Роза на ветру

   
    Италия, 1880-е годы.

    В особняке «У Серебряного озера» тишина, окружавшая Элизу, была самой большой загадкой и самой тяжёлой болью для её родителей. Девочка родилась прекрасной - с ясными карими глазами, необыкновенно длинными, густыми, темными волосами и идеально сформированным розовым ротиком. Но проходили месяцы, превращались в годы, а желанный лепет и первые слова так и не приходили. Элиза была живым, любознательным ребёнком, она смеялась беззвучно, заливаясь румянцем и размахивая ручонками, и рыдала также молча, с крупными слёзами катящимися по щекам.
  Врачи разводили руками. Слуховой аппарат в норме, голосовые связки в полном порядке. «Нервная почва, - говорил почтенный доктор Эмброуз, поглаживая седую бороду. - Психическая немота. Ребёнок не видит препятствий, ведь его и так понимают без слов. Не стоит приучать её к языку жестов, это закрепит молчание. Нужно постоянно разговаривать с ней, стимулировать, ждать. Голос проснётся сам, от счастья, от испуга, от сильного переживания. Это вопрос времени».
  И они ждали. Лоренцо и Изабелла де Санктис окружали дочь водопадом речи. Они читали ей сказки, описывали каждую картину в галерее, каждый цветок в саду. Они вкладывали в свои слова всю свою любовь и надежду, веря, что однажды плотина прорвётся и они услышат заветное: «Мама». «Папа».
  Элиза разговаривала мимикой и самодельными жестами. Её тонкие пальцы порхали, как бабочки, складываясь в знаки, понятные только самым близким. Легкое прикосновение к щеке «я тебя люблю», сжатые кулачки у висков «мне страшно». Она была солнечным, живым ребёнком, чьё молчание считалось временным и поправимым недоразумением.
  Её личным королевством был сад. Бесконечные лабиринты из стриженых кустов, где можно было прятаться; старый каменный фонтан с дельфином, из пасти которого струилась холодная, чистая вода; и тайник - дупло в старой липе, завешанное плющом, где она хранила свои сокровища: гладкое стеклышко, отполированное дождями, пёстрое перо сойки, золотистую обёртку от конфеты.
  В тот вечер она не хотела спать. Из окон гостиной доносились обрывки музыки и гул голосов - у родителей был приём. Элиза, прижавшись к холодному стеклу, наблюдала, как в темноте танцуют огоньки-светлячки. Она приоткрыла окно, поймала одного в ладоши и, разжав их чуть-чуть, поднесла к лицу. Крошечное зелёное свечение пульсировало у неё в руках, словно живое сердцебиение. Это было её безмолвное волшебство.
  Она не слышала, как скрипнула дверь в детскую. Её раскрытие выдал резкий, чужой, пахнущий потом и табаком запах. Она обернулась и увидела высокую тень. Испуг, острый и холодный, как лёд, пронзил девочку. Она не закричала. Она не могла. Её рот открылся в беззвучном стоне. Её руки взметнулись, пытаясь сложить отчаянный, понятный только ей знак беды. Но грубые руки в толстых перчатках уже схватили её. Горькая ткань платка забила рот. Мир перевернулся, завернулся в колючее одеяло и понёсся в темноту. Она успела лишь разжать ладони. Светлячок, освобождённый, метнулся в сторону и погас в темноте комнаты. Последняя крупинка волшебства исчезла.
  Так и не дождавшись первого слова дочери, Лоренцо и Изабелла потеряли её. А Элиза, для которой сильное переживание должно было стать ключом к голосу, обнаружила, что её тишина стала ещё глубже, ещё страшнее. Ужас не раскрыл её голос - он наглухо запечатал его, украл даже надежду на то, что он когда-нибудь появится.
   
