Сочинение

Ужин у Чижиковых был обрядом. Незыблемым, как круглая дубовая столешница, укрытая белоснежной скатертью. Бабушкины кружевные салфетки, румяная курица, от которой шел пар, картофель, благоухающий укропом. Папины руки, ловко управляющиеся с ножом и вилкой. Дедушкина свёрнутая газета, которую он шутя называл «источником всех знаний».

Тишину, густую, как сметана, нарушил только Вовка, выползший из-под стола, где он отсиживался от дедушкиных щекоток.

– Теперь все, – сказала мама Лена, и обряд начался.

Ели молча, сконцентрированно. Лишь хруст куриной корочки и звон вилки о тарелку нарушали тишину.

– Вкусно, – констатировал Вовка, обглодав кость. – А что на сладкое?

– Чай с бабушкиным пирогом.

– Ура! – в его «ура» был неподдельный, почти животный восторг. Магазинные торты не шли ни в какое сравнение с этим вишневым чудом с решеткой из теста.

– Как в школе? – спросил дедушка Ваня, разламывая хлеб.

– Пока ничего.

– Это как?

– Может, будет двойка. За сочинение. Не написал.

В воздухе повисло легкое напряжение. Ритуал дал трещину.

– Так сядь и напиши, – просто сказала бабушка Маша.

– Не могу. Тема дурацкая.

– Вовочка! – укоризненно произнесла мама.

– Ну, «Двести лет тому вперед». Что я могу написать? Старшие говорят, через двести лет ничего не будет. Война, радиация… всё.

Ложка дедушки Вани звякнула о тарелку. Звук был сухой и резкий.

– Война, – повторил он без выражения. Не как вопрос, а как тяжелый, холодный камень, брошенный в середину стола.

Наступила тишина, другая. Не уютная, а гнетущая.

– Не слушай ты этих дураков, – первым нарушил молчание папа Миша. – Будущее строим мы. Сейчас. Нашими поступками.

– Какими? – Вовка уставился на отца. – Если Васька рыжий лезет драться, а я не дам сдачи, он меня забьет насмерть.

– Драка – не война, – папа отпил воды. – Драка – это глупость. Война… Война это когда нет ни правых, ни виноватых. Только мертвые и те, кто будет мертв завтра.

Бабушка Маша медленно, будто костяшки не слушались, положила свою руку – узловатую, в мелких коричневых пятнах – на белую скатерть.

– Я в твои годы хлеб из лебеды ела, – сказала она тихо, глядя куда-то мимо Вовки. – И не потому, что модно. А потому, что другой еды не было. А бомбы… знаешь, как воют бомбы? Сначала как комар, тонко-тонко, а потом… будто весь мир рвется на куски. И ты бежишь в подвал, в темноту, и прижимаешься к чужой тете, и думаешь: «Мама, а мама где?»

Она замолчала. Вовка не дышал.

– Моего папу убили под Ленинградом, – голос дедушки Вани был ровным и безжизненным, как асфальт после дождя. – Похоронку мама в руки взяла и онемела. Совсем. До конца жизни не говорила. А меня… меня в детский дом отправили. Потом. После поезда.

Он посмотрел прямо на Вовку, и в его глазах, обычно веселых и лукавых, была такая бездонная пустота, что мальчик испугался.

– Наш поезд разбомбили. Я выжил. Чудом. А мои… мои все там остались. Мама, братик Колька, сестренка Лида. Я их больше никогда не видел.

Дедушка Ваня отодвинул тарелку с недоеденной курицей. Его аппетит испарился.

– И знаешь, о чем я там, в детдоме, мечтал? Не о роботах. Не о летающих машинах. Я мечтал, чтобы у меня была семья. Вот такая. Как сейчас. Чтобы мы сидели за одним столом. И чтобы был хлеб. Просто хлеб. И тишина. Без воя сирен.

Вовка смотрел то на бабушку, то на дедушку. Его мир – с двойками, драками с Васькой и вишневым пирогом – вдруг треснул, как скорлупа, и из трещины на него повеяло таким ледяным ветром чужой, недетской боли, что ему стало физически плохо.

Мама Лена встала и, подойдя к деду, обняла его за плечи. Он не шелохнулся.

– Ладно, – бабушка Маша смахнула ладонью несуществующую крошку. – Хватит грустить. Чай будем пить.

Но ритуал был безвозвратно нарушен. Радость от пирога оказалась горькой.

