Рыбниковы

                РЫБНИКОВЫ.

                1.

- Ты, Фёдор, рот-то ополоскал утром? Срамник! Детей постыдился б, коль старухи не совестно…Смрадом слова-то твои отдают, - Евдокия сокрушённо вздохнула. В старенькой выцветшей кофте, полинялом, сбитом на плечи платке, из-под которого выбивались сивые волосы, она устало присела на расколотое корыто, выброшенное из хлева.
По двору деловито шныряли куры, серела поленница дров, удивлённо открыв рот, кособочился сарай.
Закатное солнце ложилось длинными тенями. С залитых весенним паводком заводей несся разноголосый лягушачий хор. Рокотал где-то трактор, перекликались соседки, пьяно горланил на дальнем конце мужик. У каждого, кого ни возьми, своя жизнь.
Стоило тащиться за три километра, чтобы выслушивать упрёки. Не успеешь зайти в деревню, как услужливо нашепчут…А приятно ли матери, как злорадствуют над дочкиным горем. Если здраво рассудить, то горя-то нет, нескладуха просто в семье. Оттого и свара. Четверо детей – и на тебе, царапаются, ревнуют, как дети малые.
Евдокия никак не могла решить, чью принять сторону. И дочь права! И зять, поди, прав! Сам чёрт ногу сломит, выясняя правоту…И сегодня при ней схватились. Настя уколола мужа тем, что в клуб на репетиции без неё ходит. «Эка невидаль! Должность такая ему, на людях крутиться, - думала Евдокия. - Раньше надо было мерекать, когда Федька начинал работать в клубе. А то сама сначала толконула его на эту работу, а теперь попрекает…Однако жене каково?! Одной с детьми, да и сидеть дома. Надоест! И Федьке в его годах по гульбищам шлёндать тоже хватит. Семейную от детей в клуб на спевки не затащишь, ошиваются там разведёнки, вдовы, шушера мокрохвостая, гораздая только чужую семью разбить. Вот и думай, поневоле всякое в голову полезет. А Федька, кобель ещё тот, своего не упустит…»
Шесть десятков лет прожила Евдокия. В её-то годы встревать в ссоры, разнимать? Светлого мало в жизни повидала, лиха хватила под завязку. Двух мужей пережила. Шестерых детей схоронила. Остались Настя да два последыша, Пашка с Ефимкой.
Евдокия опустила голову, понурилась, разгладила на коленях юбку. Её морщинистое, землистое лицо – даже весеннее солнце не в состоянии перебороть годами накопленную усталость – выражало растерянность.
Фёдор, облокотившись на жердину изгороди, в галошах, надетых на босу ногу, тяжело переминался, косясь на тёщу, точащих на крыльце детей, курил, зло выдыхая дым. Жалость шевельнулась в груди Евдокии.
 - И ты, Настя, хороша! Мужик, он и есть мужик. Под подолом его не удержишь, не привяжешь, - напустилась она на дочь. - Чего вас лад не берёт? Чего смешить деревню, ладно б ещё молодые…
Фёдор щелчком отбросил папиросу, криво усмехнулся, вытянул растопыренную ладонь в сторону жены, с дрожью в голосе выкрикнул:
- Во-во! Ты, мать, посуди, что она бегает за мной…Ищет, выслеживает…Чего я ей? Я что, пёс дворовый? Позорит меня на всю улицу…- Фёдор в сердцах пристукнул по жердине кулаком. Его скуластое лицо, обожжённое весенним солнцем, передёрнула злость. Обвёл глазами огород с едва взошедшей картошкой, двор. Задержался взглядом на приземистом хлеве с тёмным пятном от навозной кучи на стене – всё обжито. Везде походила его рука, но во всём проглядывала скудность, и, пожалуй, разбейся в доску, а всё равно ничего не изменишь. Удел, видно, такой…
Осматривая своё подворье, Фёдор словно споткнулся – в один миг всё как-то посерело, потеряло объёмы, и ссора (сколько их было до этого) не вызывала больше той злости. Даже пожалел жену: стоит, прижала руки к груди, а из-за неё Егор таращится, Женька испуганно притиснулась к полуоткрытой двери дома.
Настя, отвернувшись, вытирала тыльной стороной ладони глаза.
- Да не позорю я тебя, - с надрывом произнесла она. - Соскучилась! Плохо, что ль, когда по тебе скучают…
- Соскучилась?! – проворчал Фёдор. - Вон он я, тут! Живой. Виноват, раз приглашают везде…Тебя не дозовёшься… Сколько раз звал…Сам, что ли, хожу – люди зовут. Я что, руки себе отрубить должен, - Фёдор похлопал ладонями по жердине.- Не могут они без музыки, не могут! Чёрт его знает, чего тебе надо? Живём не хуже других. Чего слушаешь всех? Только шпильки вставить горазды. А ты, дура, уши развешиваешь…Да куда я от тебя денусь, от детей?..
- Куда денусь, куда денусь, - полоснула злым взглядом Настя.- Знамо куда. К другой, к молодой…Куда мне танцы,- грустно. помолчав, выдавила она.- Возле печи натанцуюсь с ухватом, в огороде вприсядку пройдусь. Пока детей твоих обихожу…Господи! Не трудно мне вовсе, только ведь хочется, чтобы думал, что трудно. Пожалел чтоб…Бабе жалость нужна, иначе какая жизнь,- Настя всхлипнула.- Разлюбил, чую я…Я ж не старуха ещё, не завидно мне, думаешь, когда ты уходишь…Вам, мужикам, всё легче,- вяло, безразлично закончила она.
- Да будет тебе,- примиряющее протянул Фёдор.- Что ты, не с той ноги встала?
- Так опять тяжёлая я, Федя. Опять привязал ты меня…Устала, хоть бы отдохнуть от всего,- горько сказала Настя, машинально поглаживая волосы Егора.- И на что бабам мученья эти дадены? Мучается, мучается, просвету в заботах нет, шарохаешься, а ради чего? Ради того, чтоб мужик погладил, пожалел? – Настя зябко повела плечами, замахнулась на курицу, норовившую склюнуть пуговицу с брошенного пиджака.- Толку мне от твоей жалости,- продолжала она, снова закипая злостью.- Дети прибавляются, годы уходят, а жизни-то не видела. Всё заботы, заботы, и не жила для себя совсем…Ты-то хоть взял баян, пошёл на свои вечера, да и забыл обо всём. Хоть трава не расти для тебя, когда выхлёстывают подолами перед тобой девки…Наглядишься на них, а потом ко мне лезешь. - Настя с обидой покачала головой. Сбоку посмотрела на Фёдора. Голос её дрогнул. - Устала я…Сожгу к чёрту баян. Сиди дома, детей воспитывай! Как проклятая ждёшь, копаешься…Вам, кобелям, только бы по игрищам носиться…У, ирод, как я устала…
Евдокия почувствовала, что самое страшное позади, порыв злости, когда каждый очертя голову никого не слушает, стараясь высказать всё, миновал. Ворчливо попыталась вставить своё, надоумить, наставить, вразумить.
- Да будет вам, леший пронеси такую жизнь! Есть из-за чего сыр-бор разводить. Я вот скольких родила и не жалуюсь. Что за блажь на вас напала! Никто не заставляет вас детей делать. Главное, родить, а чего ростить – сами вырастут. Кабы за куском к столу стояли, не ругались из-за пустяков, некогда было б…
Евдокия, кряхтя, поднялась, придерживаясь за поясницу. Поправила платок, затолкала под него свисавшую прядь. Оглядела Фёдора, дочь, покачала головой, размышляя что-то про себя, прикусила нижнюю губу. Согнутая, сутулая спина её напряглась.
-Торопыги вы, торопыги,- проговорила она.- Всё-то у вас вскачь. Галопом. Нет чтоб дух перевести, оглядеться – куда там. Тьфу! Нечистая сила, да уймитесь вы, наконец…Стыдно на люди появляться…
- Ой, мама, вы-то хоть не лезьте к нам,- недовольно сморщилась Настя. Поднялась на крыльцо, прикрикнула на детей, чтоб не слушали, что говорят взрослые. Хлопнула дверью, скрылась в избе.
- Вот и разбирайтесь, да не рубите сплеча,- ворчала Евдокия.- Умные больно пошли, слово не скажи…
Махнув рукой, она пошла со двора. Остановилась в воротах, потопталась на месте, вспоминая что-то. Потом стукнула себя по лбу, покачала головой.
- Чуть не забыла, и шла-то за этим, а вот из головы всё выскочило…Ты, Фёдор, приди ко мне, ворота поправить надо, не закрываются.