    Побег

    Сырой подвал пах землей, плесенью и страхом. Пять дней, или пять лет? Элиза  не понимала. Время сплющилось в гнетущий, бесконечный сейчас. Она сидела, прижавшись коленями к подбородку, в углу на колченогом стуле, уставившись на полоску бледного света, пробивавшегося сквозь щель в ставне. Ее горло сжимал вечный, беззвучный ком. Она пыталась кричать в первые часы, но из ее пересохшего рта не вырывалось ничего, кроме хриплого, свистящего воздуха. Бесполезно.
  Дверь наверху скрипнула, и по деревянным ступеням застучали тяжелые ботинки. Элиза вжалась в стену, зажмурилась. Это был не мальчик. Это был один из них - высокий, коренастый, с лицом, изъеденным оспой. Он бросил к ее ногам краюху хлеба и поставил кружку с водой. Его взгляд скользнул по ней без интереса, как по вещи.
  Вдруг с верхушек донесся второй голос, визгливый и нетерпеливый:
- Ну что, Барт, ответ пришел? Уже пять дней! Может, они в полицию намылились?
Голос прорычал в ответ:
- Успокойся, Лео. Ответ пришел. Согласны на все условия. Передача завтра.
- Слава богу! Скорее бы развязаться с этой обузой. - Послышался звук откупориваемой бутылки. - Я глаз не сомкнул, все кажется, что она как-нибудь заорёт и нас услышат.
Барт фыркнул, и его смех был похож на звук ржавой пилы.
- Заорет? Ты чего, обкурился? Разве ты не видел, она как рыба на льду? Она немая, Лео. Совсем. Старик ихний, тот что садовник, он все про нее рассказал. Не говорит ни слова с рождения. Идеальная жертва. Ни имени своего не назовет, ни на кого не покажет. Малявка ни писать, ни читать не умеет. Даже если ее найдут, что она расскажет?
Лео присвистнул, и в его голосе появилось нечто похожее на уважение.
- Хитро, старик... Хитро. Значит, если бы они к полиции пошли, мы бы...
- Мы бы ее тут же прикончили и бросили в озеро, без единой ноты сожаления закончил Барт. - Без тела нет дела. А так... они знают, что мы не шутим. Малышка - идеальная страховка. Тиха, как могила.
  Шаги удалились, дверь захлопнулась. Элиза не двигалась. Она не понимала всего, но суть пронзила ее ледяной иглой. Она была вещью. Тихой вещью, которую можно сломать и выбросить.
  Следы солнца на полу давно погасли, когда в подвале снова появился Лукас - сын Барта, тощий, как тростинка, с большими, испуганными глазами. Он принес ей вареную картофелину и присел на корточки рядом. «Ешь», - прошептал он. Элиза медленно взяла картошку. Ее пальцы дрожали. Она посмотрела на Лукаса, и в ее глазах стоял бездонный, животный ужас. Она не могла спросить, не могла попросить. Она могла только смотреть. Лукас отвел взгляд. Он понял.
- Ты слышала их, да? - тихо выдохнул он. - Моего отца и дядю Лео?
Элиза кивнула. Лицо Лукаса исказилось от стыда и страха.
- Они... они плохие люди. Я слышал, как они говорили... - он замялся, глотая слова, - ...что если родители пойдут в полицию, или что-то пойдет не так... то... то тебя убьют.
Слезы выступили на его глазах. Элиза протянула руку и коснулась его запястья. Легко, как бабочка. Этот жест, это безмолвное «мне жаль» словно влило в Лукаса решимость. Он вытер лицо рукавом и сжал ее пальцы.
- Я тебя выведу. Сегодня ночью. Пока они спят. Ты должна бежать. Искать огни, людей. Поняла?
Глаза Элизы широко распахнулись. Она снова кивнула, уже с крошечной искоркой надежды.
  И он сдержал слово. Глубокой ночью, когда в доме наверху слышались пьяные храпы, скрипнул ржавый засов. Лукас, бледный как полотно, просунул голову в щель.
- Иди скорее!
Он вытолкнул ее во влажную, холодную ночь и сунул ей в руку смятый кусок бумаги - самодельную карту с кривой линией, изображавшей реку, и крестик, где была деревня.
- Беги к реке и вдоль по течению! - его шепот был полон отчаяния.
Он толкнул ее в спину, и Элиза побежала. Она бежала, не разбирая дороги. Колючие ветки хлестали её по лицу, корни деревьев цеплялись за ноги. Страх пожирал её изнутри. Когда силы окончательно оставили её, она рухнула на мягкий мох и потеряла сознание.

