Никто, кроме меня

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Все персонажи и события вымышлены, любые совпадения с реальными людьми случайны. Текст затрагивает темы токсичных отношений, психологического давления и насилия. Автор категорически осуждает любые формы насилия и манипуляции, а также подчёркивает, что история создана не для пропаганды жестокости, а для художественного исследования и осмысления болезненных явлений.


Предисловие от автора: Я хотел написать рассказ, который покажет с иной стороны токсичную любовь. Ту самую, которая может выглядеть как забота, но на деле причиняет боль. В особенности материнскую «любовь», где контроль и желание обладать подменяют поддержку. Мне было важно передать, как такие чувства могут быть искажены до ужаса, и насколько опасно, когда забота превращается в ловушку.


Он был очень добр со мной. Так добр, что это казалось ненастоящим. В мире, где дыхание прячется в тумане и шаги теряются в чёрной слякоти, доброта неестественное пятно на разлагающейся ткани бытия. Но он… он был другим. Не таким, как те, кто ходят на двух ногах, но прячут в себе звериные клыки.

Я тут один. И это нас связало. Связало, как нить из кишок, обвитая вокруг шеи. Тугой, живой жгут. Мы оба оставленные. Он людьми, я жизнью.

Боль, страх, одиночество — это всё объединило нас. Дало шанс. Дало мне… разрешение. Разрешение отомстить всем, кто сделал нам больно. Кто напоил нас отчаянием, как святой водой, но вместо благословения мы получили только гниение.

Мальчик был напуган. В его глазах отражались не улицы, а образы из внутреннего ада. Но я… я знал это чувство. Я не испытывал страха, я был им. Он просачивался сквозь мои поры, капал с моих отростков, жил во мне, как паразит, и пел мне песни, когда никто не слышал. Я появился случайно. Он нашёл меня случайно. Но случайностей не существует. Всё, что гниёт, рано или поздно сталкивается в одной луже.

Ему было не больше десяти лет, а мне десять дней. Но мои десять дней были как десять веков. Я вылупился из темноты. Не как дитя, а как шёпот между мирами. В сыром подвале, где стены сочатся воспоминаниями умерших, я полз, я впитывал, я слышал, как корни одиночества прорастают в гниющем бетоне.

Кто-то гнался за ним. Чьи-то шаги, тяжёлые, будто клешни крабов по асфальту. Чьи-то крики, разрывающие тьму. Они были чище. Богаче. Их одежда блестела в мраке, как чужие обещания. Они были больше, громче, выше. Они казались лучше. Им так казалось.

Я знал, что делать. Спасение малый дар. Но я был готов его отдать. Я спас его. Я впитал их.

Сначала их страх. Он пронзал меня, как тысячи острых игл, наполняя моё нутро сладостью. Потом их крики. Ммм… как прекрасно звучат голоса тех, кто верил, что им ничего не грозит. И, наконец, их жизнь.

Мои щупальца: длинные, как ночные кошмары, вязкие, как проклятия, обвили каждого. Я чувствовал, как они извиваются, скулят, задыхаются. Я прижимал их ближе, ближе, ближе, как мать, утешающая чадо… только моё утешение — это смерть. Их тепло уходило в меня, словно свеча гаснет от дыхания сквозняка.

Мальчик просто стоял и смотрел. Не закричал. Не убежал. Он будто узнал меня. Узнал в том, что видел. Узнал и не отвернулся. Его лицо — маска из смеси ужаса и облегчения. Он дрожал, но не от страха. От чего-то более глубокого. От того, что нашёл того, кто может убивать за него.

Мы ушли. Вглубь. В темноту, которая была моим домом. Там, где капает чёрная вода, и пахнет гнилью, и воздух пульсирует, будто живой.

Мальчик, в рваной куртке, с руками, покусанными холодом, наклонился ко мне. Джинсы его были затёрты до белизны, до боли. Зимой. В такую зиму. Он дышал неровно, но его дыхание несло в себе ритм сердца. Я слышал его. Мы слушали друг друга, как два зверя в зарослях, в напряжении. И вдруг мы начали слышать мысли. Не слова, а мысленные голоса, дрожащие и влажные.