                2

Евдокия жила в соседней с Макарихой Чугуевке. Если идти в аккурат через кладбище и Васенин бугор, то ровно три километра выкладывалось. С Васенина бугра Макариха как на ладони. За берёзовым колком, где Вагай отвёртывал в сторону, и тянулись её улицы.
 Если смотреть на большой тополь у Маланьихиной избы, справа, за оврагом, который делил деревню на две неравные части, тянулись послевоенные новостройки. Здесь был клуб, магазин, семилетняя школа.
Три заовражные улицы оставались слева. Кривые, сползающие к речке. Разбегались они от хаты Маланьихи, что торчала первой от дороги. Около неё серел невесть когда привезённый штабель брёвен для моста. Вышорканные нижние брёвна аж лоснились. Бежит кто в магазин или назад тащится, на минутку всё одно присядет. Вечерами торчали здесь парочки. Смешки, хихиканье, поцелуи. Морщинистый тополь всё перевидал.
По тропочке вдоль огорода, за валуном, об который сломали не одну ось, выбираясь из грязюки, ближе к оврагу – на телеге-то еле пролезешь – стоял дом Михеихи. И проулок звался Михеихин.
Каких только разговоров не велось об этой одноглазой старухе. Сказывали, что в детстве лягнул её жеребёнок. По лицу пришлось. От этого один глаз вытек, а другой, в продавленной глазнице, остро, зло. цепко смотрел на мир из-под полинялого, застиранного платка.
Кому нужна попорченная, кривая девка. Так и вековала вековухой, да пригрел её одинокий дед Каланистра: надо было кому-то за хозяйством приглядывать. Дед старьё по деревням собирал. Поговаривали, что у него и золотишко водилось.
После его смерти Михеиха как-то враз постарела, и, кто ни вспоминал, все сходились. Что её обличье после этого не менялось.
Одиночество иль ещё какая напасть отбили у неё охоту выговариваться людям. Может, детские издёвки, насмешки осуровели её, а в деревне, как чуть чем выделяешься, наплетут на тебя в три короба, только слушай.
Ходила Михеиха в длинном переднике, на ногах сапоги с обрезанными голяшками или подвязанные верёвкой галоши. Копалась в огороде, врачевала баб, за что те щедро её одаривали. Бабы, когда приспичит, горазды всё отдать.
Проулок, где жила Михеиха, заросший крапивой, лопухами, упирался в овраг. Изба её, развалюха, сползшая с фундамента, казалось, припала на колени, щерясь трухлявой рваниной нижнего венца, скособоченная, подпёртая бревном, сиротливо жалась, выглядывая маленьким оконцем, до половины заткнутым тряпьём.
Разных разностей наговаривали на Михеиху. И что молоко у коровы пропадает, если она посмотрит во время дойки в ведро, и ребёнка сглазить может, да так, что тот криком заходиться будет, и порчу напустит – чем иначе объяснить, что у одной хозяйки огурцы как поросята по грядкам, а у другой кривые стручки уродились, или капусту червяк съест…Да разве мало напастей на хозяйство навалиться может. Вот и валили, связывали всё плохое с кознями старухи, а уж хорошее – это само собой, хозяйки сами творят.
Редко выбиралась Михеиха на люди. При встрече все уважительно снимали головные уборы, кланялись, а чуть отошла, так плевок вслед, да ещё и обзовут по-всякому.
Фёдор был ещё парнем, когда решили подшутить над старухой. Сбросились на спичках. Выпало идти Фёдору и Мишке Маланьихину.
Сотворили б пакость парни, но помешал, всё испортил деревенский пастух-пьяница Петя Накось-Феня, прозванный так за приговорку после каждого связно сказанного предложения.
Это был худосочный суетливый старичок с маленькими, круглыми, удивлённо смотрящими глазками, утиным носом и вечно дрожащей на его кончике каплей. На приподнятых плечиках обвисал длинный пиджак, застёгнутый на одну большую пуговицу.
Накось-Феня так описывал всё бабам:
- С поминок, накось-Феня, с Чугуевки шёл. За упокой души, по единой да по единой, перебрал. Мне б, дураку, на травке отлежаться под кустом, нет, ноги сами потащили в Макариху.- Накось-Феня пошмыгал носом. Не то всхлипнул, не то коротко хохотнул, показывая три жёлтых прокуренных зуба.- Темно было-то, а стёжка одна, через кладбище. Сколь прошёл, кто знает, только шипеть кругом стало, покрёхивать. Да тропа то туда, то сюда вельтухает, вот крутит, вот крутит.Я и руками дорогу щупал…Сморило. Заснул. Ночью глаза-то продрал – не могу понять, где лежу. Накось-Феня, борозды какие-то. Пить хочется. Луна как обмылок на небе, никогда до этого не замечал, что она такая. Замёрз. Только соображать начал, что на кладбище попал, слышу, шепчутся. Я расхристанный лежу, без сил. Зубы от страха сами клацают. Крещусь. Может, архангелы за мной прилетели. Накось-Феня, вот страху натерпелся. Потом слышу голос, распознал – Федьки Рыбникова. Шепчет, я потом сообразил, Маланьихи сынку: «Давай дёрнем и крест вытащим. Ты, Мишка, его унесёшь к Михеихе. Посмотрим, как каргу закорёжит, силу нечистую…»
А Мишка сдрейфил, зубами стучит, мне слыхать, заикается: «Не м-могу, боюсь». А Федька, отчаюга, тянет его.
Вот, бабы, кабы не с похмелья я, так они своё дело утворили б, а тут, накось-Феня, не смог я совладать. В голове трещит. Куда и страх мой подевался. Руку-то высунул из-за могилы, шепчу: «Налей мне, накось-Феня, я крест унесу, только дайте грамм сто…» Стал подниматься, а они, как рысаки купеческие, да с воплем,- ходу. Накось-Феня, и про крест забыли. Я им ору: «Да куда же вы?» Где там…
Досужие языки всё донесли до ушей Михеихи, да ещё приукрасили, присочинили, чего и не было. С того времени и смотрит Михеиха на Фёдора косо да всё нашёптывает, словно ругается.
Уж сколько отговаривала Евдокия Настю. Не бывать добру, коль Михеиха отметила Фёдора. Упёртая дочка оказалась, настояла на своём. А могло ли получиться всё ладом, если с малолетства за Фёдором водилась чудинка.
Растила Федьку бабка. Родителей он не помнил, умерли от какой-то напасти. Всё воспитание сводилось к тому, что бабка утром Фёдора кормила и потом весь день он был предоставлен самому себе. Откуда у голодного, одетого кое-как несмышлёныша пробудилась неодолимая тяга к музыке? Залезет Федька на сарай, расставит ящики и колотит по ним палкой, поёт услышанные песни на всю деревню. Приляжет после утренней суеты бабка, да разве пойдёт сон, если внук не то что спящего – мёртвого на ноги поднимет. Высовывалась старая в окно. Кричала.
- Уймись, окаянный! Уймись, оглашенный! Весь в мать пошёл. Та горластая малая была. Голова ведь трещит…Вот досталось наказание,- бабка подслеповато щурилась, выглядывая внука. Вздыхала: - Все ребята как ребята, а этот заводной…Чего молотишь, наказание-то моё? Велика радость по доске молотить? Дрова взялся бы наколоть, что ли…Полуумный ты, Федька, как есть чокнутый. Ни отдыха от тебя, ни пользы…И какой дурак научил этому? – плевалась старая.
- Добру никто не учит, а всяким озорствам куда как охотников полно…
Соседки ехидно говаривали:
- Цирк у тебя в доме,- хоть и не видел никто из них того цирка.- Балаган…Надо ж так наяривать! Кабы не есть, о еде не думать – стучать можно, а так откуда что и прёт…
- Пускай стучит,- обрывала их старуха.- Стучит. Забывается, о еде меньше думает, а потом, глядишь, и кусок принесёт в хату…
Бабка мечтала видеть Фёдора большим и грамотным. Охая, костеря болезни, она не раз говорила:
- Ты уж, Федюша, постарайся. Матка всё хотела видеть тебя грамотным, всё мечталось ей, чтоб ты учителем был. Уважь ты её…А играть брось, чего в той музыке…Свяжешься ещё с дурными людьми, водку пить научат. На кой тебе это? Я долго не заживусь, пока ноги таскаю – учись…
Фёдор играть не бросил. Окончил семилетку, кто-то подарил ему старую балалайку, а потом он и гармошку освоил. Руки Фёдора весь день зудели в предвкушении, когда он возьмёт её в руки. Засидевшиеся по домам девки готовы были отдать всё за немудрящую музыку. Фёдор рано узнал вкус их губ, податливость горячего тела.
В холодные да голодноватые послевоенные годы за воз дров, что сулили парни привезти из леса, да полпуда пшеницы уступала Маланьиха пустующие полдома для посиделок.
Брехливая была бабёнка. Балаболка, каких мало. Редко кто мог тягаться с ней. Если дело до ругани доходило, небольшого росточка, округлая Маланьиха будто увеличивалась в габаритах, язык вычерпывал всё из самых потаённых закутков. За своего Мишку готова была любому в глотку вцепиться. Оттого и посиделки в своём доме разрешила: невесту выглядывала сыну.
Клуб в Макарихе старенький был да на другом конце деревни. С заовражного конца не находишься. Да и по большей части закрыт он был. Не было охотников в нём мёрзнуть.
А у Маланьихи Федька играл. В тепле, при свете десятилинейной лампы.
Рассядутся по скамейкам девки, прижмутся друг к дружке, голосисто выводят: «То не ветер ветку клонит…» И затихает всё, и слышатся слёзы в голосах подхватывавших песню вдов: «То моё, моё сердечко стонет…»
Там и приглянулась Фёдору Настя. А может, он ей.
Когда уж совсем захлюпают бабёнки носами, лучшая плясунья Заовражья Катька Берестова выскакивала в круг: «Вдарь, Федя, «Елецкого»! Чего носы повесили?»
Сбросит Катька платок на плечи. Цветастое платье завихрится. Густые льняные волосы, заплетённые в толстую косу, брошены на высокую грудь. Топнет ногой:
                За ударную работу
                Дали Кате петуха.
                Мне не надо петуха –
                Лучше дайте жениха!
Выждав паузу, стараясь не отстать, включалась в пляску Настя. Чего на девку находило, ну не могла переносить пляшущую Катьку. А может, не могла видеть, как смотрел Фёдор на Катьку. Что Настя против Катьки – груди, как прыщики, едва бугрились под кофтёнкой. Ростом тоже ниже. Может, только чёрная коса была толще и длиннее, так коса не прибыток в доме, возни с ней много.
Весело да лихо отплясывала Настя, забывая напрочь о старенькой кофтёнке, о полинявшей от частой стирки юбке. Казалось, для неё играл Фёдор. Напляшется, домой убежит. Три километра шагать и шагать по тропинке надо одной, смелости набраться. А подружки частенько потом выговаривают ей, что ушла, а Федька вскоре играть бросил.
Много разного шептали про Фёдора девки, забившись в угол. Федька-меченый, как за глаза они его звали, только скалил на них зубы. Ещё маленьким сунул поросёнку палец в рот, тот и искалечил мизинец – пометил.
Фёдор крутил с Катькой. Поговаривали, что дело к свадьбе катилось. Говорить-то говорили, а Евдокия опешила, когда Фёдор на покров заслал сватов. Хоть бы кого путного сговорил, а то дружок припёрся, Макар-солдат, автор разудалых частушек, от которых девок в краску вгоняет.
Толком два слова связать не могут, а туда же – сватать! Позаикался, понахваливал своего беспутного Федьку. Слушала, слушала Евдокия, представила жизнь Насти да и выпроводила свата за дверь.
- Я не враг дочери. Рано Насте о замужестве думать. Федька из головы и мысли об Насте пусть выкинет. И где снюхались, всё молчком, молчком, а вон до чего уже дошло,- схватилась за голову Евдокия.
Выгнать-то выгнала, да дочь свой норов выказала.
- Фёдор тебе не нравится. Макар – косой…Один Петя Накось-Феня остаётся. Он один холостой в нашем конце. За кого выходить? Кто тебе угодит?
Сказала, как отрезала. Хочешь принимай, а не хочешь – всё одно терпи. Чего Евдокии оставалось делать, ещё двоих поднимать надо. Мужика-то нет, сгинул на войне. Поплакала, рассудила: а и то правда, чем куда-то на сторону отдавать,- так хоть рядом жить будет. Три километра – не велик крюк, завернуть всегда можно.
Многие потом вспоминали свадьбу. Одни тем, что ушли по стенке, другим запомнилась свадьба тем, что пришла на неё Михеиха. Когда согнутая её фигура перевалила порог, гости удивлённо переглянулись. Все забыли, когда в последний раз видели Михеиху на гулянках. А тут то ли уважить решила Михеиха Евдокию, то ли какая оказия принесла её, только, опешив, потеснились бабы, выделили ей место за столом.
- Красуйся, касатушка! Рассаживай своих воробышков по стрехе,- прошмакала Михеиха. Выпила, крякнула. Зыркнула одним глазом на Фёдора – обожгла. Вроде и сидела, все видели, что сидела, а как ушла, никто не уследил.
И так и этак строили отгадку нежданному приходу, все сходились на том, что не чисто тут. Многое плели бабы. Ничего не случилось в тот год, а потом всё вроде и забылось. Разве в сутолоке можно всё упомнить?

                3

Тихо скользила река в заросших берегах. Плеснёт в подмытые корни наклонившейся ели студёной водой, отпрянув, воронкой омута, слизнёт усохшую веточку, раскачает корягу. По водной глади, будто по коже замёрзшего человека, гребешки, рябь. Колотит воду дрожь. Как путник, сделав петлю, выплёскивалась река к деревенским лугам, огородам погреться у человеческого жилья. Облизывала река животы и соски ленивым под летним зноем коровам, забредшим в воду.
 Кривые улицы Макарихи в опоясках жердяных изгородей, казалось, едва сдерживали избы, стремящиеся сбиться в кучу. Дома, где новые, где покосившиеся, посеревшие от времени, пялились небольшими оконцами на прохожих. Земляные завалинки, поросшие травой, кое-где скамейки у ворот. У большинства три жердины перегораживали въезд во дворы. Дворы, истолчённые скотиной, с хлевами, крытыми где досками, а больше соломой да камышом, щетинились взъерошено, испуская каждый свой запах.
Макарихза жила неторопливой жизнью, одно тянуло другое, все про всех знали. Покончив с дневными хлопотами, собирались на неторопливые беседы, коротая вечерние часы, мужики и бабы. Там же, прислушиваясь к разговорам старших, крутились ребятишки, ловя новости, чтобы назавтра хвастануть своей осведомлённостью.
Эти спокойные часы всегда ждёшь с нетерпением. Стадо прогнали, коров отдоили, и выходят на брёвна кто с чем. Кто кусок пирога жуёт, кто лепёшку. Маланьиха, бывало, спрячем в передник свою стряпню, отщипывает кусочки да в рот кладёт, не показывая.
- Чего ты прячешь? Похвасталась бы, чего настряпала, угостила б,- приставали к той бабы, зная, что Маланьиха всё никак не может приноровиться к недавно переложенной печке.
- Ой. И не говорите, бабы. Стыдно,- отмахивалась Маланьиха, щуря небольшие глазки, вытаскивая усохшую стряпню.- Ну никак ватрушки не получаются. В печь сажаю, ну как барыни они на противне, а вытаскиваю, прытки их разбери, усыхают, не прокусить…
У каждой найдутся сотни советов, поделятся женщины друг с дружкой, посмеются.
- Вот дура-то моя чего удумала. И кто только научил: наговорили ей, что если мазать сиськи сметаной, так они растут сильнее. Извела целый жбанок,- со смехом рассказывала чья-нибудь мать, не обращая внимания, что « дура-то» крутилась здесь, что назавтра не будет ей проходу на улице.
Обо всём велись неторопливые беседы. Тут не церемонились, называли всё так, как оно есть. И не дай бог попасть на язык, разложат по косточкам до седьмого колена.
Особенно доставалось Фёдору. Ему каждый день приходилось вечером возвращаться из клуба, проходить этот ряд осуждения. Не принимали его многие деревенские. Хоть и свой, здесь вырос, но. сделавшись завклубом, словно бы отдалился от колхозников. «Антилегентом стал! На худой кобыле не подъедешь»,- выражал общее мнение старшего поколения совсем усохший к этому времени Петя Накось-Феня.
- Во-во,- добавляла Маланьиха.- на собаках шерсть пробьёт весь день, а деньги исправно получает! Бывало, хоть в хате играл, а сейчас куды тебе! Запивухам в его заведении благодать. За дровяником накачаются, а потом взлягивают на танцах…
Стоило Насте появиться на вытоптанном пятачке у Маланьихиной хаты, как кто-нибудь обязательно переводил разговор на клуб, ставший, по словам баб, рассадником распутства. Начнут перечислять, кого с кем там видели, кто к кому прижимался. Так и норовят уколоть.
Фёдор пошёл на репетицию хора к празднику, для этих же старух старается, а они плетут, что с разведёнками крутит. Баклуши бьёт гладкий да ухоженный. А она, Настя, по дому одна убивается. Детей четверо, а мужик в клубе трясётся. Подумать только! Не гнёт спины в поле…
Это не укладывалось в голове. Как бельмо был Фёдор Рыбников. Жизнь, оно понятно, у всех не сахар, концы с концами не у всех складываются. Когда все одинаковые – говорить не о чем. А вот прошёл Фёдор да не дай бог чуть пошатнулся, и пошла молоть мельница.
Растравят Насте душу, та дома Фёдору всё выговорит. Разругаются, кому легче? А по деревне новые разговоры: Фёдор опять, мол, Настю гонял.
Плохо на виду жить. всё время какие-то сплетни, слухи, разговоры про семью…
Настя всё чаще стала задумываться над жизнью. Старшей, Галине, минуло десять. Большая, всё понимает. Начнут они с Фёдором ругаться – уходит в угол, плачет там тихонько. Женька в школу просится, семь уже. Везде лезет, цыпки, ссадины весь год не заживают. То затеет мыть крыльцо, натаскает из канавы грязной воды, увозится так, что глаз не видно. Помощница растёт. Разница с Егором год. Этот тоже тянется за ней. Разбираться нечего: сотворили чего – лупить надо обоих, не ошибёшься. Егор похитрее, чувствует поблажку, как-никак один мальчишка, вот и озорует. С Вальки взятки ещё гладки. Четвёртый годок идёт. Эта хвостик, лишь бы мама дома была. Дети как дети, чего жаловаться.
Одно волновало Настю – разговоры, что Фёдор путается с разведёнками. В душе где-то не верила, не бегать ведь сзади, да больно разговоров об этом много ведётся. И ещё злило, что не углядела, забеременела, а куда ей ещё один ребёнок…
В последнюю ссору проговорилась об этом, думала, Фёдор обрадуется, а он вроде и не слышал. Будто она для себя рожает.
Его клуб, как бельмо…Уйдёт Фёдор – сердце ноет. Сколько раз говорила, просила, чтоб бросил,- отговаривается, что заменить его, видите ли, некем. Мужик нарасхват идёт, всем его баян нужен. А что семья рушится – никому дела нет. На тех вечёрках девки на выданье без мужиков млеют, вот Фёдор петухом и разливается. Жалельщик! Своей жены не жалко, а чужих чего не пожалеть. Чужие слаще…