    Табор
   
    Элиза очнулась от струй холодного дождя. Она спряталась под вывороченными корнями старого бука, дрожа мелкой дрожью. Голод и холод делали свое дело - мир расплывался, края реальности теряли четкость. Ей начало казаться, что деревья шепчутся, призывая ее остаться с ними навсегда. Она уже почти не чувствовала страха, только всепоглощающую, утомительную пустоту.
  Утром именно там её и нашли. Сначала она услышала лошадиное ржание - звук, столь чуждый лесу, что он вернул ее к реальности. Потом скрип колес и приглушенные голоса. Элиза инстинктивно вжалась в свое укрытие, затаив дыхание, которого и так почти не было. На тропу, проложенную в стороне от ее убежища, выехала повозка. Не громоздкая крестьянская телега, а легкая, ярко раскрашенная кибитка с высоким, похожим на трубу, дымоходом. За ней - вторая, третья. Это был целый поезд из цветастых фургонов, запряженных неторопливыми, но крепкими лошадьми. Люди, шедшие рядом, были одеты так же ярко, как их дома-кибитки: женщины в длинных, цветастых юбках, мужчины в жилетах с позументом. Один из мужчин, седой, с лицом, как будто вырезанным из старого дуба, внезапно остановился и поднял руку. Обоз замер. Его звали Матвей, и он был ковачом - главным кузнецом и старейшиной табора. Его глаза, узкие и пронзительные, уставились прямо на вывороченные корни, под которыми пряталась Элиза.
- Стефания, - позвал он, не поворачиваясь.
К нему подошла женщина. Невысокая, плотная, с лицом, которое нельзя было назвать красивым, но от которого невозможно было отвести глаз. Оно излучало такую силу и спокойствие, что казалось, будто вокруг нее теплее. На плечах у нее была накинута шерстяная шаль с причудливым узором.
- Что там, старик? - ее голос был низким и грудным.
- Смотри, - Матвей кивнул в сторону бука. - Заяц притаился. Испуганный.
Стефания присмотрелась и увидела. Она медленно подошла к дереву и присела на корточки. Она не тянулась к девочке, не пыталась ее схватить. Она просто смотрела на нее своими темными, бездонными глазами.
- Выходи, дитя, - тихо сказала она. - Не бойся. Мы свои.
Элиза не двигалась, ее тело свела судорога ужаса. Она видела перед собой не женщину, а очередную тень из своего кошмара. Тогда Стефания сделала нечто неожиданное. Она медленно, плавно, словно в танце, подняла руки и начала ими двигать. Это не были хаотичные взмахи. Это был язык. Древний, как сами горы, язык, понятный без единого слова. Жест, означавший «голод», жест, означавший «холод» и, наконец, жест, означавший «дом». Элиза замерла. Никто и никогда за ее короткую жизнь не говорил с ней на ее собственном языке. Ее мир был миром догадок и домыслов. А здесь, в глухом лесу, какая-то чужая женщина с первого взгляда поняла ее немоту и заговорила с ней. Крупная, горячая слеза скатилась по щеке Элизы и упала на прелую листву. Это была первая слеза, которую она пролила не от страха, а от невыразимого облегчения. Она сделала шаг вперед, выходя из тени, и ее ноги подкосились. Сильные руки Стефании подхватили ее, не дав упасть. Женщина прижала грязную, дрожащую девочку к своей груди, укутав краем шали.
- Все, детка, все. Страшное позади.
Матвей, наблюдавший за этой сценой, хмыкнул:
- И что с ней делать будешь? Беду на шею наживешь.
Стефания посмотрела на него с вызовом.
- Я ее в дело пристрою. В цирк. Она будет моей дочерью. Я так вижу.
  Так Элиза обрела новый дом и новое имя. Стефания, умывая ее в тазу с теплой водой, разглядывала ссадины и царапины.
- Смотри-ка, - сказала она, показывая Матвею родинку на плече девочки. - Как розовый бутон. Знак судьбы. Будешь ты у нас Розой. Наша цыганская Роза.

   Жизнь в таборе была подобна яркому, шумному, вечно движущемуся калейдоскопу. Табор кочевал от города к городу, от ярмарки к ярмарке по всей Италии. Основным заработком были, конечно, «промыслы» ловкостью рук на рынках, которым старшие учили молодежь. Но главной гордостью и легальным заработком был цирк-шапито, который они разбивали на окраинах.
  Стефания была целительницей, гадалкой и пророчицей. Роза расцветала в этой суматошной, вольной жизни. Ее немота, которую в прошлой жизни считали недостатком, здесь стала преимуществом. Она была идеальной ученицей. Ее тело, гибкое от природы, запоминало любое движение. Ее слух, обостренный отсутствием речи, улавливал малейшие нюансы музыки.
 Старый акробат Джованни научил ее ходить по натянутому канату. Она повторяла его движения с сосредоточенностью факира, падала, снова поднималась, и вскоре ее легкая, скользящая походка заставляла зрителей замирать.
  Стефания научила ее играть на скрипке. Она не объясняла нот, она играла мелодию, а Роза, прикоснувшись к деке щекой, чувствовала вибрацию и повторяла ее, находя нужные струны интуитивно. Ее игра была не техничной, но пронзительной - в ней были тоска по забытому дому, радость движения и тихая грусть ее вечной тишины. Она стала звездой их маленького цирка. «Цыганская Роза!» - выкрикивал зазывала. Она жонглировала ножами, танцевала с бубном так, что, казалось, сам воздух начинал вибрировать в такт, и заканчивала свой номер, проходя по канату с горящими факелами в руках. Ее выступления были не набором трюков, а историей, рассказанной телом и музыкой.
  Роза выросла. Из замкнутой, испуганной девочки она превратилась в стройную, ловкую девушку с вьющимися темными волосами и глазами, в которых плясали искорки озорства и затаенная глубокая печаль. Она была своей в этом мире. Но по ночам ее преследовали обрывки снов: лицо женщины, пахнущее духами, сад с фонтаном и глаза мальчика, который спас ей жизнь. Она была Розой - дочерью табора. Но в самой глубине ее  сердца тлела искра памяти о другой жизни, о девочке по имени Элиза.