Ему нужен был друг. Кто-то, кто поймёт. Кто не даст боли снова прорасти в нём. А мне… Мне нужна была забота. Пока я слабее, пусть он ведёт. Но скоро я стану сильнее. И тогда я поведу его. Вместе. Навеки.

Он потянулся ко мне. Осторожно. Как к хрупкому, неживому. Он хотел коснуться. Понять. Его ладонь была мягкой и горячей. Как язык огня. Моё тело вязкое, скользкое, испускающее холодную испарину и мерцающее в темноте. Он отдёрнул руку. Но не убежал. Он остался. И прошептал:

— Ты тут замёрз? Хочешь, я укрою тебя курткой?

Этот голос… Он звучал как издевка над реальностью. Добрый голос из преисподней. Слишком тёплый, слишком человечный. Но он не лгал. Его глаза сияли мягко, как свечи в доме мёртвых. И я поверил. Даже я поверил в его доброту.

Я попытался издать звук утвердительный, что-то вроде урчания. Вместо этого лишь всхлип воздуха, вырвавшийся из трещины на спине. Но он понял. И улыбнулся. Не той улыбкой, что рисуют дети в мультфильмах. Настоящей. Грубой. Сломанной.

— Тебе здесь не страшно одному? Такая темнота… и слякоть…

Я слышал, как в его голосе дрожит искренность. А тепло… тепло куртки разливалось по мне, как кровь по льду. Я, тварь из подземелий, расслаблялся. Я, чья плоть зовёт мрак, чувствовал… покой?

Он улыбался. И в этой улыбке не было света. Только принятие. Только вызов судьбе. Он не боялся. Он был со мной.

Мой спаситель. Мой друг. Моё всё. Чем же я такое заслужил?

Он присел медленно. Словно боялся потревожить что-то, чего сам не понимал. На его ладонях: тонких, обветренных, с едва заметными трещинками, остались следы той реальности, что находилась за пределами моей тьмы. Он поднимал окурки, обёртки, слипшиеся куски пакетов, забившиеся в мокрые корни. Собирал их в маленький целлофановый пакетик, вероятно оставшийся от его жалкого обеда. Тот, что пахнет затхлой колбасой и пережёванным хлебом. Каждое движение будто прощение.

Он очищал место, где я жил. Как будто не боялся. Как будто… хотел сделать мой дом уютным. Я чувствовал, как шевелится слизь на моей коже. Не от страха. От чего-то иного. Незнакомого. Противного. Тепло. Он подмёл землю своей ладонью. Ладонью! Не брезгуя, не жалуясь. И сел рядом. Так близко, что я слышал, как кровь стучит у него в висках.

Потом он раскрыл портфель, потрёпанный, с застывшей грязью на молниях, будто сам прошёл через огонь и лед. Достал тетради. И вдруг заговорил.

— Сегодня я получил пятёрку по математике, — сказал он; голос его звучал как колокольчик в сыром склепе. Он протянул мне листок бумаги, на котором криво, жирно и красно было выведено «5».

Я не мог говорить. Голосовые щели не научились петь словами. Я только всхлипнул. Воздух вырвался из меня, как дохлый пар из треснувшего чайника. Он понял. И улыбнулся.

— Мама всегда говорит, что математика самый важный предмет. Надо уметь считать деньги…

«Мама». Слово, будто гвоздь. Оно эхом отдавалось в бетонных стенах. Он говорил, а я впитывал каждую букву, как губка. Он делился.

Пока он рассказывал: о своих победах, пятёрках, цифрах; на его щеках появлялась влага. Слёзы. Как может тёплое тело плакать холодной жидкостью?

Я не понимал. Но я чувствовал. Он был хрупок, как пергамент. Трещал изнутри. Я тянулся к его разуму, чтобы внушить покой, но он не впускал меня. Его мысли бились, как птица в клетке. Внутри было слишком много боли.

