот только я по-прежнему ничего не знал о себе и не было уверенности в том, что это тело, как и жизнь моя в правильных, и надежных руках.

***
Проснулся в шесть. Я всегда вставал в шесть, даже в выходные. Многолетняя привычка вставать в определенное время научила меня обходиться без будильника. А Светка, та всегда любила поспать подольше и всякий раз ворчала, что не высыпается из-за моего дурацкого «ритуала».

Некое подобие зарядки из нескольких приседаний взбодрило меня, а после контрастного душа и растираний, я почувствовал себя заново родившимся. «Заново родившимся… Смешно…»
Хотел побриться, да нечем и я решил, что сойдёт и так. Уложил свою гриву в «хвост» и глянув в зеркало, остался доволен отражением.
«И правду говорят, что утро мудрее вечера.». И всё же ожидание было тягостным. Ни телевизора, ни магнитофона, приёмника и того, нет, полная тишь. Ни звука. Толстые стены старого дома камнем держали тайны соседских квартир, и казалось, что я один в этом огромном доме. Тишина угнетала, давила, глушила и нечем было заставить её замолчать. Она была главной в это утро и даже черные стрелки настенных часов, слабо шелестевшие по циферблату, казалось, робели перед нею, отчего время тянулось липко и нехотя, словно оттягивало встречу.
«О чём говорить? О жизни? О моих проступках? Она узнает, сразу поймёт, что я – чужой…»
Чтобы занять себя чем-то, я приготовил лёгкий завтрак из бутербродов, накрыл стол, расставив чашки… За окном светало. Солнце, похожее на румяное яблоко медленно выкатывалось из-за горизонта, окрашивая розовым небосвод. Я тупо глядел в окно и думал о том, что скоро наступит зима, а машина моя не «переобута»…а Светка может забыть поменять резину…и лучше бы она её продала, потому, что машину она водит просто отвратительно… Думал об отце, о Димке… Думал о живых и о живом.

 Идея смотаться куда-нибудь пришла спонтанно. Куда угодно, лишь бы отсрочить разговор. Я оторвал листок бумаги из тетрадки, что взял в детской, и написал записку, что скоро буду. Перечитав, я добавил в конце «Серафим» и оставил записку на кухонном столе, придавив кончик чашкой.
 
Ключи я нашёл на крючке возле входной двери. Быстро оделся и выскочил в подъезд. Бодро сбежал по ступенькам и у самого выхода натолкнулся на маленькую старушку с собакой. На старушке было старомодное двубортное пальто из тёмно-синего «букле» с жидкой лисьей горжеткой на плечах, походившей на бесформенную тряпку и вязаная шляпка из красного мохера, украшенная пёстрым пёрышком неизвестной птицы. У неё было милое, испещрённое мелкими морщинками, лицо и добрые с хитринкой глаза, и от неё пахло нафталином. Мелкая лупатая дворняга истерично завизжала и напугала меня до чёртиков. Я прижался к стене.

- C;est quoi, Гранд? Sois sage!* – нарочито строго сказала старушка, притягивая к себе поводок с умалишенным псом, который визжал не переставая. – Это же Серафим Петрович! Забыл, как он лечил тебе глазки? – и, расплывшись в улыбке, обратилась ко мне, - Доброго утра, Серафим Петрович! И что на него нашло, ума не приложу? Всегда радовался вам, а тут… Не узнал, наверное… Давно вас не было видно. А то мы уж с Грандиком подумали было, что… Ох, Настюша, бедная девочка! Как она устаёт…как устаёт… А Маечка как? Прошло горлышко? И ваш Мишенька такой вежливый…всегда дверь придерживает, когда мы с Грандиком с прогулки идём… А вы куда это так рано?

Отвечать мне не хотелось, да и нечего было, я лишь вымученно улыбался и кивал, а старушка не настаивала. Когда я решил выбраться наружу, проклятый пёс, захлебываясь злобой, начал рваться ко мне, пытаясь вцепиться в ногу. Старушка подхватила его на руки и прижала к горжетке, и пёс, немного поворчав, заткнулся. Я снова попытался выйти, но старушка удержала меня за руку.

- Серафим Петрович, у Грандика в паху шишечка какая-то появилась, не посмотрите? В больницу не обращалась, там ведь, знаете, обдерут, как липку… Да и зачем, когда в доме свой доктор есть? Вон, как глазки тогда вылечили… N;est-ce pas*? – последние слова были обращены к псине, которая к тому времени уже освободила морду из нафталиновой горжетки и, уставившись на меня, злобно ворчала, оскалив острые зубы.

- Простите, мне нужно идти, - раздражённо оборвал я болтливую соседку и выскочил на улицу. Не хватало, чтобы из-за этой старухи, «жена» здесь устроила скандал, решив, что я намереваюсь сбежать.