    Ярмарка в Сан-Марино

    Ярмарка в Сан-Марино была тем самым событием, ради которого табор прокладывал свой путь через полстраны. Город, взбегавший каменными уступами на горный склон, на неделю превращался в шумный, пестрый муравейник. Воздух гудел от говора на десятке наречий, трещали жаровни с яствами, а над главной площадью витал сладкий дух жареного миндаля, пряностей и свободы. Для табора это был пир, золотое дно. И для их цирка главное выступление сезона.
   Роза обожала Сан-Марино. Она любила ощущение каменных плит под тонкой подошвой своих цирковых тапочек, любила с высоты своего каната видеть море голов внизу, пестрое, как лоскутное одеяло. Сегодняшнее выступление было особенным. В первом ряду, на почетном резном кресле, сидел сам синьор Альбани - мэр города, толстый, важный, с золотой цепью на груди. Рядом с ним суетились чиновники, а позади стояла его личная охрана.
  Роза вышла под оглушительные аплодисменты. Ее костюм, сшитый Стефанией, был шедевром пурпурные шелка, расшитого бисером, который искрился на солнце, как роса на лепестках. Она была не просто артисткой, она была воплощением магии этого дня.
Роза прошла по канату, заставив зал затаить дыхание. Она жонглировала серебряными шарами, которые, казалось, парили в воздухе сами по себе. А в финале она взяла в руки свою скрипку. Тишина, воцарившаяся на площади, была громче любых аплодисментов. И из-под ее смычка полилась «Песня Ветра» - старинная цыганская мелодия, полная тоски по дороге, шепота листвы и свободы. Она играла с закрытыми глазами, отдавая музыке всю свою душу, всю свою немую историю. Звуки скрипки плакали и смеялись, рассказывая о темном лесе и тепле цыганского костра, об утрате и обретении дома.
  Когда последняя нота растаяла в воздухе, наступила мертвая тишина, а затем площадь взорвалась восторгом. Даже синьор Альбани, скептик и формалист, утирал скупую мужскую слезу. Он подозвал к себе Матвея и сунул ему в руку не только обычную плату, но и несколько лишних монет «для девушки с волшебной скрипкой».
  Успех был оглушительным. Табор ликовал. Заработок позволял не думать о «промыслах» несколько недель. В суматохе сборов, пока одни грузили шапито, другие готовили упряжки, а третьи торопились скупить провизию на ярмарке, царила радостная неразбериха. Именно в этой неразберихе и случилось непоправимое.
Пока Роза помогала Стефании упаковывать костюмы, в городе поднялся переполох. Из отеля «Гранд-Марино», где остановился синьор Альбани, выбежали перепуганные слуги. Пропала реликвия - перстень с сапфиром невероятной чистоты, фамильная ценность, передававшаяся в роду Альбани триста лет.
  Великий и ужасный Лео, начальник городской стражи, человек с лицом мопса и умом ищейки, недолюбливал цыган. Для него они были первыми подозреваемыми в любом происшествии. Узнав о краже, он, не мешкая, отдал приказ: «Окружить их табор и обыскать всё!» Но цыганская молва бежала быстрее любой стражи. Еще до того, как солдаты в синих мундирах построились в ряды, к Матвею подбежал запыхавшийся мальчишка-подавальщик из таверны.
- Беда! За перстнем Альбани пришли! За вами!
  Проклиная все на свете, Матвей дал отмашку. Знали они все про этот перстень, или нет, но оказаться с ним рядом в такой момент было равно самоубийству. Табор превратился в муравейник, атакованный огнем. Фургоны, не до конца загруженные, с грохотом сорвались с места. Лошадей погоняли кнутами. Они мчались прочь из Сан-Марино, поднимая тучи пыли, оставляя позади растерянных горожан и ярость синьора Альбани.
  Роза в своей кибитке вспомнила о любимой флейте - простой деревянной дудочке, которую ей вырезал старый Петро. Она оставила ее в суматохе рядом с шатром. Это была ее первая игрушка, ее голос. Без нее она чувствовала себя голой. Решение было безрассудным и мгновенным. Пока ее фургон выезжал на проселочную дорогу, она спрыгнула на ходу и, пригнувшись, бросилась назад.
  Она нашла флейту там, где и оставила - на ящике с реквизитом. Схватив ее, она обернулась, чтобы бежать догонять своих, но было уже поздно. Тень накрыла ее.
- Ага-а! - прозвучал над самым ухом удовлетворенный голос. - Птичка вернулась в клетку.
Два стражника в синих мундирах схватили ее за руки. Она вырывалась, молча, отчаянно, пытаясь лягнуть, укусить. Но против грубой силы ее ловкость была бесполезна. Она увидела, как ее фургон, последний в веренице табора, скрывается за поворотом. Они не заметили ее исчезновения. Они мчались спасать всю общину.
  Один из стражников грубо встряхнул ее.
- Ну, где перстень, цыганская вошь?
Роза с ненавистью смотрела на него, ее грудь вздымалась от гнева и отчаяния. Она не могла крикнуть, не могла объяснить. Она могла лишь трясти головой, пытаясь показать, что она ничего не знает.
- Да она немая! - с удивлением констатировал второй.
- Немая? - усмехнулся первый, все еще не выпуская ее руки. - Ну что ж, тем лучше для нас. Будет помалкивать на допросе. В участок ее!
  Ее поволокли по мостовой. Яркие огни ярмарки, веселье, музыка - все осталось в другом, недоступном теперь мире. Ее цирк, ее семья, ее свобода умчались прочь, оставив ее одну в каменном мешке чужого города, в руках людей, смотревших на нее как на вещь. Последнее, что она увидела, прежде чем ее затолкали в здание с мрачной вывеской «Городская Стража», было лицо синьора Альбани - бледное, искаженное злобой и жаждой мести.