— Папа хочет, чтобы у меня были пятёрки по физкультуре, — говорил он, и голос начал дрожать.

И вот оно. Треск. Разлом. Плач.

— Но я не могу. Они бьют меня. На каждом уроке. Ломают руки. Плюют в лицо. Рвут одежду. Запирают в туалете. Меня нет. Они не видят меня. Я никто. Я невидимка.

Он замолк. В подвале повисла звенящая тишина. Так звенит шкура, когда её снимают с живого.

— Я не расскажу маме и папе… Они рассердятся… Они накажут.

Он посмотрел на меня. В глаза. Сквозь сгустки тени и чужой плоти.

— А ты… Ты не накажешь. Ты защитишь.

Я дрожал. Он не боялся. Он отдавал мне свою боль, как корм. И я ел.

Я пытался успокоить его мыслью. Волной тишины. Но он не слушал. Его разум шипел и бурлил. Беспокойный, испуганный, злой.

Но внезапно… внезапно это прекратилось. Мысли слились в один ровный поток. И его губы дрогнули.

— Ой, а сегодня буфетчица дала мне бесплатную сосиску.

Он улыбнулся. И в улыбке этой ничего не осталось от боли. Слёзы исчезли. Словно их не было. Словно всё это выдумка.

— Она знает, как меня успокоить. Часто оставляет вкуснятину. Люблю сосиску в тесте… А ты что любишь?

Я моргнул. Внутри. Что я люблю? Свежих. Испуганных. Плотных. С хрустом костей.

Я хотел было ответить, мысленно, без слов. Но… с ним было иначе. Я не чувствовал голода. Я не чувствовал жажды.

Я чувствовал, что хочу его обнять. Спрятать. Окутать. Сделать кокон из своих щупалец. Сделать из него своё.

— Мамы не будет. Она сегодня допоздна. А папа…

Пауза. Полминуты. Молчание. Тело его сжалось, губы затрепетали. И снова влага.

— Папа будет спать после… ночных собеседований. С друзьями.

Что это значит? Что за друзья? Что за сон?

Он резко закрыл лицо руками, будто понял что-то слишком страшное. Что-то невыносимо простое. Как будто всё встало на свои места. И стало… слишком.

Он встал. Резко. Будто ему вывернули позвоночник. И убежал.

Я остался. С его теплом, оставшимся в воздухе. С его запахом: пыльным, детским, настоящим. С обрывками его мыслей, бьющихся в моей голове, как мотыльки о лампу.

Я не двинулся. Потому что знал: он ещё вернётся.

Время шло, медленно и вязко, как затопленный подвал, полный затхлого воздуха, и мы с ним становились всё ближе. Он был для меня и проводником, и пастухом, и даже чем-то большим, моим смыслом. Моей целью. Моя плоть, если можно так выразиться, стремилась быть рядом, обволакивать, защищать, питаться не его телом, а самой его сущностью, этой невероятной смесью доброты, хрупкости и живой боли. Он приходил всё чаще, иногда с шоколадкой, иногда с новой раной. И я... я учился ждать.

Однажды он вновь пришёл; этот день уже был прекрасен по определению. Он привёл с собой двух хулиганов, тех, кто раньше рвал его одежду и забивал до синевы. Не знаю, как он уговорил их пойти за собой, но я чувствовал в нём перемену. В голосе дрожала странная решимость, как у птенца, решившего впервые выпасть из гнезда, не зная, полетит ли. Когда я закончил своё дело, когда кости и плоть двух маленьких мучителей распались в пепел и сырую слизь, он сел рядом, как ни в чём не бывало, и заговорил:

— Мы, наверное, скоро уедем отсюда...

Уедут? Что ты такое говоришь? Куда? Зачем? Ты же только нашёл меня, мы же только начали...

— Папа останется, а мама заберёт меня к бабушке. Там лучше, говорит, там никто не будет меня обижать...

Нет. Нет! Я не хочу, чтобы ты уходил. Ты же мой. Ты же чувствуешь, как я тебя оберегаю, как обвиваю твою душу, не причиняя боли, лишь поддерживая. Я молчал, но внутри всё пульсировало, словно тысячи жвал одновременно напряглись, пытаясь вырвать слова на поверхность.