                4

В июне травянистая густель вымахала по пояс. Фёдор затемно уходил косить. Настя отправляла Женьку с Егором отнести отцу завтрак.
Узкая тропа, стиснутая высокой травой, ещё в блёстках росы на отвислых щетинках, холодит босые ноги. Тропинка обегает хмурый ельник, где рассыпанные иголки-хвоинки щекотят подошку, а шишки топорщатся спросонья. Пугают. Крикнешь – эхо передразнивает. Отец где-нибудь из-за куста улыбается, призывно машет рукой.
Ворошить сено приходили все. Галина с матерью переворачивала подсохшие пласты, Егор бегал за отцом, который вытаскивал скошенную траву из сырых мочажин на сухое место. Женька нянчила Вальку, помогала матери, гонялась за стрекозами.
В один из таких суматошных дней, подняв тяжёлый навильник, Настя, ойкнув, присела, схватилась за живот.
Фёдор подбежал к ней, вытирая на бегу взопревшее лицо, облизал запекшиеся от жары губы, склонился.
- Чего стряслось? Жить надоело, таскаешь охапки? Пройдёт, аль домой вести надо?
- Не кричи! Дети,- съёжившись от боли, проговорила Настя.- Пройдёт…Аль бабских хворей мало перевидал…
- Тебе видней,- обронил Фёдор.- А только не дури…
- Ты-то сам бы…- начала было Настя, нахмурив брови, полнясь невесть откуда подступившим раздражением, которое и боль не могла смирить.
Ребятишки, сбившись в кучу, жалобно смотрели на мать. Галина что-то шепнула на ухо Женьке, та бочком пододвинулась.
- Мам, а правда, что ты ещё братика покупать будешь?
Настя через силу улыбнулась, притянула дочь к себе…
Спустя неделю, когда Фёдор смолил прохудившуюся лодку на берегу. Прибежала Галька, захлёбываясь слезами, прокричала, что с мамой чего-то случилось.
Фёдор непонимающе посмотрел на дочь. Всего часа три назад Настя нашумела на него, когда сказал, что пойдёт смолить лодку. Раскричалась, что ему лишь бы болтаться, лишь бы дома не сидеть.
- Уходи, уходи,- говорила Настя.- Доходишься…То лодка, то клуб…
Что могло случиться с ней дома? Упала, подняла что-то тяжёлое? Хлев вычистил, пойло намешал…Картошка окучена…Вода. дрова – всё есть.
- Она дома? – Фёдор переступил ногами, мотнул головой, отбрасывая волосы с лица. Галька всхлипывала.- Чего молчишь?
- Она пошла куда-то…Сказала, чтоб никуда не ходили. скоро придёт…Ушла – и нет, и нет…Валька плакала…
- Она одна пошла? Может, к ней кто заходил? – Фёдор непонимающе развёл руками.- Что мать с собой взяла?
- Мамка из комода что-то взяла и пошла…Сказала, что скоро придёт…я пошла искать, а баба Маланьиха сказала, что она помирает, тебя велела звать…
- Давно Маланьиха сказала? – Фёдор начал кое-что соображать. Торопливо снял с огня котелок со смолой, крикнул Гальке. Чтоб шла домой. Захолонуло сердце. Маланьиха врать не будет. Что могло случиться за эти часы…Даже не спрашивая у дочери, говорила ли Маланьиха про Михеиху, понял, что без её рук тут не обошлось.
Фёдор раскидал ногой костёр. Повернул сначала на стёжку вдоль огорода. Так надо было обегать две улицы. Плюнул, потоптался, соображая. Напрямки через огороды побежал к треклятой хате. А куда еще было бежать? К Маланьихе? А что Насте у неё делать…
В памяти всплыл недавний разговор. Настя жаловалась, что после случая на пожне болит низ живота. Поди, надорвалась. Вдруг да с этого случая ребёнок родится дурным. Приплела тогда и Михеиху, которую встретила в магазине…Сердцем чувствовал Фёдор, что не всё сказала ему жена. Накричал на неё. А бабе этот крик как в пустоту. Раз надумала, кричи, закричись – всё по-своему сделает.
Хрустела под сапогами картофельная ботва. Фёдор подумал, что завтра ему достанется от соседок за это. Да плевать…
- Карга старая, ведьма,- бормотал он.- когда только управу на неё найдут. калечит баб…А та, дура, втемяшила себе бог весть что…Ребёнок дурным будет…Четверо не дурные, а этот дурной…
Михеиха сидела на крыльце, рядом стоял таз с водой. Грязная тряпка свисала, истекая лужицей. Михеиха подняла лицо, всмотрелась в подходившего Фёдора, кряхтя поднялась, держась за бок.
- Зачем пожаловал? Увезли, увезли…- торопливо проговорила она.- Раньше надо было смотреть за бабой, а то прибежал, взопрел весь…
- Ты, ты что делаешь? Посажу…- Фёдора трясло от ненависти. Он готов был разнести дом по брёвнышку. Схватил приставленную к крыльцу лопату, вскинул.- Убью!
- Чево, чево? – побелела с лица Михеиха.- Ты чево, аспид косоглазый, выделываешь…Ты чево пугаешь? Да я и так одной ногой в могиле стою. Я бабу сюда силком не тащила. Она три дня в ногах валялась, просила, уговаривала…Ты чево орёшь…Не то место здесь, вражина, чтоб орали.- Михеиха, словно и не держалась только что за бок, подсунулась к Федору, выставила вперёд плечо, подняла согнутую руку к лицу, словно хотела вцепиться в него.- Тебя, кобелина, судить надо. Ты её толконул на это! Как за бабами таскаться, так у Насти не спрашивал…Назло тебе она это сделала…
Михеиха шла прямо на Федора. Её искалеченный глаз, какой-то белый, безжизненный, казалось, смотрел в одну точку куда-то мимо мужика.
- Кыш. Проклятущий! Уйди с моих глаз…Кыш…
Она, тяжело ступая, протащилась за ним до городьбы, бормоча ругательства. За забором Фёдор опомнился.
- Ничего, ведьма. И на тебя управу найдут. Я это так не оставлю.
- Будь ты проклят со своими угрозами! – бросила вдогонку Михеиха.
-В медпункте Фёдору долго пришлось ждать. Пробегавшая несколько раз мимо него фельдшерица отмахивалась от расспросов. Сказала только, что в район за врачом послали.
Когда Фёдора впустили к Насте, его поразила бледность и отрешённость её лица. Она повернула голову, долго смотрела и, когда Фёдор опустился перед кроватью на колени, с усилием приподняла руку, провела по волосам, слёзы выступили на глазах, скатились на подушку.
- Детей, Федя, береги. Не разлучай, что бы ни случилось…Детей вырасти, богом молю тебя, Фёдор…Видать. Не судьба была нам долго жить. не в обиде я на тебя…Устала от всего: рожать, ждать, выслушивать сплетни. Дура я у тебя, да и ты так считал, наверное…Вот умру, так будешь вспоминать дуру? Будешь?..Будешь!- уверенно проговорила она, глядя ему в лицо.- Пожалеешь не раз. Наплачешься. Настрадаешься, тогда не раз вспомнишь Настю. Корить себя будешь…Помру я скоро, Федя. Печёт что-то всё нутро, не моё тело. Нам бы жить и жить…
- Ничего, выкарабкаешься,- стараясь бодриться, произнёс Фёдор.- Врачи, они своё дело знают…Ты только выздоровей…Ты давай поднимайся,- бормотал он растерянно.- И чего тебя понесло туда?
- Детей не разлучай,- не слушая его, говорила Настя.- Иди, иди…Не трогай старуху, сама я. сама просила…Ты ещё приходи, Федя, только детям ничего не говори, скажи, что заболела…Не разлучай их…
Настя откинулась на подушку. Фельдшерица замахала на Фёдора руками.
- Иди, иди. Пускай отдохнёт баба…
Знал бы Фёдор, что видел тогда Настю живой в последний раз. может, и вымолил бы у неё прощение за все наговоры, за всё, что толкнуло её в руки Михеихи. Да кабы знать…А так всю жизнь потом он помнил тоскливый шёпот, помнил глаза, молящие за детей.
Кабы можно было всё знать, сколько бы ошибок не сделал бы человек за долгую жизнь. А так сначала берёшь от жизни, а потом расплачиваешься. Иному вроде бы и везёт, всё у него легко получается. Со стороны смотреть, всем доволен человек, а присмотришься – слёзы и для него тоже припасены, никуда от этого не денешься, и выплачет он их, дай только срок. Да так выплачет, что и ты его ещё утешать будешь, твоя боль покажется намного легче…
Смерть Насти будто выбила основу из-под Фёдора. Если что он и делал по дому в эти дни, так механически, делал, чтобы только занять себя, отвлечь от дурных мыслей.
Ребятишки, наполнявшие дом своей вознёй, испуганными зверьками забились на печку, выглядывали оттуда, плакали. Валька всё спрашивала:
- А почему мама там лежит? Почему она не встаёт?
Женька как старшая шепотом, не понимая всего происходящего, объясняла:
- Умерла…Сейчас унесут, и не будет её…
- Пускай она встанет, я не хочу, чтобы её уносили,- плакала Валька.- Мама, я хочу к тебе…
Фёдор напустился на Евдокию:
- Зачем привезла? Зачем им видеть это? Тут сам, как чумной…
- Сиротинушки вы мои,- запричитала Евдокия.- И никому-то вы теперь не нужны. Покинула вас матка, бросила. Будете горе мыкать, и пожалеть вас некому…
- Зачем маму в землю ложите,- надрывалась Валька.- Там же холодно. Когда она придёт назад?..
Смерть всегда единственная для кого-то, для других всё ещё будет, а для него уже ничего нет.