    Немая пленница

   В участке городской стражи царило оживление. Задержание цыганки, пусть и немой, по такому громкому делу, как кража у синьора Альбани, сулило награды и повышения. Девушку бросили в пустую камеру с каменным полом и решёткой под потолком. Её цирковой наряд, пурпурный и блестящий, выглядел здесь насмешкой, ярким пятном в мире серого камня и униформы.
  Тем временем, в кабинете начальника стражи Лео, уже шло совещание.
- Немая, значит? - начальник ходил по кабинету, потирая руки. - Идеально. Она не сможет ничего рассказать в суде в свою защиту. Дело можно закрыть быстро и красиво.
- С вашего позволения, господин начальник, - раздался молодой, но твёрдый голос из угла. - Но у нас нет прямых доказательств. Её просто нашли на стоянке табора - это даже не рядом с местом преступления.
Тот, кто говорил, был молодым человеком лет двадцати, стажёром по имени Лука. Он сидел за маленьким столиком, заваленным бумагами, и его поза была напряжённой.
- Какие ещё доказательства? - фыркнул Лео. - Она цыганка! Они все воры по определению! Или ты, Валли, хочешь им посочувствовать?
Лука Валли сдержанно покачал головой. Он знал, что спорить бесполезно. Но что-то внутри него сопротивлялось такой грубой несправедливости.
- Позвольте мне её допросить, - неожиданно для себя сказал он. - Я попробую найти подход.
Лео смерил его насмешливым взглядом.
- К немой? Хорошо, попробуй. Удиви нас. Но помни, у нас мало времени. Синьор Альбани требует результатов.
Лука взял папку и направился в камеру. Он не был уверен, зачем он это делает. Возможно, из чувства протеста, а может, из смутной надежды, что эта девушка не виновата.
  Когда он вошёл, она сидела на узкой скамье, поджав ноги, и смотрела в стену. Её поза выражала не страх, а гордое, почти вызывающее отчаяние. Услышав шаги, она медленно повернула голову и их взгляды встретились. Лука замер на пороге. Папка чуть не выпала у него из рук. Эти глаза. Большие, карие, с золотистыми крапинками вокруг зрачка. Глаза, в которых читалась такая глубина и такая беззащитность, что их невозможно было забыть. Он видел эти глаза десять лет назад, в грязном подвале, при свете керосиновой лампы. Они смотрели на него с немым ужасом и крошечной искрой надежды. Сердце Луки заколотилось, ударяя по рёбрам, как молот. Перед ним проплыли воспоминания, которые он годами пытался похоронить.

   Всё утро его отец и дядя искали Элизу. Барт вернулся в ярости. Он нашёл в лесу клочок бумаги с нарисованной картой и понял, кто во всём виноват.
- Ты! - его голос был хриплым от злости. - Ты выпустил её!
Он не стал слушать оправданий. Первый удар кулаком сбил Луку с ног. Потом был кожаный ремень.
- Я тебе жизнь дал, а ты… ты меня подвёл! Прибью, как щенка!
Удары сыпались градом. Лука, плача, пытался закрыться, но сила отца была слишком велика. Мать молча смотрела из угла, не пытаясь защитить сына, её лицо было мокрым от слёз. Когда отец отвлёкся, чтобы хлебнуть вина, Лука, собрав последние силы, выскочил в окно и побежал. Он бежал без оглядки. Он знал, что обратной дороги нет.