- Так я зайду вечерком? Вы дома будете? – не отставала она, но я уже был далеко, - Настюше привет передавайте! – последнее, что я услышал, сворачивая за угол дома.

На остановке фырчала маршрутка, на которой была написано «конечная - кладбище».
««Конечная…», как символично…» - хмыкнул я и решение пришло мгновенно - «Почему бы мне не навестить себя?»

Маршрутка была полупустая, наверное, первый рейс, и я подумал, что навряд ли в ней найдётся человек, который, едва продрав глаза, помчится на кладбище, а уж тех, кто намылился с весьма необычным визитом к собственной могиле, точно нет.
До места доехал быстро, машин на дорогах было совсем мало, поскольку в это раннее субботнее утро все нормальные граждане дрыхли, как сурки, стараясь отоспаться за всю рабочую «неделю» по максимуму.

***
Как и предполагал - полное безлюдье. Жаждущих с утра просочиться на кладбище не было, никто не ломился в закрытые на замок ворота, чтобы проведать навеки спящих… Я поискал глазами смотрителя, но его нигде не было. Я с силой потряс ржавую решётку ограды и по кладбищу рассыпался гулкий рокот железа. «Наверное, спит ещё, беспечный человек» и подумал, что не смог бы спокойно спать среди человечьих слёз. А ведь спал! Спал, когда «тянул» дело на прекращение, спал, когда подделывал документы, «хоронил» вещдоки, давил на потерпевших, «ломал» волю подследственных… Спал, выставив на сатанинские торги свою совесть… Спал, когда другие спать не могли…

Пьяный вусмерть смотритель, невесть откуда появившийся, шатаясь подошёл к ограде и, очертя мутными глазами мою физиономию, промычал только ему известное, ткнув пальцем в бумажку, висевшую на калитке:

«В суботу не работаем, отдыхаем за 14 октября за пакров светой багародицы».

Я вынул из портмоне тысячу и помахал ею перед его носом, и смотритель вновь мумукнул, а после долго шарил в карманах, ища ключи, и я уже начал терять терпение, когда ключи наконец нашлись. Смотритель запер за мной калитку и, нетвёрдой походкой направился в сторожку, а я побрёл среди могил искать моё пристанище.

 ***
Вот они…все здесь...святые и грешники… Талантливые и бесталанные, умненькие и не очень, работяги и тунеядцы… Когда-то они, полные энергии, вселенских планов, движимые стремлением объять мир, свято верили, что смерть не про них. Они тонули в океане любви и ненависти, кружили в вихре плотских страстей и желаний, со взлётами и падениями, боями, сбоями, перебоями… Жизнь кипела, бурлила, давала и забирала… Умершие от старости и болезни, несчастных случаев и катастроф… Уставшие от жизни, подлости, предательства… Наложившие на себя руки и принявшие смерть от чужих рук. 
За покровом смерти – тайна, которую никто не спешит узнавать. Верят в загробную жизнь, но проверять не торопятся.
Вот был человек и нет его, пустота теперь среди живых и заполняет эту пустоту другой, а после третий, четвёртый, десятый...двадцатый… И вертится эта рулетка бесконечно. Сегодня черная метка для «Васи», завтра выпадет «Пете», а ты поживёшь ещё, потопчешь этот эфемерный мир…но не расслабляйся, все под Богом ходим, все смертны. Жизнь не вечна, ты рожден смертником, вот и смирись. А пока веселись, прожигай это шаткое мимолетье, трави своё суетное бренное тело, после расплатишься. И платишь ты смертью за то, что жил, и неважно, как ты жил, и кто ты есть, все равны перед нею, и генерал, и плотник, и нет её справедливей.  И собирает Смерть полюдье, и растут холмики с крестами и надгробьями, как грибы. И нет уже спешки, суеты, страхов и обид, стрессов и депрессий…один покой.

Я стоял перед своей могилой, заваленной венками и живыми цветами, и молчал. Что говорить? «Привет»? «Как дела?» От кого «привет»? От себя себе? И какие дела могут быть у того, у кого никаких дел нет? В общем, что ни скажешь, всё глупо. Я – уникален. Могу «быть» и «не быть». Почти по Шекспиру. Вот только у Гамлета была дилемма, я же – «был» и «не был» одновременно. Это ли не чудо? Если бы я встретил Шекспира, то сказал бы ему: «To be*!».





* - Наталья Евгеньевна Седых — советская и российская актриса театра и кино,    
    артистка балета Большого театра, балерина.
  - «Морозко» - фильм-сказка (1964г., Центральная киностудия детских и   
    юношеских фильмов им. М.Горького)г., реж. А.Роу,   

*   Клим Григорьевич Чугункин — персонаж повести «Собачье сердце» Михаила 
    Булгакова.

* - Что это такое, …? Будь умницей! (франц.)

* - Не так ли? (франц.)

* - Быть (англ.)





продолжение следует...