***
Учительница Анна Николаевна раздавала тетрадки. Вовка машинально открыл свою. И обомлел. Напротив темы «Двести лет тому вперед» стояла жирная, почти вызывающая пятерка. И ниже, красным: «Спасибо».

– Ребята, – Анна Николаевна обвела класс взглядом. – Вы хорошо справились. Кто-то написал про колонии на Марсе, кто-то – про победу над болезнями. Все это интересно. Но есть работа, которую я хочу зачитать. Она… о другом.

Она подняла Вовкину тетрадку и начала читать ровным, немного сдавленным голосом.

"Нам задали написать про будущее. Про то, каким мир будет через двести лет. Я сначала хотел написать про летающие машины и роботов, которые делают за тебя уроки. Это было бы круто. Но потом я поговорил с дедушкой, и теперь думаю по-другому.

Я, конечно, очень хочу, чтобы через двести лет мы стали умнее. Чтобы у нас были большие космические корабли, и можно было слетать на Марс на выходные, как сейчас к бабушке в деревню на автобусе. Чтобы мы открыли новые планеты, где живут какие-нибудь добрые инопланетяне.

А еще я очень хочу, чтобы врачи придумали лекарства от всех болезней. У нас в классе есть Света. Она не бегает с нами на физкультуре, потому что у нее что-то с сердцем. Она сидит на лавочке и смотрит, как мы играем в догонялки. А я мечтаю, чтобы через двести лет не было таких девочек, которые просто сидят на лавочке. Чтобы все бегали. И чтобы никто никогда не болел. Ни дети, ни взрослые.

Но чтобы все это было, нам нужно кое-что не потерять.

Нам нужно сохранить нашу Землю. Чтобы через двести лет речка у нас была такая же чистая, и в ней можно было купаться. И чтобы лес стоял, и в нем пели птицы. А то зачем нам лететь на Марс, если на нашей планете будет нечем дышать?

Еще нужно сохранить семью. Моя бабушка печет самый вкусный в мире вишневый пирог. С такой решеточкой из теста сверху. Она говорит, что ее так научила ее бабушка. И я бы очень хотел, чтобы мой внук из будущего, тоже попробовал этот пирог. И чтобы у него тоже была бабушка, которая его любит.

И самое главное, что сказал дедушка. Нужно сохранить любовь. Он говорит, что все войны и все плохое на свете начинается тогда, когда в сердце у человека пусто. Когда его никто не любил, и он не умеет любить. Таким людям хочется делать больно другим.

Мой дедушка не любит смотреть салюты. Он говорит, они похожи на взрывы. Он был на войне, когда был маленьким. И он рассказал мне, что война — это не когда стреляют в кино. Это когда страшно, больно, и ты теряешь друзей. И он сказал, что самое важное — помнить про это.

И я вот подумал. Я же тоже воюю. С Васькой из соседнего двора. Мы деремся почти каждый день. А может, если бы я с ним не дрался, а поговорил, то никакой войны между нашими дворами и не было бы?

Поэтому я хочу, чтобы через двести лет люди были не только умными, но и добрыми. Чтобы они помнили про пироги своих бабушек и про то, как больно бывает на войне. Чтобы они любили друг друга.

Я, наверное, не доживу до этого времени. Но я могу начать сейчас. Я расскажу  про это сочинение своим друзьям. И Ваське расскажу. И когда вырасту — своим детям. И внукам.

Может, если каждый будет так делать, то через двести лет мир и правда станет лучше. И никто больше не будет плакать. Ни от болезней, ни от войны."

Анна Николаевна закрыла тетрадь. В классе стояла звенящая тишина, нарушаемая лишь сдавленным всхлипом у окна — это плакала Света. Через секунду раздался тихий хлопок — это Васька рыжий, с которым он вечно дрался, отодвинул свою парту и первым начал хлопать. Робкие аплодисменты подхватил весь класс, и в этом звуке был не просто успех одноклассника, а клятва. Клятва, что они постараются.

Анна Николаевна смахнула слезу, которая катилась по щеке и оставила мокрый след на фиолетовой обложке тетради. Она смахнула ее быстрым движением, но все увидели. Этот урок был не про грамматику, а про душу. И простая детская тетрадка вдруг стала тяжелее самого толстого учебника истории.

– Урок окончен, – тихо сказала учительница.

Но никто не бросился к дверям. Класс еще несколько минут сидел в молчании, каждый в своей растревоженной вселенной, чувствуя неожиданную, взрослую тяжесть на хрупких плечах. Будущее перестало быть абстракцией. Оно пришло.