                5

После смерти Насти в доме всё пошло наперекосяк. Одежда рвалась, дети ходили растрёпанные. Неухоженность их, неухоженность дома бросались в глаза сразу. Фёдор пытался всё делать сам. Варил, стирал, заплетал косы, штопал, пробовал доить корову, да привыкшая к женским рукам Манька то поставит грязную ногу в ведро с молоком, то предательски, когда ведро уже полное, саданёт по нему ногой – хочешь бей её, хочешь жалей,- смотрит на тебя, жуёт равнодушно. словно её не касается, что выговаривает ей Фёдор.
Евдокия прибежит на часок, уберёт всё на скорую руку – у самой хозяйство требует пригляда. Поплачет, растравит детям душу и убежит, А Фёдор объясняй, почему мамка не приходит да почему одного, другого нет.
К чему ни прикоснись, всё напоминало Настю, всё делалось ею. Плакали ли дети, смеялись, просили чего – всё раздражало, бесило безысходностью…
Фёдор чувствовал, что один не потянет такую ораву, хоть в доску расшибись. Куда ни кинься, всё выходило не так. Вот когда заново осознались слова жены: «Не раз вспомнишь Настю. Корить себя будешь…»
Жалел Фёдор Настю, а что толку после случившегося корить себя, посыпать голову пеплом. Да и в чём каяться – жили как все, а ругались, так кто не ругается…Да и всё вроде чего-то не хватало, да и теперь не хватает.
Фёдор часто думал, почему всё так получилось. Он не оправдывал себя. Искал и находил десятки причин, толкнувших Настю в руки Михеихи. Всё произошло быстро, неожиданно, но во всём этом, думал он, из десятков причин должна быть одна, главная, перевесившая разумную черту. Но сколько ни ломал Фёдор голову, куря ночами, он не мог её найти.
За собой он видел один грех: взвалил всё хозяйство на Настины плечи, отговариваясь занятостью. В последнее время вызывала раздражение: ходит непричёсанная, в старом мятом платье – одним словом, зачуханная баба, и начни сравнивать с другими, не в Настину пользу сравнения.
На работе гвалт, шум. Домой придёшь – тоже всё вверх дном. Настя, чуть что не так, поднимала крик, выкладывала свои накопившиеся за день обиды. Тогда Фёдор часто срывал зло на ней, не мог понять, как целый день можно толкаться по дому, а сделанного не видно. Отговорки, что уберёшь в одном углу, глядишь, а в другом всё опять разбросано. Тогда не доходили до него. Слова, как от стенки горох, отскакивали, выливаясь во всё новые раздражения.
Дрова, огород, убрать в хлеве, пошить валенки, натаскать воды, да мало ли дел у мужика в большом семействе, тоже крутиться надо да жилы вытягивать. Но только теперь, оставшись один, понял Фёдор, как это много значит – иметь хозяйку.
Вспоминая, он надоедливо ворошил прожитое, и память услужливо возвращала ему подробности. Перебирая их, Фёдор никак не мог отделаться от ощущения конченности своёй жизни. Цепляясь за спасительные увёртки, он в конце концов решил, что особой вины за ним нет. Ведь если бы всё обошлось, так жили, как жили.
Фёдор понимал, что Евдокия во всём винит только его. Хотя в глаза ничего не говорит, и за это спасибо, но даже по тому, как стала разговаривать, как смотрит на него, чувствуется её отношение.
А сколько всяких толков, домыслов вызвала смерть Насти в деревне?! От одних предположений, догадок, свидетельств волосы дыбом вставали. И все винили Фёдора. «Вот если бы он…да вот надо было…» А чёрт его знает, что надо было!
Другой раз, забывшись, Фёдор начинал насвистывать что-нибудь, а потом, вздрогнув, криво усмехался, говорил себе: «Пропел, орёл. Жизнь! Посвистываешь. Не рано ль? Детей-то кормить надо, обувать. Зима на носу…»
Часто по ночам, когда сон не шёл, всё чаще и чаще одолевала мысль, что взять бы да и развязаться со всем этим…Детей государство в обиду не даст. Всех в детский дом пристроят. А что он им даст, что? Руки опускались…Лежал Фёдор, мысли торопливо скакали. Надоедливо привязывались – о детском доме, о Насте, о безысходности жизни. Тоска зелёная…Хоть просвет бы какой впереди наметился.
Дни бегут, забот невпроворот: там ковырнёшь, здесь подправишь, а толку! Плюнешь на всё. Ладно бы ещё один был, а дети? Порой Фёдор думал о них с раздражением: связали его по рукам и ногам.
Галька во всём старалась помочь, но что могут детские руки? Картошки начистить, подмести…»Угробить девчонку с таких лет,- думал Фёдор,- чтоб надорвалась?»
Вставать приходилось затемно. Пока печь протопишь. Пойло для коровы приготовишь, в хлеву вычистишь, наваришь картошки,- уж и детей будить надо в школу. Молоко, картошка и выручают, а так беда. Евдокия когда-никогда и блины замесит, радость для ребятишек.
Полдня крутишься по дому, а к вечеру в клуб бежать надо. Уходишь – сердце болит. Просишь Маланьиху, чтоб присматривала, а то с собой Вальку тащишь. Неделю, другую смотрели на него жалостливо, а потом какое кому дело. Получаешь деньги – так работай. Не можешь – ищи другое место. Фёдор и сам старался быть на людях, на людях всякое горе вполовину меньше. Смотрит другой раз, как Галька картошку чистит, думает: к её рукам да женские руки, а где взять…
Как-то вечером Евдокия процедила молоко, устало присела на лавку. Фёдор, подшивавший старый валенок, повернулся к ней.-
- Знаешь. чего хочу спросить, мать? Как ты посмотришь, если я ребят в детский дом оформлю? Настя твоя дочь. Как скажешь, посоветуешь, так и сделаю…Ночами много чего в голову лезет, и всё к одному выходит: если всех сохранить, так только отдать в детдом…Тебя мучаю, сам извёлся, дети мучаются, кому такая жизнь нужна,- Фёдор крутил в руках шило. Он всё время хотел поймать взгляд Евдокии. Та как села, безвольно опустив натруженные руки, так и осталась сидеть, только вся съёжилась, согнулась от услышанного.
- Тебе видней. Ты отец,- выдавила наконец.- Жалко мне вас.- Евдокия говорила, отвернувшись куда-то в угол.- Жалко, а может, и правда лучше будет. как ты надумал.- Морщинки на её лице углубились. Тень, отбрасываемая лампой, делала лицо пепельным, неживым.- Ох, лишенька, взаболь горе одно не ходит…Там чего, там хоть вместе будут, а ну-ка, разлучи их…Я одну возьму, другая возьмёт, что хорошего в этом? Мать была б – другой разговор, а так…Может, оно и правильно…- Евдокия, казалось, разговаривала сама с собой, покачиваясь всем телом, не вытирая струившихся слёз.
Она не раз думала, какой найти выход. Была согласна перейти жить к Фёдору со своими двумя последышами, но как бросить своё хозяйство - представить не могла. Держалась за него. Уйти жить к Фёдору, а как он женится? Куда она тогда без своего угла? Вот и думай…
Когда баба остаётся одна с детьми – проще, а мужик…Тычется туда-сюда. Им бы только верховодить в дому, а каждодневно дом вести – пустое дело. Евдокия сама не решалась сказать Фёдору, что готова пожить у него какое-то время, а он молчит. Свои мысли, видно, были. Теперь, когда услышала, что надумал Фёдор, боль сдавила грудь, сердце зашлось.
- Настю жалко и тебя жалко…перевёл ты ей жизнь. А детей почто народили…Им-то за что мучения, они-то причём…
- Так ты не против, что ли, Евдокия? – Фёдор, неожиданно для себя злясь, что она так быстро согласилась, отшвырнул валенок, встал, закурил. Руки его тряслись. Он невидяще уставился в тёмное окно.
- Делай как хочешь – с тебя они потом спрашивать будут…Сиротки и при живом отце…Я-то тут при чём,- шептала Евдокия, Вытирая глаза.- Делай как хочешь…Только отдашь, забуду дорогу я в твой дом…Да и они потом напеняют тебе…Делай как хочешь…
С тоской думал Фёдор, что согласись какая из женщин выйти за него с детьми, всё делал бы для неё, на коленях ползал.
Странная штука жизнь. Задумаешься – память услужливо вырисует картины, то ли пережитые тобой, то ли ждущие твоего присутствия. Чего только не бывает…Как объяснить, что человек едет за сотни километров, чтобы встретить другого, единственного? Из толпы выхватишь лицо, потом оно будет преследовать тебя наяву и во сне. Наделаешь за жизнь странных, вроде бы ничем необъяснимых поступков, отнесут тебя люди к разряду чудаков, под насмешки окружающих пройдёт вся жизнь…Но почему так много хороших людей среди чудаков? Почему мы чаще поверяем им, а не носителям добродетели свою боль, тоску?
Фёдор слышал, как Евдокия выговаривала Насте, жаловавшейся на свою жизнь: «Запомни, дочка, рожаем детей мы для себя. Дети нужны только матери. Мужу они нужны на словах, и убиваться за них он не будет. Болезни, недосыпанья, заботы, неблагодарность – всё это предназначено нам, бабам…Терпи…»
Теперь приходилось терпеть Фёдору.

                6

Александра Крутова  приехала в Макариху перед началом учебного года. Молоденькую учительницу с институтским ромбиком встретили приветливо.
Как-то так совпало, что вот уж несколько лет учителя русского языка и литературы, отработав год, увольнялись. Сменилось их три, а толку мало. Досталось Александре наследство донельзя запущенное, особенно в шестом классе.
Приходилось начинать с азов. Вечером досидишься до того, что зарябит в глазах от частокола букв в тетрадках. Смотришь на страницы, исчерканные красным, и тоскливо думаешь: что же делать с такими ученичками. Оставляешь после уроков, пишешь с ними диктанты, а всё равно ошибок кучу насажают.
А тут ещё Александру нет-нет да упрекнут, что вот в прошлом году по русскому все успевали, а она пришла – сплошные двойки. Показатели школы из-за этого хуже.
Учителя почти все люди семейные, многие в годах. Молодых двое – Александра да географичка. Но у той ребёнок маленький, тут, в Макарихе, замуж вышла за агронома. Ни минуты лишней в школе не задерживалась.
В учительской всё больше разговоры о хозяйстве, об огородах, о деревенских новостях. Александра слушала, а сама больше помалкивала. Было одиноко. Несколько раз ходила в клуб, а потом не стало хватать времени.
Ни близких, ни друзей. Не с кем поделиться…Когда совсем становилась невмоготу, стучалась Александра к соседке, учительнице начальных классов, Марье Степановне.
-Да лучше три урока подряд провести, чем вычитывать каракули,- жаловалась она.- Ни одной стоящей мысли, списывают с учебников, скукота с этими тетрадями…
- Ну зачем так, Сашенька, говорить,- Марья Степановна ставила на плиту чайник, доставала варенье. Суетливо семенила от стола к буфету. Муж Марьи Степановны погиб на фронте. Жила она одна. В свои пятьдесят лет огрузла. Сделалась медлительной, говорила напевно, тягуче. Единственная дочь жила в Тюмени, приезжала редко. Александру Марья Степановна встречала как дочь. Старалась, чем могла, помочь.- Ты, Сашенька, в деревне, видно, не жила. У всех хозяйство, огороды, скотина, а дома кто за этим смотрит,- они же, ребятишки. Травы нарви, воды наноси, дров наколи, да школа еще – вон сколько всего набирается. Где тут до дополнительной литературы. Учебник вовремя смотрели б…А скольких одни матери ростят! Что ты,- махалв она рукой, придерживая очки.- Наши дети ещё молодцы. Ты бы с родителями знакомилась, походила по домам…На людях больше будь…Люди хорошие у нас…
В Макарихе Марья Степановна всех знала. Почти о каждой семье много чего могла порассказать.
- Вон хоть Рыбникова возьми,- сказала она однажды Александре, наливая в стакан чай.- Слышала небось, «Ревизора» ставить хотят! Во до чего дожили! У нас и – «Ревизор»! Роли, слышала, распределяют…Вот бы и тебе с ними. Нельзя быть в стороне, зачахнешь. Молодая. Я тебя понимаю: скучно вам, молодым, со стариками…
- Не могу понять,- пожала плечами Александра, помешивая в стакане ложечкой.- Я слышала, он детей в детский дом сдаёт, а вы им восторгаетесь. Сдаёт детей – и играет в «Ревизоре»?!- Александра посмотрела на Марью Степановну вопросительно.- Про этого Рыбникова вы и говорите? – переспросила она.
- Молодая ты, Сашенька,- вздохнула Марья Степановна.- Многого не понимаешь. Своя семья будет, по-другому заговоришь. Мужик один остался, а держится, не спился…-Она помолчала, задумалась. Подперев голову рукой.- Ты сходи к ним. Завтра моя очередь – вот и подмени…Мы тут шефствуем понемногу. Сходи посмотри. Ребятишки у меня учатся. Галя в четвёртом, а Женя в первом…Хорошие ребятишки…Что только вот их ждёт дальше…
«А что, может, правда сходить?» - подумала Александра.
…Низенькое крыльцо, обитая старым одеялом дверь, тёмные сени с устоявшимся запахом капусты и ещё чего-то. Александра остановилась. перевела дыхание. Скрипучая дверь, дохнув, впустила внутрь.
- Папа пришёл, папа! – раздались крики.- А Галька Егора отшлёпала…- Но, увидев чужого человека, дети попятились, затихли.
- Мама пришла!- выбиваясь откуда-то сбоку, выкрикнула малышка в длинном не по росту платье.- Мама пришла!- продолжала вопить она, не обращая внимания на то, что её дёргали за рукав.
- И не мама это, Валька. Это учительница…Тётя…
- И не тётя вовсе, а мама! – продолжала верещать Валька, вырываясь из рук. Потом насупилась, засунула палец в рот, долго смотрела на Александру. Её чумазая мордашка выражала растерянность. Должна же была прийти мама…Валька вздохнула, боком тихонько сделала шаг к Александре.
Радостный Валькин крик, сбившиеся в настороженную кучку ребятишки – всё это нежданной болью отозвалось в груди Александры. Что-то ворохнулось внутри, заныло.
Александра растерянно огляделась. Справа высилась печь. Загнетка задёрнута занавеской. В углу ухваты, кочерга. Сбоку прибит умывальник, под ним ушат, полный грязной воды. Чугуны на полу. Стол, над ним горка для тарелок.
Ребятишки внимательно смотрели на гостью. Ждали.
- Ну. что мы сегодня делать будем? – проговорила Александра, высматривая, куда бы повесить пальто.- Что так смотрите? Марье Степановне некогда, я вот пришла. Уроки сделали? – спросила, проходя в комнату, где стояли две кровати, застланные потерявшими цвет ватными одеялами. За дощатой перегородкой виднелась ещё одна кровать – там, видно, спал отец. Стоящий у окна стол был завален тетрадками, книгами, бумагой.- Экий беспорядок здесь,- поморщилась Александра.- Кто это разбросал? Разве можно всё в кучу?
Это Галькины книжки,- ребятишки показывали на молчаливо стоящую у стола девочку. Она искоса посматривала на Александру, теребила подол старенького платьишка. Волосы на голове были коротко острижены. На чёлке, торчащей хохолком,- бант из тряпочки.
- Егор, не лезь на стол,- дёрнула брата за штанину Женька, поблёскивая чёрными глазёнками.- Сейчас на печку посадим, и сиди там один…
- Почитай,- тыча в руку книжку без обложки, жалась к гостье Валька.- Почитай!
Александра машинально взяла книжку. Это было «Зимовье на Студёной» Мамина-Сибиряка.
- Ну, все слушать будете?
Она ухватилась за книжку, как за спасательный круг. Александра шла сюда. готовая подметать пол, постирать, посмотреть уроки. Настроение было хорошее – воскресенье. День стоял тёплый. Скоро ноябрьские праздники. Письмо из дома получила – вон сколько радости для одного дня. Шла без каких-то особых мыслей, как ходила до этого к неуспевающим ученикам. Но когда валька крикнула: «Мама!» - всё перевернулось. Появилась скованность, наползло чувство жалости и ещё чего-то, непонятного самой…Книжка вернула ей спокойствие.
- Не надо нам читать этой книжки,- насупив брови, сказал Егор.
- Ну отчего же? – разглаживая страницу, удивилась Александра.- Раз она такая разлохмаченная, значит, вам её часто читали.
- Мы не будем слушать! Не надо нам её читать…
- Но почему?
- Нам мама её читала,- вздрагивающими губёнками прошептала Женя.- Не будем мы её слушать, это наша книжка…
- Ну, читай,- устраиваясь поудобнее на коленках, тыча в раскрытую страницу пальцем, заглядывала в лицо гостье Валька.- Читай! – требовательно повторила она.
- Конечно, раз она ваша, её нельзя всем читать,- соглашаясь, покачала головой Александра.- И правда, чего это мы занялись книжками…Где у вас тряпка, которой пол моют? – она засучила рукава платья, завязала волосы платком.
Женька притащила таз, Егор принёс тряпку. Александра достала из печи чугунок с горячей водой, ошпарила стол, скоблила его ножом. Галя расставляла на этажерке книжки. Валька, довольная суетой, ходила за Александрой, мешалась под ногами.
Вытирая посуду, Женька похвасталась:
- Нам все приходят помогать. Мы сироты. Бабушка говорит, что это нас бог наказал, мы не слушались. Она еще говорила, что в детский дом нас повезут…Там хорошо будет,- щебетала девочка, постукивая тарелками. Она успевала отпихнуть брата локтем, если он пододвигался слишком близко к Александре.- А баба плачет, когда говорит это…Она всегда плачет, когда мамкину жакетку гладит. Папка её в сундук спрятал, сказал, что вот Галька подрастёт, так её носить станет…А вы к нам ещё придёте?
- Приду, приду…- занятая уборкой, машинально отвечала Александра.
Ей почему-то вспомнился дом, отец с матерью, проводы в далёкую Сибирь. Вспомнилось, как отец обнял её у двери вагона, обдавая табачным запахом. Александра долго чувствовала потом колкость его щёк.
- Ты, Шурка, смотри,- откашлявшись, напоследок сказал отец.- Там люди другие. Не зря каторжный край был. Поберегись. Отработаешь свой срок – и домой. Чего по свету мотаться, когда дом есть, крыша своя. Да не торопись замуж. Разве пара тебе в той глуши найдётся…- оглядывая дочь, предостерёг он.
И правда, глушь... Сельская глубинка. Клуб старый, кино редко привозят. Библиотека из давно читанных книг. Школа в двух зданиях.
…Разговор с Марьей Степановной о «Ревизоре» имел неожиданное продолжение. В понедельник директор намекнул, что литератору нельзя оставаться в стороне. Тем более и другие учителя решили участвовать.
Александре дали роль дочери городничего – Марьи Антоновны. Хлестакова играл Фёдор Рыбников.
На репетициях Александра по-настоящему его рассмотрела. Слышала об этом человеке всякое, в доме у него была, а столкнулись лицом к лицу, считай, впервые. Её приятно удивило, что Фёдор всегда в чистой рубашке, часто при галстуке. Вот и сравнивай…Молодые парни, только после армии, ходят зачуханные, являются на репетиции в грязных робах. Сделаешь замечание – в ответ фырканье, насмешки. А Фёдор не такой.
Что-то было в Рыбникове необычное. Может, молва заставляла так воспринимать его…Лет тридцать пять. Волосы чёрные, глаза весёлые, прищуренные. Чувствовалось в Фёдоре упругая внутренняя энергия. И не подумаешь, что у него четверо детей и умерла жена. Только иногда вдруг, как дождевой полосой, затуманятся глаза. Лицо делалось грустным, растерянным. Будто на глазах старел мужик. Замолкнет, уставится в окно…Потом встряхнёт головой – и снова весёлый.
В те минуты, когда Фёдор сникал, Александра его искренне жалела. Хотелось подойти к нему, одинокому, уставшему, сказать что-то утешающее. Но что? Вспоминалась Валька с её звонким, восторженным: «Мама!» Такие мгновения проходили быстро, суматоха репетиций не оставляла времени для грусти. Всё забывалось, исчезало. Но потом, дома, вспоминалось вновь.
На третий или четвёртый вечер, как-то грустновато улыбаясь, остановился около Александры, сказал:
- Все уши прожужжали мои гаврики. Спрашивают, когда снова придёте. Валька, хоть домой не ходи, ноет, почему мама не идёт…Вы уж как-нибудь зайдите. Не надо ничего делать, мы сами всё сделаем. Дети ведь…
Александре стало неловко. Ведь обещала прийти, да закрутилась…Она водила по стеклу пальцем. Видела там отражение стоящего рядом Фёдора. Слышала скрип сапог – Фёдор переминался с ноги на ногу. Александра молчала. Она не забыла о детях. Стояли они у неё перед глазами, а решиться пойти второй раз не могла. Что-то мешало.
Вернувшись тогда от них, она долго не находила себе места. Ходила по комнате, за что ни бралась, всё валилось из рук. «Мама пришла!» - так и стояло в ушах. В тот вечер Александра не пошла к соседке, не хотелось. Посидела одна.
- Так зайдёте? – спросил Фёдор.
- Постараюсь, не глядя на него, ответила она.