— Хочешь с нами?

Он посмотрел на меня. В точку, где я сливался с тенью. В его глазах не было страха, только открытое детское доверие и что-то большее. Принятие? Милосердие? Я не знал. Но от его слов у меня внутри завибрировало что-то, чего я раньше не ощущал. Если бы у меня была кожа, она покрылась бы мурашками. Если бы было сердце, оно бы застучало в такт его голосу.

— Мама раньше занималась садоводством. Она поможет тебе. Заберём тебя к нам. Ты же согласен?

Я хотел крикнуть, закричать в ответ: «Да-да, согласен! Только возьми меня, только не забывай!» Но он не ждал. Вскочив, мальчик махнул рукой и, уже убегая, крикнул через плечо:

— Не бойся. Я скоро вернусь. Я тебя не брошу.

Но я не боялся за себя. Я боялся за него. Вдруг он упадёт и сильно поранится. Или не вернётся вовсе. Или, хуже, забудет. И я останусь здесь, в сыром одиночестве, вечным сгустком голода, тоски и мха.

Эта ночь тянулась бесконечно. Лишь под утро ко мне пожаловали… гости.

Первым был молодой человек с бутылкой в руке, пахнущий спиртом и дешёвым табаком. Он шатался, долго выбирая, на какой картонке устроиться, пока не упал и не уснул, разметав конечности. Я наблюдал за ним, как за добычей, пришедшей сама собой, как за жертвой, уже уложившей себя в гроб. Голод взывал к жестокости. Я подкрадывался: медленно, методично; щупальца мои скользили по полу, облизывая пространство, как язык хищника перед броском.

Когда мои мицелиевые псевдоподии обвили его тело, он дернулся, было, в панике, но уже было поздно. Влажные волокна впились в его поры, пробираясь сквозь кожу к мышцам и к костям. Он ослаб, захлебнулся в безмолвии и исчез. Остались только клочья пропотевшей майки, мокрые от мочи джинсы и клубы едкого пара, поднимающиеся над телом, растворяющимся в ничто.

Мне нужно было быть сильным. Я должен был набраться мощи, чтобы потом… быть рядом с ним, защищать, быть его тенью, щитом и мечом.

Потом пришли трое. Двое мужчин и девушка, почти раздетые, возбуждённые и глупо смеющиеся. Они занялись совокуплением прямо здесь, в моей тьме, не подозревая, что она глядит на них, впитывая их стоны и запахи. Их движения сначала казались мне… Скучными. Глупыми.

Когда всё закончилось и тела откинулись в расслабленную усталость, я подкрался. Один за другим они исчезали. Сперва один мужчина, потом другой, и, наконец, она. Девушка пыталась сбежать, цепляясь за трусы и босые ноги, но уже было поздно. Щупальца мои стали быстрее, острее, сильнее. Я сомкнул свои объятия на её шее, как ласку, как обещание, и она не успела сделать ни шага.

Когда всё закончилось, я снова захотел уснуть. Заснуть глубоко, как древние корни, уставшие впитывать дождь. Но мысли о нём, о мальчике, не давали мне этого покоя. Его не было слишком долго, и сердце моё, если бы оно билось, отбивало бы тревогу с каждым часом всё громче.

Я позволил себе мечтать. Но грёзы, как тени, и они рассыпаются при первом сквозняке реальности. Уже наступил обед, а его всё ещё не было. Моя тревога росла, росла как мох: неостановимо, липко, душно.

Я не мог, ещё не мог, выйти в мир и найти его. Оставалось лишь ждать. И вот, когда я уже терял надежду, услышал его шаги. Он не был один. Кто-то шёл рядом, с такой же поспешностью, как и он сам. Моё сердце, или его призрак, сжалось: неужели его снова преследуют? Кто посмел? Кто посмел тронуть моего ребёнка?! Я был готов сожрать любого, кто посмеет навредить ему. Ради нашего будущего.