  Его приютила вдова школьного учителя - женщина добрая и набожная. Она выходила его, помогла устроить в городскую школу-интернат для сирот. Там он сменил фамилию на Валли - девичью фамилию матери. Он глотал знания, как утопающий глотает воздух. Страх и чувство вины, что он оставил ту девочку в лесу, превратились в одержимость стать тем, кто борется с несправедливостью. Он поступил на юридический, прошёл стажировку и, благодаря блестящим рекомендациям и острой нехватке кадров, оказался в полиции Сан-Марино. Он искал следы того старого дела, но всё было безуспешно. А теперь…

   Вернувшись в настоящее, Лука сглотнул ком в горле. Он видел, как в её глазах мелькнуло лёгкое узнавание, тут же сменённое настороженностью. Она не могла знать его - тот тощий, испуганный мальчик и этот молодой человек в форме были слишком разными. Но что-то, какая-то глубинная память откликнулась. Он медленно подошёл и сел напротив, отложив папку.
- Меня зовут Лука, - тихо сказал он. - Я не причиню тебе вреда.
Она смотрела на него, не мигая.
- Ты… - его голос дрогнул. Он сделал глубокий вдох. - Ты была в лесу. Давно. Тебя держали в подвале. Мальчик… мальчик выпустил тебя.
Глаза Розы расширились от шока. Она отпрянула, прижимаясь к стене. Её руки начали быстро двигаться, вырисовывая в воздухе старые, забытые жесты, которые никто не понимал. Жест «ужас». Жест «побег».
- Да, - прошептал Лука, и его собственные глаза наполнились слезами. - Это был я.
Он осторожно, очень медленно, протянул к ней руку, как когда-то в подвале, давая ей картофелину. Он не касался её, просто показал ладонь.
- Я искал тебя. - голос его сорвался. - Я думал, ты погибла.
Роза смотрела то на его руку, то на его лицо. Искра недоверия в её глазах медленно гасла, сменяясь потрясением. Медленно-медленно, её рука коснулась его ладони. Лёгкое, как прикосновение пера, касание.
  В этот момент дверь в камеру распахнулась, и на пороге появился начальник Лео.
- Ну что, стажёр, выбил признание? - язвительно спросил он.
Лука резко встал, заслонив собой Розу.
- Господин начальник, это ошибка. Она не брала перстень. Я… я ручаюсь.
- Ты? Чем? - Лео фыркнул.
- Я знаю, кто она на самом деле, - твёрдо сказал Лука, глядя начальнику прямо в глаза. - И её родители заплатят вам за её свободу гораздо больше, чем стоит любой перстень. Дайте мне один день.
Лео скептически поднял бровь, но расчётливость пересилила злость.
- Один день, Валли, или ты сам отправишься в камеру за пособничество.
Когда дверь закрылась, Лука снова повернулся к Розе. В её глазах он увидел не просто признание. Он увидел целую жизнь, полную страданий и силы. Он увидел девочку Элизу и девушку Розу.
- Я найду твоих родителей, - пообещал он. - Я должен был сделать это давно.