                7

Росла Александра любимицей. Мать вокруг неё ходила. Только и слышно было: «Доченька, доченька». А доченька не очень-то была собой довольна. Сколько ни рассматривала себя в зеркало, лицо не нравилось. Ничего выразительного. Заурядное. Да ещё веснушки на носу. Мальчишки смеялись. «Забыла мух согнать, натоптали…» Может, потому, что считала себя некрасивой, записала Александра в дневнике, который утаивала от всех, что её предназначение, если уж родилась,- сделать что-то необычное. Не красотой – умом, каким-то поступком выделить себя.
Любила Александра. Проснувшись рано, перед восходом, украдкой пробежать по веранде спящего дома к окну и смотреть, как всходит солнце. Лучи-щупалки сначала робко, а потом всё озорнее греют кожу. Прищуришь глаза, и всё – роса, зелень деревьев, воздух – дрожит, колышется. Засмеётся Александра и бегом в постель, досматривать сон.
Училась она хорошо. Разве что слишком правильной была. Не могла просто вскочить, заорать, метнуться под дождь, сморозить глупость.
В её характере было что-то отцовское. Павел Алексеевич не терпел проявления чувств на людях. Сколько раз видела Александра, как мать. вернувшись весёлая с работы, начинала тормошить отца, а он сердито буркал, отчего мать поникло съёживалась, тихо плакала одна на кухне.
Семья жила замкнуто. Гости редко приходили. Да и подружки Александры, как только Павел Алексеевич заходил в комнату. где они играли, затихали. Очень уж он казался суровым, молчаливым.
И Александру отец редко когда приласкает. Если мимоходом погладит по волосам, и то целое событие. У Александры от этих редких прикосновений замирало всё в груди.
Отец с детства внушал: праздно сидеть нельзя. Займись делом. Нет дела – возьми книжку, почитай. Вот она и пристрастилась к чтению. Любила сравнивать окружающее с прочитанным.
Всегда на виду была Александра. И в школе, и в институте участвовала в концертах, выступала на собраниях, но часто ловила себя на мысли, что завидует подругам. Всё получалось у них как-то проще. Ей иной раз столько сил стоило то, что другим походя, мимоходом, давалось. От этого, хоть внешне не выказывала, оставался горький осадок. Брало сомнение: правильно ли она живёт, а может, надо как-то иначе…Эта внутренняя неуверенность порой доводила до слёз.
Дома хоть и носились с ней, а у каждой вещи своё твёрдое место было. Все знали свои обязанности. Сказал отец – отрубил. Хочешь не хочешь, а делай. Если что не так, не бил, не ругал. Бывало, посмотрит из-под нависших бровей да скажет: «Шурка?!» И этого было достаточно.
К любви Александра относилась строго. Для неё любовь должна пройти испытания, трудности. Выстрадать её надо. В книгах только такая любовь и захватывала. Однокурсницы посмеивались: «Ой, Сашка! Нарвёшься на кого-нибудь. Ахи да охи, а в конце слёзы да разводы…» Александра фыркала. Многозначительно помолчав, говорила:
- Я, девочки, хоть всю жизнь ждать буду. Знать бы кого! С любимым всё пережить можно…На руках необязательно носить, а цветы дарить он должен…И красивый чтоб был, а ещё – верный…А кем он будет, мне всё равно…Вот возьму и выйду за…
Девчонки прыскали, перебивали хором:
- За старика…Уж он-то цветы дарить будет…- Они надували щёки, изображали солидность будущего мужа Александры, его подслеповатость, шепелявую речь
- Да ну вас,- обижалась Александра.- Вам бы только ржать…
Смех смехом, а никакой любви пока не было и в помине. То ли не нравилась она никому, то ли казалась парням слишком строгой, гордячкой…Нравился ли кто ей самой? Да, был один на их курсе…Но он должен был к ней сам подойти. А подошёл к другой – и перестал для Александры существовать.
Студенческие споры. Разговоры, надежды…Жизнь часто перечёркивает половину задуманного. Капельку получишь – радуешься…Но где её-то радость?
Как-то Марья Степановна заболела, и Александру попросили в первом классе почитать на уроке. Попалась под руку книжка Короленко «Дети подземелья». «…Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшийся горю, как будто совсем забыл о моём существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру…»
Класс замер. Сумрак вплотную подступил к замёрзшим окнам. На стёклах белели узоры. Двенадцать ребятишек внимательно слушали. В печи потрескивали дрова.
Александра ясно услышала всхлип. Она обвела класс глазами. В третьем ряду увидела склонённую головёнку. Подошла. Положила на плечико ладонь.
- Ты чего, Женечка?
- Маму жалко,- прошептала та, продолжая всхлипывать.- Я не хочу про смерть слушать…
Александра прижала к себе головку девочки, гладила её стриженые волосы. Женя, доверчиво уткнувшись в платье, сквозь слёзы, чуть заикаясь, выговаривала:
 - И чего у нас мамы нет…У всех мамы, а у нас нет…Александра Павловна, а у нас мама будет?
Что вот ответить на это? Промолчать? Скрыть растерянность, убедить, что всё будет хорошо? На тебя смотрят, как никто никогда не смотрел…
Александра вздохнула. Отвела глаза. Рука её дрогнула. Это непроизвольное движение заставило девочку поднять голову.
- Конечно, Женечка, будет мама…Будет весёлая, ласковая…Не плачь! Я к вам приду, не плачь…

