Старый лист бумаги

https://www.textlog.de/kafka/erzaehlungen/ein-altes-blatt

Все выглядит так, словно многое было упущено в защите нашего отечества. Мы до сих пор этим не занимались и за своей работой следовали; но события последних дней вызывают у нас тревогу.

У меня сапожная мастерская на площади перед императорским дворцом. Едва я открываю на рассвете свою лавку, как уже вижу, что входы всех сюда впадающих переулков заняты вооружёнными. Но это не наши солдаты, а, по-видимому, кочевники с Севера. Непостижимым для меня образом они проникли в саму столицу, которая ведь находится очень далеко от границы. Во всяком случае, они уже здесь; кажется, их становится больше с каждым утром.

В соответствии со своей природой они располагаются под открытым небом, ведь жилые дома внушают им отвращение. Они заняты точением мечей, отточкой стрел, верховой ездой. Из этой тихой, всегда со страхом очищаемой площади они сделали настоящий хлев. Мы всё же пытаемся иногда выбежать из своих лавок и ка минимум убрать самую ужасную нечисть, но это случается всё реже, потому что усилие бесполезно и, кроме того, подвергает нас опасности — быть затоптанными дикими лошадьми или быть изувеченными плетьми. С кочевниками невозможно разговаривать. Нашего языка они не знают, да и своим они владеют едва ли. Между собой они общаются примерно, как галки. Снова и снова слышен этот крик галок. Наш образ жизни, наши учреждения им столь же непостижимы, сколь и безразличны.
Вследствие этого они отвергают и язык жестов. Ты можешь вывихнуть себе челюсть и вывернуть руки из суставов — они всё равно тебя не поймут и этого не случиться и в будущем. Они часто корчат гримасы; тогда белки их глаз закатываются, а изо рта вырывается пена, но они этим не хотят ни что-то сказать, ни напугать; они делают это, потому что такова их природа. Что им нужно — они берут. Нельзя сказать, что они применяют насилие. Перед их захватом люди отступают в сторону и отдают им всё.
И из моих запасов они тоже взяли кое-что хорошее. Но я не могу жаловаться на это, когда, например, наблюдаю, как обстоят дела у мясника напротив.  Едва он вносит свои товары, как всё у него отбирается и пожирается кочевниками. Их лошади тоже едят мясо; часто всадник лежит рядом со своей лошадью, и оба питаются одним и тем же куском мяса — каждый со своего конца. Мясник напуган и не решается прекратить поставки мяса. Но мы это понимаем, стреляемся деньгами и поддерживаем его.  Если бы кочевники не получали мяса — кто знает, что им пришло бы в голову; но кто знает, что им придёт в голову, даже если они получают мясо каждый день. Недавно мясник подумал, что мог бы хотя бы сэкономить на трудозатратах на забое, и утром привёл живого быка. Этого он больше не осмелиться повторить. Я пролежал, наверное, с час в самом дальнем углу своей мастерской, плашмя на полу, и навалил на себя всю свою одежду, одеяла и подушки — только чтобы не слышать рёва быка, на которого со всех сторон набрасывались кочевники, чтобы зубами оторвать кусок теплого мяса от его живого тела.  Уже давно воцарилась тишина, прежде чем я осмелился выйти; они лежали усталые вокруг остатков быка, как пьяницы вокруг бочки с вином. Именно тогда мне показалось, что я видел самого императора в одном из окон дворца; никогда прежде он не появляется в этих внешних покоях, он всегда живёт только во внутреннем саду; но на этот раз он, по крайней мере мне так показалось, стоял у одного из окон и с опущенной головой смотрел на суету перед своим замком.
„Как это будет происходить?“ — вопрошали мы. «Сколько ещё мы будем выносить это бремя и мучения?» Императорский дворец притянул кочевников, но он абсолютно не имеет представления как их прогнать обратно. Ворота остаются запертыми; охрана, прежде всегда торжественно входившая и выходившая, теперь держится за решётчатыми окнами. Нам, ремесленникам и торговцам, поручено спасение отечества; но мы не справляемся с такой задачей — ведь мы никогда и не хвастались, будто способны на это. Это недоразумение, и мы гибнем от него.