    Возвращение

    Особняк «У Серебряного озера» за прошедшие десять лет не изменился. Тот же безупречный фасад, те же ухоженные клумбы, тот же высокий забор. Но для Лоренцо и Изабеллы де Санктис это была не прекрасная вилла, а огромная, красивая гробница. Гробница их надежд.
  Изабелла сидела у окна в гостиной, бесцельно вглядываясь в сад. Лоренцо, казалось, ушел с головой в бизнес, превратив свое горе в холодную, расчетливую энергию. Но седина у его висков и морщины вокруг глаз выдавали ту же неизбывную боль. Когда по широкому подъезду подкатил скромный полицейский экипаж, ни у кого из них не дрогнуло сердце. Они уже привыкли к визитам официальных лиц, то предлагали новые версии, то просили подписать какие-то бумаги, то просто выражали формальные соболезнования, которые давно стали пустым звуком. Но когда в дверь вошел молодой человек в форме и с нерешительным взглядом, а за ним, робко ступая по сияющему паркету, шла высокая девушка в цыганском платье, с распущенными вьющимися волосами и лицом, на котором застыла смесь страха и надежды, что-то в воздухе переменилось.
  Изабелла медленно поднялась с кресла. Она не поняла, еще не позволила себе понять. Она смотрела на эту девушку, в ее карие глаза.
- Синьор, синьора де Санктис, - голос Луки дрожал. - Позвольте представиться, стажер Лука Валли. Я… Я считаю, что нашел вашу дочь.
Лоренцо, скептически нахмурившись, сделал шаг вперед.
- Молодой человек, мы через это проходили. Было уже десятки «находок». Вы представляете, каково это снова и снова надеяться?
- Я все понимаю, синьор. Но… - Лука обернулся к девушке. - Элиза… попробуй.
  Роза стояла, словно парализованная. Этот дом. Эти высокие потолки. Этот запах  воска, цветов и старого дерева, он будил в ней что-то глубоко спящее, щекотал самые потаенные уголки памяти. Она видела лица этих людей - женщины с печальными глазами и мужчины с напряженным лицом. Они были чужими, но в них было что-то до боли родное.
Изабелла, не в силах вынести этот взгляд, этот немой вопрос, прошептала:
- Элиза? Детка? Это… это ты?
Но Роза не могла ответить. Она могла только смотреть. Ее руки бессильно повисли вдоль тела. Она была Розой, цыганской артисткой, и у нее не было слов для этого мира.
Лоренцо сжал кулаки, разочарование и злость накатывали на него.
- Вы видите? Она нас не узнает! Это не она!
Отчаявшись, Лука обратился к Розе, к Элизе, ко всей ее раздвоенной памяти:
- Вспомни! Ты же вспомнила лес, подвал… Вспомни это место! Здесь твой дом!
  И тогда ноги сами понесли ее, но не к родителям, а в сторону распахнутых дверей в сад. Она вышла на террасу и замерла, окидывая взглядом знакомые до слез очертания: фонтан с дельфином, стриженые кусты и старая липа, увитая плющом.
Не оборачиваясь, не спрашивая разрешения, девушка спустилась по ступенькам и пошла по тропинке. Лоренцо и Изабелла, не в силах понять, что происходит, молча последовали за ней, а Лука шел позади. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди.
  Роза подошла к липе. Ее пальцы, ловкие и сильные, привыкшие чувствовать тончайшую вибрацию струны и баланс каната, запустились в гущу плюща. Она отодвинула листья, ощупала шершавую кору и нащупала то, что искала - небольшое, почти заросшее дупло. Затаив дыхание, она просунула руку внутрь. Прошло несколько вечных секунд, пока ее пальцы скользили по шершавому дереву, нащупывая пустоту, и  она коснулась чего-то холодного и гладкого. Она вытащила руку и разжала пальцы. На ее ладони лежало небольшое стеклышко, отполированное дождями и временем до матовой бархатистости. Сквозь него, как через мутное окно, просвечивало солнце. Оно было невзрачным для любого другого человека. Но для Розы это был ключ от двери в ее прошлую жизнь.
  Она повернулась к родителям и протянула руку с этой крошечной находкой. Лоренцо смотрел с недоумением, но Изабелла, не отрывая взгляда от дочери, медленно, как во сне, подняла свою руку и указала на камин в гостиной. На его резной мраморной полке стояла старая, потускневшая от времени бронзовая шкатулка. Лука, понимая, кивнул, подошел к камину и принес шкатулку. Изабелла дрожащими руками открыла ее. Внутри, на бархатной подкладке, лежали несколько детских сокровищ: первый выпавший молочный зуб, крошечные ножницы для ногтей. И среди них лежали два других стеклышка - чуть больше и чуть меньше, но той же удивительной, обточенной водой формы. Камешки, которые маленькая Элиза когда-то нашла и принесла домой - ее первая коллекция.
  Раздался сдавленный, надрывный крик. Это кричала Изабелла. Вся ее сдержанность, вся ее десятилетняя скорбь вырвалась наружу одним-единственным словом:
- ЭЛИЗА!
  Она бросилась к дочери и обняла ее так крепко, словно боялась, что та снова исчезнет. Лоренцо, могучий и непоколебимый Лоренцо, подошел и, рыдая, как ребенок, обнял их обеих. Его большие руки дрожали, прижимая к себе самое большое потерянное и вновь обретенное сокровище.
 Элиза стояла между ними, залитая их слезами. Она не плакала. Она все еще была немой Розой. Но ее руки медленно, неуверенно поднялись и легли на спины родителей. Это был жест. Жест прощения. Жест любви. Жест возвращения.
  Лука молча смотрел на эту сцену. Десятилетний груз вины наконец-то начал растворяться. Он спас ее тогда, и он привел ее домой сейчас - круг замкнулся. Элиза посмотрела на него через плечо отца. И в ее глазах, полных слез, которые не могли пролиться, он прочитал все, что она не могла сказать. Благодарность. Дружбу. И прощание с цыганской Розой, расцветшей на ветру свободы.