                8

Выдавалась свободная минутка – Александра шла к Рыбниковым. Если первые посещения были для неё чем-то вроде обязанности, то постепенно они стали потребностью. Даже какой-то отдушиной.
С деревенскими девчатами дружба не складывалась. Они считали её «больно уж учёной», гордой. Как же, учительница. Приехала женихов отбивать.
Сидеть в четырёх стенах надоедало до тошноты. Ну сходишь в клуб – и опять в свою пустую одинокую комнату…А у Рыбниковых Александру ждали. И ей искренне хотелось им помочь.
Первые же посещения пробудили жалость. Она жалела и детей, и Фёдора. Жалела, хотя слышала в его адрес немало обвинений.
В клубе на репетициях Александра говорила с Рыбниковым и о том, и о сём, а дома у него, когда Фёдор брался помогать, терялась. Смущение заставляло краснеть. Пунцовело лицо, шея, Александра растерянно мяла пальцы. Фёдор крякал, виновато разводил руками, уходил на двор, возился в сарае.
Чудно было Александре: только подумает, что надо бы воды принести, глядишь, Фёдор два ведра несёт. Словно он мысли её читал. Порой Александра ловила на себе его взгляд. И во взгляде том всё чаще и чаще сквозило удивление: дети льнули к этой приезжей учительнице, почти девчонке. Учительница убиралась в его доме. Не чурается грязи…
Александра часто ловила себя на том, что и в школе думает о Федоре, детях. Может, ещё и потому, что на переменах ощущала на себе взгляды Гали с Женей, чувствовала. что им хочется подойти, но не решаются.
Марья Степановна несколько раз говорила, что и Галя и Женя учиться стали лучше. Глазёнки у девочек повеселели. При этом старая учительница вздыхала, смотрела почему-то на Александру с грустью.
Однажды Александра спросила Фёдора: правда ли, что он думает отдавать детей в детский дом. Фёдор посмотрел искоса, насупился: «Успели донести. Ох уж это сарафанное радио. Неймётся людям». Замолк и не произнёс больше ни слова.
Тогда они возвращались с репетиции в клубе. Каждый думал о своём. Александра не заметила, как прошла свой дом. Спохватилась. Замедлила шал. Фёдор задумчиво уходил по дороге. Вроде и не заметил отставшую Александру. Снег скрипел под валенками. Редко светились окна. Тень Фёдора то исчезала, то появлялась. Александра долго отряхивала снег с валенок, всё пыталась различить тёмное пятно фигуры.
По деревне пошли разговоры: учителка зачастила в дом Рыбникова, не чисто тут что-то…На Александру стали поглядывать с ухмылкой. Федору тоже как-то высказали – психанул мужик. Спрашивается, кому какое дело, кто куда ходит?
Вначале, когда Александра стала ходить к ним, он, можно сказать, особенно и не замечал её. Обязали ходить, вот и ходит. Но когда при нём Валька бросилась навстречу входившей учительницы, когда крикнула: «Мама пришла!» и это потом повторялось не один раз, Фёдор невольно стал присматриваться к Александре.
Красивой не назовёшь. Круглое лицо, уложенные короной волосы, одевается скромно, неброско – вроде ничего привлекательного. Конечно, есть что-то, как и в любой женщине, но ведь это «что-то» открывается не враз. Да Александра и не воспринималась им вначале как женщина. Учительница…
Пожалуй, впервые подумал он об Александре как о женщине, когда застал её как-то расчёсывающей волосы перед зеркалом. Валька что-то ей рассказывала, а Александра стояла, откинув голову, во рту заколки. Грудь обтянута лёгким свитером, напряглась. Всего мгновение разглядывал её Фёдор, и этого мгновения было достаточно. Он вдруг ясно представил Александру своей женой. Представил, как подошёл к ней, обнял…Всё было настолько зримо, что он поразился. Обругал себя. А потом нет-нет да и приходила снова эта мысль.
Фёдор не был монахом. Жизнь требовала своё. Первое время он, может, и не замечал женщин, да куда от них денешься. В Макарихе немало было вдов, были и незамужние. Другая пройдёт, глаз так и тянется. Мужики подбадривали – чего унывать, всё образуется. И на четверых найдётся хозяйка. Лишь бы весны дождаться. Шуткой сватали Фёдора, да в ответ нередко слышалось, что Фёдька всем жених, да больно много настрогал детей. А жалость, она ведь долго не держится. Сострадания, вздохи, разговоры – ими жизнь не наполнишь.
Фёдор это понимал. И ни одну из тех, на ком останавливался взгляд, не мог представить в своём доме хозяйкой. В постели – да! А вот Александру представлял…Одно его останавливало – уж больно молодая. Много моложе его.
До прихода Александры Фёдор старался всё убрать в доме. Строже стал к детям. Он видел, что она ходила не отбывать обязанность. Видел её глаза, видел руки. Потянутые подбегающей Вальке,- всё это рождало смутные надежды…Фёдор стал чище одеваться, бриться каждый день. Рубашки с удовольствием гладила Галька, стирал он их сам. На Новый год Евдокия испекла пирог. Пригласили Александру. Та вначале смешалась, покраснела, сказала, что её пригласила Марья Степановна.
- Так посидите у нас недолго. Пирог больно хорош,- смущенно говорил Фёдор.- Приходите. Ребята ждут. Целую неделю подарок клеили…шкатулку из открыток. Приходите…
Александра пришла. Пили чай, Фёдор открыл бутылку шампанского. Смеялись. Валька рассказывала стихи. Давно так тепло не было в доме.
А потом Фёдор сидел один. Ребятишки спали. И так было пусто, тоскливо. Допил шампанское. На полке стояли вымытые чашки, лежала коробка конфет, принесённая Александрой. Пахло её духами.
Тикали ходики. Маятник качался туда-сюда. Пиликала на улице гармошка. Свой баян Фёдор давно не держал в руках. Надо было что-то делать…Или сказать Александре, открыться ей, или…не нужно тогда чтобы вообще она ходила. Чем травить себя, надеяться на что-то, не лучше ль оставить мысли о лучшей судьбе и жить как получится.
Ёлка в углу, украшенная детьми, шуршала осыпающейся хвоёй. Неделя как стоит, а уже осыпается, подумал Фёдор. Вздохнул. Кто знал всего год назад, что он будет в такой вечер сидеть дома. В прошлый Новый год они с Настей были в гостях. Пели, плясали. Всю ночь играл на баяне. Сколько месяцев как нет Насти…Фёдор сжал пальцами голову.
Сквозь замёрзшее стекло мутно проглядывала луна. От протопленной печки шло тепло. Из рукомойника капала вода.
…На каникулах в школе показывали для детей кукольные представления. Возили в Тюмень на экскурсию. Александра забирала всю четвёрку Рыбниковых с утра. Часто они и обедали у неё. Катались с горки на лыжах, строили крепости, играли в снежки.
И в тот день собрались кататься с берега. Малышня выскочила на улицу, Александра замешкалась, одевала пальто. Фёдор сидел у окна. Проводив взглядом выбежавших детей, вздохнул, откашлялся. Поднял голову, снизу посмотрел на Александру. На его исхудалом лице появилось подобие улыбки.
- Скоро кончится для вас эта обязаловка. Надоело, поди, ходить, чужую грязь убирать? – Фёдор говорил нарочито грубо.- Плохо, что ребята привязались к вам, Александра Павловна…А, всё одно,- Фёдор махнул рукой. Торопливо вытащил папиросу, несколько раз чиркнул спичкой. Не зажёг. Отбросил. Так и остался сидеть с незажжённой папиросой.
За несколько мгновений вся жизнь промелькнула. Вспомнил, как на свадьбе кричали «горько», как Евдокия побелела, увидев Михеиху, незаметно перекрестилась. Как выговаривала Насте на следующее утро шепотом, думая, что Фёдор спит, свои опасения насчёт их совместной жизни. Вспомнил, как принёс из больницы Гальку. Как радовался, когда Женька родилась,- дождь в тот день хлестал, как из ведра. Вспомнил и глаза Насти, там, в медпункте, её слабеющий голос. Как давно это было.
Фёдор смял папиросу, сунул её в карман. Смотрел на одевающуюся учительницу, на её раскрасневшееся лицо, на белую шапочку. Зелёные глаза Александры весело щурились в предвкушении катания. Девчонка, подумал Фёдор. Милая девчонка. Неужели ты ничего не чувствуешь. Ты нужна мне, как никто другой…
Он кашлянул.
- Гляжу я на вас, Александра Павловна, вам бы самой семью надо заводить. Чего на нас время убивать. Мы уж как-нибудь сами отмучаемся…Без обязаловки этой…
Александра никак не могла попасть рукой в рукав пальто. Она избегала глядеть Фёдору в лицо. Вроде ничего не говорит такого, а внутри всё сжалось от какого-то предчувствия. Ей бы выскочить на крыльцо, остудить щёки на морозном воздухе, а она медлит, словно ждёт продолжения разговора.
- При чём тут обязаловка? Ребятишки скучают без матери. Мне не в тягость…Иной раз уже и сама по ним скучаю. Как день не придёшь – вроде что-то не сделала…Дети-то хорошие у вас…Привязалась…
- А вы выходите за меня замуж,- Фёдор напряжённо посмотрел на Александру, стараясь уловить перемену. Увидел, что та замерла, откинула удивлённо голову. Фёдор качнулся, глядя куда-то в стол, глухо продолжил: - Так, наверное, и осталось искать им мать,- обречённо махнул рукой.- Я один с такой оравой не справлюсь…Детдом…Дошёл до предела…Вам предлагать…Да куда вам, есть молодые, без чужих ртов…А я вас любить буду, как никто…- Понял, что сморозил глупость, помотал головой. Слова вырывались не те, надо какие-то особенные, а у него их не было.- Я любить вас буду,- повторил Фёдор тише.- Кабы вы поверили…Дети, по всему, привязались, не безразличны вам, иначе стоило на нас столько времени убивать…Я всегда жду вашего прихода – светлеет дома. Не могут ребятишки без вас, Александра Павловна. Мне ведь всё едино: что замужество предлагать, что в петлю – одинаково решиться надо,- Фёдор помолчал.- Мне ответ сразу не нужен…Только, если вздумаете высмеять меня, делайте не при детях. Ни к чему это им…А ужиться мы уживёмся. У меня было время подумать, поразмыслить. Как, Саша? – голос Фёдора дрогнул.
Александра наконец справилась с рукавом, торопливо застегнула пуговицы, потянула дверь на себя.
- До свидания, Фёдор…- она запнулась,- Семёнович. Наговорили – голова кругом…Всё так неожиданно.- А сама думала: ну зачем он так?! Ходить, она и так бы ходила. Привязалась. А чтоб замуж, да так сразу, да за кого?.. Но что-то сдвинулось в ней от слов Фёдора.
После дождя такое бывает: висит на стволе берёзы корытцем кусочек коры. Капают в него капли. Одна, вторая, десятая, а от пятнадцатой всё надломится. Так и тут…
- Я же вас совсем не знаю,- пролепетала Александра.- Вы извините, дети ждут,- она растерянно улыбнулась.- Я подумаю…
Захлопнулась за Александрой дверь.
- Дурак! – Фёдор стукнул по косяку кулаком.- Старый осёл! Вылез со своим предложением. Шлея под хвост попала – выкинуть такое…Нужен ты кому,- он ругал себя последними словами. Желваки на скулах бугрились.- Развесил слюни! Да кому ты со своей оравой нужен? Ладно бы ещё дом полная чаша, а тут…Свататься полез…Ты на её месте пошёл бы на четверых? Вот то-то! Ходила и пускай бы ходила, тебе легче…
Впервые Фёдору хотелось плакать. Подступил комок к горлу, а слёз нет. Сдавило всё нутро, хоть бейся головой об стену. Навалилась на мужика тоска, придавила к скамье, согнула, сгорбатила. Вжала голову в ладони.
Он не слышал, как скрипнула дверь, дохнув стылым воздухом, впустила Евдокию.
- Один ли маешься? От тебя учителка-то выбежала? Приваживаешь, снова хороводиться начинаешь…Экий ты неугомонный! И пошто за молодыми ухлёстываешь? Куды они тебе? На твой хвост бабёнку в годах надоть, да чтоб и у неё дети были…
Фёдор непонимающе посмотрел на Евдокию. Как чумной, встряхнул головой, пытаясь вникнуть, что она говорит. Потянулся за папиросами.
- Слышь-ка, она, что ли, убирает? – переспросила Евдокия, оглядывая комнату, принюхиваясь к запахам варева из печки.- То-то, гляжу, чисто у тебя. Который раз прихожу, да и ребята попригожее,- выговаривала Евдокия, выкручиваясь из платка.- Чего взгрустнул, орёл? Мне, может, не приходить больше? Сами управитесь? Ой, Федька, нравился ты мне, что никогда не унывал…Настю теперь не вернёшь,- сникла Евдокия,- а задуришь. Так и детей лишишься.- Она присела к Фёдору на скамейку. Сложила руки на коленях, пригорюнилась.- Чем тебе помочь – не знаю, а только на два дома не разорвусь. Не в мои годы из дома в дом впритруску бегать…Чую, хозяйку метишь привести…Сиротиночки вы мои,- внезапно запричитала Евдокия. Слёзы хлынули из глаз.- Вот приведёт батька матку новую в дом…

                9

Дома мать, видя, что Александра начинала сторониться подруг, подолгу задумывалась – пока дозовёшься, голос сорвать можно,- говорила: «Ну, на нашу опять нашло. Опять копается внутри у себя, проблему решает…Гляди, докопаешься…»
Вот и теперь на Александру нашло. Последние дни каникул почти не выходила из дому. Не знала, чем себя занять. Пробовала взять книгу – не читалось. Сумерки наползали быстро, а с ними долгие часы раздумий. «Почему у меня всё не как у людей?» - думала Александра.
« А вы выходите за меня…» Что бы она ни делала, мысли снова и снова возвращались к этим словам Фёдора. Другая на её месте давно бы выбросила из головы – ишь чего захотел, как заводил детей, так и воспитывай, расти. Дерево по себе рубить надо. Другая бы, может, так сразу и ответила, а Александра не могла…
Спору нет, Фёдор ей нравился. Был бы холостой, не раздумывала. Весёлый, симпатичный. Поёт, играет на баяне. Чем не муж…С кем его сравнить в Макарихе? Среди холостых нет ему ровни. Это сейчас, а когда Фёдор был молодой?
Но ведь за ним четверо детей. Четверо! Надо быть дурой, совсем потерять голову, чтоб думать о замужестве. Пусть он будет расчудеснейший мужик, пусть золотом осыплет с головы до пят, всё равно на такой шаг решиться…Ни в какие ворота не лезет! Нет, Фёдор Семёнович, ищите себе где-нибудь в другом месте…
А вот где искать ей…Не так уж и молода, институт кончила, а любви всё нет. Отрабатывать в Макарихе ещё два года, будет ей уже двадцать шесть. Про таких говорят: «перестарок». Кому нужна…Любовницей лечь в постель к кому-то…Почему ей не везёт? Ну почему?! Не урод, не дура…Ведь дружила с ребятами и в школе, и в институте, а любви не было. Не было…Может, потому, что хотела казаться особенной, не такой, как все? Правильно, видать, мать говорила: «Гляди, докопаешься…» Наверно, надо жить проще, не требовать, не ждать от жизни слишком многого. А что, может, Фёдор – судьба…Разве она не любит его детей, разве они не тянутся к ней?
«Как же, любишь… - тут же обрывала себя Александра.- Жалеешь ты их как женщина, как учительница. И его жалеешь…Возраст такой, когда голову надо куда-то прислонить. Не будь дурой. Их же четверо! Все разные…Разве по силам тебе? И отец никогда согласия не даст…»
«Но ты же мечтала совершить в жизни что-то необычное, - звучал где-то в глубине другой голос.- Вот перед тобой семья, беда, нуждающиеся в тебе дети. Так, если ты такая мужественная, решительная,- соглашайся. Ну и что, если не любишь?! В жертву принеси себя, как Жанна Орлеанская. На словах-то готова идти на костёр…Вот и стань матерью этим затурканным бедой ребятишкам. Что, слабо, Шурка? Кишка тонка взвалить на себя такое? Вот и нечего кичиться своей непохожестью на других…» Александра в эти минуты презирала себя, готова была всё бросить и уехать.
Ну ладно, допустим, выйдет она за Фёдора. Но как же тогда говорить о большой любви? Как можно жить с человеком, которого то ли любишь, то ли нет…Не просто жить, а быть матерью его детей. Наверное, можно обойтись без любви, но это же – обманывать себя…Всё перепуталось. Кто виноват, что сразу не остановила Фёдора. По уши залезла, сама залезла…Надо было думать, что всё этим кончится. Повод дала…
Изводила себя Александра. После разговора с Фёдором прошла неделя. И всё это время она не показывалась у Рыбниковых. Вздрагивала от каждого стука, шороха. Ей почему-то казалось, что там, у них, что-то случилось – с Валькой, с Егором, с Фёдором. Не выдержав, Александра начинала торопливо одеваться, снимала с вешалки пальто и останавливалась, садилась на стул, часами сидела, держа в одной руке платок. Спроси у неё в этот момент, о чём она думала,- и не вспомнит. Обо всей своей жизни…
Всю неделю над Макарихой пуржило. Солнце в какой-то дымке висело над Васениным бугром, а понизу молочной пеленой тянула позёмка. Заструги сугробов с одной стороны оврага обрывались отвесно. Мальчишки в них рыли пещеры. Будь другое настроение, Александра не утерпела бы – любила, когда мело, ходить по улице. А сейчас было не до того.
Она написала домой письмо. Выложила всё как есть – и чувства свои, и сомнения. Просила дать ей совет.
Письмо было на нескольких листах. Написав, Александра почувствовала облегчение. Словно переложила часть тяжести на другие плечи.
Возле сельсовета у почтового ящика столкнулась с Фёдором. Александра внутренне сжалась, сердце замерло.
- Напугал вас? Забыли,- грустно усмехнулся Фёдор. глядя ей в лицо. В его глазах была и тоска, и радость, только вот надежды почти не было.- Значит, не верите мне…- Он махнул рукой.
- Я никуда не исчезала…Я…- Александра покраснела до слёз, хотя мороз обжигал щёки.- Я думала…Письмо написала домой…Не могу вам пока ничего ответить…
Она круто повернулась и пошла прочь. Но сделала лишь несколько шагов – поскользнулась и упала в снег. И опомниться не успела, как сильные руки подняли её…Прежде чем поставить на ноги, Фёдор какое-то мгновение подержал её на весу, прижав к себе, и Александра впервые близко-близко увидела его глаза. И что-то сдвинулось в ней от близи этих глаз, от этих горячих рук, чью силу ощутила. И губы сами сказали то, во что ещё с трудом верило сердце:
- Я согласна…
Глаза Фёдора радостно расширились, он порывисто сжал её пальцы.
- Да я…да мы…Эх, Саша!..
- Дети только вот, Фёдор…Все дни о них думаю…Тревожно мне. Галина большая, всё понимает. Как мать заменить…Запутали вы меня…Ложусь. Встаю с одной мыслью…
Стылую деревенскую улицу завалили сугробы. Колья изгородей с нахлобученными шапками едва-едва проглядывали сквозь снежные намёты. Тропинки, огороды, крыши, реку – всё придавила зима. Изъезженная дорога, истолчённая копытами лошадей, когда идёшь вдвоём, кажется узкой. То и дело навстречу люди. Здороваются, окидывают взглядом, пряча в заиндевевших воротниках понятливые ухмылки. Всё это, мелькавшее рядом, коснулось их.
- Заморозили меня совсем,- с трудом улыбнулась Александра.- Пойду я, Фёдор…чего уж, назад поворота нет…
Вечером Галина чистила картошку. Фёдор подсел к ней. Сидел молча, смотрел, как завитки кожуры падали в таз. Положил руку на голову дочери. Притянул к себе. Галька доверчиво прильнула, заглянула в глаза. Что-то насторожило её. Она отстранилась. Ещё раз посмотрела внимательно, насупилась. Нож задвигался медленнее.
- Ты как, дочка, смотришь, если Александра Павловна к нам перейдёт жить? Мамой вам будет…Ты, Галька, старшая, вот и спрашиваю тебя. Тебе больше всех достаётся по дому…Сговорились мы. Понимаешь? Александра Павловна уроки вам помогать делать будет…Чего молчишь?
Падали в таз картофельные очистки, скатывались по щекам слезинки, и вся согнутая фигурка девочки выражала такое горе, что сердце Фёдора защемило. Он прижал к себе дочь
- Кто виноват, что так вышло,- Фёдор старался говорить спокойно, но горло перехватывало.- Я хочу как лучше для вас. Не плачь. Теперь всё хорошо будет…