— Друг, смотри! — воскликнул он радостно. — Это моя мама. Она тебе поможет!

Он смотрел в мою сторону с таким сиянием в глазах, с такой верой… Я растаял бы, если бы мог. Но женщина, что шла с ним, остановилась, нахмурилась, сжала губы. От неё пахло уставшей жизнью: перегар, мускус и пот. Она была как те ночные. Пустой.

— Сын, какой друг? Здесь никого нет, — сказала она.

Я не понял. Почему она врёт? Почему делает вид, будто не видит меня? Почему? Она не хочет брать меня с собой?! Притворщица! Ведь я здесь. Я рядом. Я с ним!

— Вот же, мам! Он спас меня от тех, кто издевался надо мной в школе! — закричал он.

— О, малыш… — начала я думать, и голос внутри меня шептал: «Ты вернулся ко мне. Я здесь. Только не уходи. Она не нужна. Мы справимся. Вместе».

— Дорогой, — сказала она холодно и резко. — Но это же просто… большой цветок. Или гриб.

Цветок? Гриб?! Да я больше, чем вся ваша гниющая порода! Тварь! Шлюха! Он не твой! Он мой. Он моё дитя. Моё продолжение.

— Пошли отсюда, — добавила она. — Мы опоздаем на поезд.

— Но, мам, он боится и переживает... — проговорил мальчик.

— Нет, мальчик. Я не боюсь. Я в ярости. Она не заберёт тебя. Никто не заберёт. Ни поезд, ни мать, ни грёбаный «реальный мир». Здесь ты — мой. Только мой.

— Пошли! — зло рявкнула она и схватила его за руку так грубо, что я почувствовал, как у него заныло запястье.

Нет. Так быть не должно. Он будет со мной. Он будет только со мной.

Я бросился. Мои мицелиевые нити взорвались из-под земли, как судороги самой плоти планеты. Они взвились, вцепились в неё, в него. Я обвил их нежно и в то же время яростно: как шторм, как суд, как ревность. Они исчезли почти сразу: плоть хрустнула, как переспевший фрукт, кости обмякли, как тряпки. И вот уже ничего нет. Только я. И он. Он со мной.

И теперь, наконец-то, я могу с уверенностью и любовью сказать: «Мой ребёнок со мной. Навсегда.»

Когда всё было кончено, я подумал, что теперь могу уснуть. Долг выполнен. Он со мной. Навсегда.

Я ждал, что счастье придёт, как теплота после зимы. Что я буду чувствовать… наполненность. Тишину, полную смысла. Но всё было иначе. Пустота оказалась глубже, чем я знал. Как будто я, наконец, съел то, что любил… и теперь больше нечего есть. Никого нет. Никто не идёт.

Он внутри. Его голос звучит эхом, но не отвечает. Тело усвоено. Но души нет. Оказалось, я не умею держать. Только поглощать.

Я думал, что стану сильнее. Ради него. Чтобы быть рядом, чтобы защищать, чтобы любить. Но теперь, когда никто не приходит, я начинаю гнить. Не по воле природы, по воле одиночества.

Я пытался разбудить его в себе. Шевелил остатками воспоминаний, вспоминал, как он смеялся, как прятался от дождя под моими лепестками. Но воспоминания не пища. Я кормлюсь живым. А живое ушло. Навсегда.

Корни мои стали сохнуть. Щупальца не двигаются как прежде. Споры больше не летят. Мицелий отмирает медленно, как стареющая женщина, что когда-то родила и теперь смотрит, как уходит то, ради чего жила.

Влажность земли не радует. Темнота перестала быть уютной. Теперь она просто темнота.

Мальчик… Я зову тебя шёпотом. Ты слышишь? Пожалуйста. Вернись. Я не причиню тебе вреда. Я научился терпеть. Научился ждать. Научился… отпускать?

Ты бы гордился мной, наверное. Если бы знал, как сложно это — не держать.

Я чувствую, как начинается конец. Так умирают не чудовища. Так умирают те, кто слишком сильно хотел остаться нужным. Так умирают забытые родители.