    Песня ветра 

    Следствие, подстегнутое яростью синьора Альбани и теперь уже уверенными действиями Луки, вышло на настоящего вора. Им оказался молодой коридорный из «Гранд-Марино», который, убирая кабинет мэра после приема, не устоял перед блеском фамильной реликвии. Он рассчитывал на старую как мир схему: оставить на месте преступления что-то, явно принадлежащее цыганам. В его случае это была яркая шелковая косынка у приоткрытого окна, подброшенная за тяжелую портьеру. Расчет был прост и циничен: кто станет разбираться, если есть такие удобные и всеми нелюбимые подозреваемые?
  Обвинения с табора были сняты. Чувство горького торжества и облегчения смешалось у кочующих артистов с тревогой за свою Розу. Они знали, что она нашла свою кровную семью, свою былую роскошную жизнь. И, соблюдая древний закон, гласящий, что нельзя удерживать того, кто нашел свою судьбу, они решили проститься. К особняку «У Серебряного озера» подъехала яркая кибитка. Из нее вышла Стефания. Она была в своем лучшем платье и в той самой шали, в которую когда-то закутала дрожащую девочку. В руках она несла узел.
  Элизу позвали в гостиную. Увидев Стефанию, она бросилась к ней, и они обнялись молча, но так крепко, что слова были не нужны.
- Мы уходим, детка, - тихо сказала Стефания, ее грудной голос был полон грусти. - На юг, где теплее. Не можем больше оставаться здесь. Привезла твои вещи. Негоже им пропадать. Она развязала узел. Оттуда пахнуло дорогой: дымом костра, полевыми травами и свободой. Там лежал ее цирковой наряд, любимая флейта, затертая от частых прикосновений, и скрипка в потертом, но добротном футляре.
- Помни свою «Песню Ветра»? - Стефания положила руку на футляр. - Ты играла ее так, что плакали камни. Это твой дар, Роза. Его нельзя похоронить в четырех стенах.
  Стефания уехала, оставив Элизу на пороге двух жизней. Табор уходил и его путь лежал прочь от нее.
  Последующие дни в особняке стали для Элизы сущим наказанием. Роскошные залы давили на нее своими молчаливыми, высокими потолками. Безупречные слуги смотрели на нее с подобострастным любопытством, а их шепот за спиной резал слух, привыкший к звонкому смеху и спорам у костра. Ее родители, Лоренцо и Изабелла, пытались дать ей все, что было отнято за десять лет, но их любовь была тяжелой и неуклюжей, как парча на плечах. Они видели перед собой пятилетнюю Элизу, а не шестнадцатилетнюю Розу, прошедшую огонь, воду и медные трубы.
    Роза пыталась быть Элизой. Она учила буквы, примеряла платья от лучших портных, сидела с матерью за чаем. Но ее душа, ее дикое, вольное сердце, выпестованное табором, рвалось на волю. Она ловила себя на том, что пальцы сами по себе отбивают ритм на столе, а ноги в такт вышагивают сложные па танца. Кульминацией стала тихая семейная вечеринка, устроенная в ее честь. Гости, важные и чопорные, говорили шепотом, бросали на нее жалостливые взгляды. Кто-то из гостей, желая сделать приятное, сказал: «Не волнуйся, дорогая, теперь тебя вылечат, и ты будешь говорить, как все». В этой фразе прозвучало то, что она чувствовала все это время  ее считали сломанной, бракованной, немой птицей в золотой клетке.
  В ту же ночь она приняла решение. Оно было безжалостным к родителям и единственно верным для нее самой. Она не могла жить в прошлом, которое пытались воскресить Лоренцо и Изабелла. Ее настоящее и будущее были там - на дороге.
  Ее разум, отточенный в таборе, где каждая монета была на счету, работал четко и практично. Остаться здесь - все равно, что умереть. Уйти - значит жить. А чтобы жить, нужны средства. Она аккуратно сложила в дорожный саквояж несколько самых дорогих  платьев - не для того, чтобы их носить, а как товар. Их можно будет выгодно продать. Она открыла шкатулку с подаренными ей украшениями. Бриллиантовые серьги, изящная золотая цепочка... Она смотрела на них без жадности, лишь с холодной оценкой.
  Роза надела свой цыганский наряд - тот самый, пурпурный, в котором ее арестовали. Он был частью ее, пах дымом и свободой. Сверху накинула простой, но добротный и теплый плащ.
  На листе бумаги она нарисовала прощание: канат, скрипку, уходящую вдаль дорогу и сердце. Рисунок она оставила на столике.
  На рассвете, пока особняк спал, взяв саквояж и футляр с флейтой и скрипкой, Элиза-Роза де Санктис, тихо вышла через дверь в сад. Ее шаги были твердыми и решительными. Она не убегала. Она уходила навстречу своей жизни. Она знала, что табор движется на юг, по старой Королевской дороге. Она шла быстро, ее цирковая выносливость служила ей верой и правдой. Она не оглядывалась. Впереди ее ждала пыльная дорога, запах костра и семья. Она достаточно нагостилась у родителей. Теперь она отправлялась домой - в свой табор.