                10

Александру перевозили всем семейством. Добра было две корзины книг да чемодан с бельём. Ребятишки везли санки, вырывая друг у друга верёвку. Фёдор с Александрой шли сзади, смеялись. На всём пути не в одном окне мелькнули тени, не одна калитка, скрипнув, вылупилась на них высунувшейся головой.
Вечером у Маланьихи обсуждали эту новость. И так и этак прикидывали, всплёскивали руками, не находя объяснений.
- Надо же, чёрт, опутал девку! Что она может им дать? Какая она мать! Не смешила бы людей…Помучается с месячишко – сбежит. Благородство показать хочет, выделиться. Любить мужика ночью – это одно. Ночью он, может, ангел, а заменить мать может только мать, а эта куда суётся,- рассуждала Маланьиха, знавшая жизнь со всеми хитростями, не зря одна жила.- Была бы бабой, хлебнувшей горя, али уж девкой, кинутой в интересном положении, а то учителка! Разумная, грамотная…Может, у них до всего дошло? Ходит сколько…
Петя Накось-Феня, зиму коротавший у Маланьихи, чмокал губами, приставив к уху ладонь, переводил глаза с одной говорившей женщины на другую. Глазки его довольно сверкали. Он любил новости, какие бы они ни были.
- Что делается, что делается,- качал он головой.- Как с ума посходили люди…
 Александра не дождалась письма от родителей. Когда оно пришло, осталось ей только поплакать в одиночку.
Отец писал, чтоб не глупила. Такое выдумать здравому человеку нельзя. Если всё ж решится Александра идти  супротив – благословления не будет. Не для того растили её, чтоб жизнь потратила на чужих детей. «Одумайся, дочка,- писал отец.- Ну что ты нашла в том человеке?! Ведь он не пара тебе. Ладно ещё был бы один ребёнок, а то четверо. Надо быть набитой дурой, чтоб такое удумать. Выйдешь за него – ты нам не дочь».
И мать приписала. Что стыдно соседям об этом говорить. Всегда хвасталась дочерью, а дочь вон чего удумала! Ровню себе найти не могла. Хомут чужой на шею себе повесить надумала. Мать ещё писала, что если уж что-то получилось, может, и ребёнок будет, так лучше одной своего ребёнка ростить, чем всю жизнь плакать за чужими. «Ты подумай, дочка! К каждому подход свой нужен. Случись чего, люди тебя же осудят! Отвечать за всё ты будешь, ты…»
В чём-то мать была права. Когда Александра ходила к Рыбниковым просто помогать, в те часы совместных игр, уборки или ещё каких дел смотрела она на ребятишек совсем другими глазами, чем теперь, когда перешла жить к ним. Заменила им мать.
Тогда она видела их несколько часов в день. И они старались казаться лучше – посторонний человек ходит, учительница. Даже если что у Александры не получалось, можно было просто уйти. никто не осудит, не скажет плохого.
Теперь всё делалось на глазах. С утра и до поздней ночи. Сразу бросилось, что дети не приучены к порядку, за собой не убирают. Кричат, ссорятся. Чуть что, меньшие бегут жаловаться.
Это бы ещё ладно…Приходилось допоздна сидеть штопать чулки, выкраивать из своих старых платьев обновы девочкам. А топить утром печь, ломать голову, что бы сготовить получше…Всё это сразу навалилось на Александру. Жила одна – никаких забот. Обходилась крынкой молока да кусочком хлеба. А детям варить надо. В школу отправлять чистыми. В доме теперь женщина, мать – чужие глаза всё замечают. Не хотелось Александре лишних разговоров. «Пускай думают, что у нас всё хорошо,- думала она.- У нас же всё хорошо…»
Валька, Егор – с ними немного забот, за ней как хвостики ходят. Сразу мамой стали звать. А вот Галина, та вообще никак не зовёт. Смотрит искоса. Александра с ней и так и этак. Буркнет чего в ответ Галька или молча отвернётся, всем видом показывая: надо тебе, вот и делай. Мы тебя не звали к себе.
Горько было порой Александре. Пожаловалась Фёдору, что не находит общего языка с девочкой. Слышала, как тот выговаривал:
- Не хочешь звать мамой, не зови. Я понимаю, что ты мать помнишь, но хоть по имени-отчеству звать можно? Как в школе. В школе ты её зовёшь? Нельзя же так! Ты большая, глядя на тебя, и меньшие дурят. Посмотри, как всё у нас хорошо складывается: вы чистенькие ходить стали. Дома порядок…
Александру поразил ответ:
- А чего ты всё своей приписываешь. Это баба Дуня всё делает. Твоя Александра Павловна даже Маньку одна подоить не может. Наденет платок и жакетку бабушки, будто корова не различает, кто перед ней…Пол мы моем, а ты ей всё приписываешь…
- Замолчи!- крикнул Фёдор.- Что ты понимаешь, соплячка! Ишь, моду нашла оговаривать…В молчанку с матерью долго играть будешь, тебя спрашиваю?
Александра слышала, как начала всхлипывать Галька. Хотела встать, выйти к ним, но не сумела пересилить себя. Решила, что им двоим легче разобраться между собой. Вспомнила, что мать писала: «Спохватишься, да поздно будет…»
Нет, не жалела Александра, что связала свою судьбу с Фёдором. С ним ей было легко. Фёдор предугадывал все её желания, помогал во всём. Был ласковым, добрым. Надеялась Александра, что со временем и с детьми поладит, найдёт подход к ним.
На расспросы учителей, как, мол, управляешься, кривила душой, отвечала, что всё хорошо. С одной Марьей Степановной отводила душу. Без утайки рассказывала, что смотрит порой на ребятишек, а на сердце пустота. Словно чужая она им. Словно она учительница, а они ученики.
- Злость берёт,- жаловалась Александра.- не берегут ничего. Оденешь чистое, только отвернёшься, а они увозюкаются. Будто назло всё делают. Не напасёшься…Вчера Женя увозилась вся, промокла, а ведь в школу идти надо. Хоть своё надевай ей. Оставила дома. Есть не дала, думала, поймёт. Ну и что вы думаете? Надулась как мышь на крупу, не разговаривает…Тяжело мне с ними, Марья Степановна. Разные они. К одной приноровишься – другая фокус выкинет. И не придумаю, что делать. Рвусь, рвусь, а толку…Может, чего посоветуете? Я уж и по-хорошему, и по-плохому – всё мимо ушей…
Александра чуть не заплакала от обиды, когда высказывала это. За последние дни она похудела. Даже уложенные короной волосы – её гордость, одна умела так укладывать – были прибраны наспех. Под глазами круги. На лбу пролегли морщинки.
Марья Степановна молча выслушала, смахивая во время разговора невидимые пылинки со скатерти. Чему-то усмехнулась про себя. Вспомнила, наверно, свою дочь. Та, когда всё хорошо, глаз не кажет домой, а как не заладится что-то, приедет со слезами: научи, подскажи.
- Не знаю, право, что тебе и сказать, Сашенька,- задумчиво проговорила Марья Степановна.- Ты что думала, они тебе душу нараспашку откроют? Нет, милая, пока до всего докопаешься – намаешься. Скучают они по матери. Помнят, ревнуют тебя к отцу…В таком деле разве посоветуешь? Разве окриком добьёшься чего? не подделывайся ты под них, какая есть, и будь такой. Привыкнут. Поласковее будь. Старше станут – поймут, а пока терпи. Сама решилась. Такой у нас долг – терпеть. Время покажет, кому благодарности принимать, а кто обделённым будет…С Евдокией-то как, ладите?
- Лажу.- Александра улыбнулась.- Часто прибегает. Помогает во всём. Плачет только…Тяжело всё это…- помедлила и добавила: - Родители писать часто стали. Смирился папка, в гости зовёт. Посылку прислали. А всё ж переживает он. Не может успокоиться, не по его вышло…

                11

Фёдор, с того дня, как Александра перешла жить к ним, воспрянул духом. У ребятишек была мать, дома его ждала жена.
Фёдор был счастлив, впервые счастлив за эти месяцы.
Пускай говорят, что и года не прошло после смерти жены, как во второй раз женился, пускай плетут, что это из-за Александры пошла на смерть Настя, знала, дескать, что крутил Фёдор с учителкой. Пускай болтают, вокруг таких верченых, как Федор, всегда много разговоров.
 Федору всё казалось, что придёт однажды домой, а там пусто. Александра уехала…Это заставляло его убыстрять шаги. Бывало, бегом заскакивал во двор, распахивал дверь и останавливался на пороге, на недоумённый взгляд Александры расцветал улыбкой. Смотрел на свою Сашеньку как на чудо.
Александра в ответ тянула руки, просила ласки. Если дома никого не было, Фёдор целовал жену, крутил по комнате. Но так было редко. То Егор, то Валентина крутились здесь же и, если Фёдор целовал при них Александру, отходили в сторону, смотрели ревниво.
Страх потерять обретённое счастье, оказаться опять одному с детьми круто изменили характер Фёдора. Он стал молчаливее. Его перестало тянуть из дому. По-другому стал смотреть на окружающих. Да и на своих детей Фёдор стал смотреть по-иному.
Нет, он не перестал любить их. Ради них был готов на всё, но, и думая о детях, всегда ставил теперь на первое место Александру. На детей Фёдор стал глядеть её глазами. И не только на детей…
Молодая вошедшая в его дом женщина оказалась сильнее. И сила её была в том, что она пошла на такую семью. Не ругаясь, не доказывая, вроде и не стремясь к этому, Александра стала верховодить.
Снег сошёл, на буграх подсохло. По обочинам дорог бурела липкая грязь. Кто соблазнил Женьку идти собирать клюкву на болото? Пошла, прихватила мятую медную кружку. В болото разве весной сунешься: кругом вода, чавкающий мох, прошлогодняя, словно из проволоки, осока. Ягод нашла – едва прикрыла дно, а вся вымочилась, провалилась в колдобину.
Домой пришла, с платья течёт. Александра схватилась за голову. Две недели назад Женька валялась с высокой температурой. На улицу выпускала – просила, чтобы не мочила ноги. И вот опять всё насквозь мокрое. Руки и ноги как лёд холодные. Носом шмыгает.
Обида, злость переполнили Александру. Кому она всё это говорит? Зачем? Здесь никто не слушает её…
- Снимай всё и полезай на печку! В школу не пойдёшь. Раз не слушаешься – сиди дома. Толку всё равно нет, слова как об стенку горох,- Александра распаляла себя, раскраснелась.- Ну что ты стоишь? Раздевайся, я кому сказала! Сейчас отец придёт, пусть что хочет, то и делает с вами. Я не знаю больше, что мне делать…Уйду от вас…
Женька заплакала. Мятая кружка одиноко стояла на скамейке.
- Я больше не буду,- всхлипнула девочка.- Не уходи.
Александра смяла в кучу снятое Женькино бельё, в сердцах шлёпнула по заду. Вошёл Фёдор. Недоумённо посмотрел на жену, детей. Остановил взгляд на Женьке. Нахмурился.
- Делай с ними что хочешь,- с надрывом сказала Александра.- Я больше так не могу. Стараюсь как лучше, а в результате…- она показала на ворох мокрой одежды.- Я устала, из сил выбилась…
Не разговаривая, Фёдор сделал шаг, хлестнул Женьку по щеке.
- Тебе мать говорила, чтоб никуда не ходила? Говорила?
Женька перебирала босыми ногами. Перестала всхлипывать. Прикусила губу. Опустила голову.
- Говорила или нет?
- Говорила…
- А ты?
- Мы за ягодами пошли…На кисель…
- Ты знаешь, что снова можешь заболеть…Ночи с тобой не спали. Ты умереть можешь…
- Ну и пусть…
- Вот видишь,- сказала Александра, повернувшись от таза, где замачивала бельё.- Она ничего не поняла, как её убедить?
Федор стал снимать ремень. Запутался, раздражённо оторвал пуговицу с пиджака. Женька отступила в угол за кровать. Выглядывала из-за спинки. Она не плакала. Только насупила брови. У Фёдора опустились руки. Кого бить, за что?
Александра посмотрела через плечо, вздохнула. Словно знала, что ничего не поможет. Сказала:
- Мы сейчас обедать будем, а она пускай подумает. Пусть прощение попросит и слово даст, что слушаться будет…Поняла, Женя?
Женька молчала.
- Как знаешь…
Александра стала собирать на стол. Фёдор стоял посреди комнаты. В душе он жалел дочь, но не мог, не хотел показывать этой жалости. Обдумывал, как успокоить жену. Женька никуда не денется, посопит и забудет. Слова Александры: «Я устала, выбилась из сил» - тревожили. Наползло раздражение. Фёдор зло посмотрел в угол, где Женька, шмыгая носом, обводила пальцем рисунок на обоях.
- Если услышу слово, сказанное супротив матери, пеняйте на себя…
За ужином ребятишки ковырялись в своих тарелках, переглядывались. Сопели. Старались не глядеть на Александру. Фёдор чувствовал, что им хочется, чтобы он простил Женьку, пожалел. Был бы один, так и сделал. А сейчас посчитал, что ради семейного благополучия можно многим поступиться. Не хотелось ссориться с молодой женой.
С приходом Александры – после первых, распаливших всеобщее любопытство недель,- как-то сами собой постепенно утихли разговоры о Рыбниковых. Если Настя, бывало, могла в кругу соседок поплакаться, выговориться, искала сочувствия, то Александра не выносила сор из избы, как бы ей ни было трудно. И это поначалу вызывало настороженность.
Женщины не любят тех, по их разумению, гордячек, что сторонятся откровенных разговоров. Попасть такой на язык колодезного собрания, где всё обо всех известно, значит, надолго стать объектом внимания. То, что можно родной матери – хлопнуть под зад, дёрнуть за ухо, накричать,- для мачехи всегда станет поводом для осуждения. Сердобольная мамаша, забыв, что сама дерёт своё чадо как сидорову козу, сразу начнёт причитать: «Вот были бы свои, не позволила б такое. Вот что значит быть сиротой. Своего и приголубила бы, а эти, поди, так и ходят голодные да затурканные…»
Пообсуждали Александру всласть, но тема вскоре подыстощилась, и Рыбниковых оставили в покое.
Вспоминая потом эти первые недели и месяцы, Александра думала, что, начнись её замужняя жизнь в других условиях, может, совсем по-иному раскрылась бы она как женщина, как мать. А так, придя двадцатичетырёхлетней в чужую семью, к чужим детям в маленький домик с двумя комнатёнками, разделёнными дощатой щелястой перегородкой, где на обоях отмечали рост, рисовали картинки – под взглядом детских глаз и чутких ушей, наверно, во многом задавила в себе Александра едва шевельнувшееся женское чувство…
Всего две ночи после свадьбы – если свадьбой можно назвать тот вечер, когда они сидели с друзьями за столом,- провели они наедине. Тогда забрала Евдокия всех детей к себе.
- Чего уж,- сказала.- Пусть всё будет у вас как у людей. Александра молодая, кто её здесь пожалеет…На руках тебе, Федька, надо её носить, на руках…Привалило дураку счастье,- глядя  на радостное лицо Фёдора, качала головой Евдокия.
Пролетели те две ночи как миг. Вспоминала их Александра, как сон. Ласки, шёпот, тишина комнат…
До прихода в дом Александры ребятишки ложились спать вместе с Фёдором. Он до темна возится по хозяйству, убирает, моет, и они толкутся под ногами, занимаются кто чем. Галька уроки учит, Женька прописи выводит. Доделывают то, что не успели.
Александру это поражало. У них в доме насчёт этого было строго. Она сама в полдесятого ложилась спать. А здесь одиннадцать, двенадцатый, а дети только-только укладываются. Утром не добудишься. Что это за жизнь.
Поставила условие, что в половине десятого все уже в постелях. Но сказать – одно, а попробуй приучи. Лежат, шепчутся, капризничают. Вроде всё затихнет. Ну, кажется, заснули…Обнимет Фёдор Александру – от подушки поднимается голова Вальки. Хнычет:
- Папа, хочу писать…
- Иди, ты уже большая…
- Там темно, мне страшно, я с тобой…
Эта угомонилась, кто-то другой шлёпает по полу. Фёдор злился. Стеснялась лишний раз Александра поцеловать его, обнять. Внушала себе, что детям нельзя давать повод для ревности.
Стеснялась она и своей беременности. Ей казалось, что девочки осуждают её, от этого старалась быть строгой, чем, может, и разрушила мостик будущей откровенности. Не было у неё с дочерями тех доверительных минут, когда украдкой нашёптывает тебе девочка самое сокровенное, ждёт от тебя одной совет.
Наверное, ещё и потому ток получилось, что и сама Александра выросла, никогда не откровенничая с матерью. Не заведено это у них было. В семье всё определялось властным взглядом отца. Всё, что он считал пустяком, могло вызвать только насмешку. Да и не лезли в её годы к родителям с откровенностью.
Понимала ли Александра, что может обернуться бедой её сухость с детьми? Нет, тогда об этом не задумывалась. Слишком была занята повседневными заботами – накормить, одеть, обиходить своих галмонов, как называла ребятишек. Думала Александра, что со временем, когда станут взрослыми, поймут дети всё так, как надо, потому часто и не замечала копившихся детских обид.
Она старалась дать им только хорошее, приучить к порядку, бережливости, умению ценить время, а внимательные, цепкие глазёнки под сочувствующий шепоток улицы: «Сиротинки неухоженные…» порой на всё смотрели по-своему.
Дети по характеру были разные. Галина стала медлительной, обидчивой. До слёз доходило, если её в чем-то надо было переубедить. Подбери к такой ключ, когда не знаешь, что может выкинуть…Родители Александры писали, чтобы привозила Гальку учиться к ним. Чувствовали, видно, что больше всего с ней возни.
Женька вечно в переделки попадает. Спокойно посидеть на одном месте не может. Натворит чего – прощения не попросит. Вылупит глаза, хоть задери её. Этой хоть и попадает больше, но проще с ней. Характер открытый…Егор – покладистый, любимец Александры. Учится хорошо. С Женькой всё время вместе. Воду носит, дрова может наколоть. Парень как парень. Валька, та ещё мала. Этой лишь бы играть – что стёклышки на крыльце раскладывать, что воду из бочки переливать. Не мешать, так и заснёт где-нибудь – кричи, ищи.
Дети как дети. Только получила Александра сразу подросших детей. От этого воспринимала их суше, что ли. Она не возилась с ними маленькими, когда они болели, не сидела ночей, укачивая невесть отчего орущую малышку. То, что было бы воспринято родной матерью как само собой разумеющееся, ею, Александрой воспринималось по-иному. То, что прощается родной матери – окрик, шлепок – они не могли забыть.
…В декабре Александра родила Светку. Родители в письмах звали приехать погостить, показать внучку. В каждом письме уговаривали привезти Гальку.
Летом собрались в отпуск. Галина наотрез отказалась оставаться одна у чужих ей дедушки с бабушкой, и пришлось взять с собой Вальку, чтоб старшей не скучно было. Женьку с Егором на время отпуска Евдокия согласилась приютить у себя.
Перекрестила она на дорогу Фёдора, поцеловала Гальку, всплакнула, что, может, не придётся больше с ней увидеться. Поклонилась Александре. Махая вслед рукой, Евдокия тихонько причитала: «Вот и стронулся с места, а как ещё на тебя там поглядят…Может, завернут от порога…Разве такое богатство там надо…Ох, лишенька, напеняют тебе, Федька…»

                12

О чем только не передумала Александра перед встречей с родителями. Да и Фёдор не находил себе места. Одним ребятишкам всё было внове. И сутолока вагона, и мелькавшие на перроне люди, и ожидание встречи с незнакомыми местами. Александра была занята Светкой. Пелёнки, ползунки, разве напасёшься на дорогу. Хорошо, попалась уважительная проводница, дала тазик простирнуть пелёнки. Постояла, поудивлялась, что у такой молодой мамы столько разных по возрасту детей.
Валька замучила Фёдора вопросами. Где бабушка новая живёт, какой у неё дом, да кто там ещё есть, на чём она спать будет, почему не поехала баба Дуня – попробуй на всё ответь…
До Колюжина добрались поздно. Поезд на станции стоял всего несколько минут. Только успели выбраться, Валька, полусонная, раскапризничалась.
На улице было темно: ни света из окон, ни фонарей. Александра шла впереди. Знакомо нашла щеколду калитки. На лай отцовской Мирты вспыхнул свет в окне, замелькали тени. Хриплый голос за дверью переспросил: «Ты, что ли, Александра?»
- Да я, я! Приехали! Открывай, отец…
Скрипнула дверь. Торопливые поцелуи, всхлипы, ахи. Фёдор нерешительно топтался на крыльце.
- Фёдор, чего ты там? Заноси вещи, заходи! – крикнула Александра, передавая матери спящую дочь.- А это наша Светулька. Вот мы уже какие…
Фёдор шагнул за порог, попал сразу в объятия высокого, костистого отца Александры. Тот сграбастал Фёдора, троекратно расцеловал.
- Наконец добрались,- забасил Павел Алексеевич.- А мы ещё утром ждали. Телеграмму чудную прислали: «Ждите, едем». А когда ждать? Вот и бегали к каждому поезду…Экие вы большие,- проговорил он, оглядывая Галину, Вальку.- Чего притихли? Ты, мать, не мочи платье дочери слезами, а давай собирай на стол…Намаялись в дороге? – повернулся к Фёдору.- Живёшь у чёрта на куличках, через всю страну ехать надо…Как хоть вы там?
Баба Поля суетливо бегала вокруг приехавших. Всё старалась прикоснуться к дочери, к спящей Светке. Погладила Вальку по голове. Взяла Гальку за руку, повела показывать, где умывальник.
Когда немного угомонились все, напустилась на мужа:
- Будет тебе тормошить их…У них, поди, язык с устали не шевелится, а тебе новости выкладывай…Все жданки проглядели,- покачала головой баба Поля. Всхлипнула.- Провожала дочь одну, а дождалась с целым семейством…Чисто наказание это у тебя, дочка…
Фёдор от этих слов как-то сразу сник. Но вида не подал. Он не ждал излияний в любви.
Сидели за столом, пока баба Поля не погнала всех спать. Потом она возилась с посудой, мыла. Ставила на завтра тесто. Вздыхала, забывшись, не замечая, что вода стекает на пол.
Не такой судьбы хотела она дочери…Привезла чужих, а слово не скажи против. И на что это ей надо было? В батьку пошла, такая же нахратая. Всё сама! Допрыгалась…Баба Поля махнула рукой, отгоняя привязчивые мысли. Всё одно не вернёшь назад1 пускай живут. Лишь бы лад был между ними. Фёдька мужик ничего. Чернющий только. Ребятишки сущие цыганята. Порода не наша, не крутовская…
Баба Поля поплакала одна, боясь, что ненароком всхлипы услышит муж. Слышала, как он ворочался за перегородкой, - тоже не спится. Может, с радости, а может, досада гложет. У него не узнаешь, чем недоволен: молчит, сопит. Не знаешь, с боку подступиться.
Мысли перескакивали с одного на другое. Ходики мерно постукивали. Баба Поля представила лица соседок, когда те пожалуют поглядеть на приехавших. Помотала головой, вздохнула.
Утром Фёдора разбудил стук да незлобивая перебранка во дворе.
- Чего расстучался,- выговаривала кому-то мать Александры.- Переполошишь весь дом. Гости у нас. Дочка с мужем приехала. Иди, скажу Павлу Алексеевичу.
Кто-то глухо бубнил:
- Гости чего, гости хорошо, а только пусть зайдёт он…
В окно светило солнце. Кудахтали куры. Тянуло прохладой. Баба Поля ворковала с внучкой:
- А мы кушать хотим? Сейчас мама встанет, накормит Свету…
- Пап, пап,- из-за занавески таращилась на Фёдора Валька.- А мы приехали уже, что ли? Я есть хочу! Галь, Галь, а мы приехали,- затормошила Валька сестру.- Вставай. Пошли смотреть…
- Проснулись. Полуношники? Поднимайтесь. Все ждут. Завтрак готов…
- Ой, мама, как дома хорошо спится,- потягиваясь, заспанно сказала Александра.- Вставать не хочется. Зачем в отпуске вставать…Валя, Галя! Подъём, травку нюхать, загорать…
- Ты, Шурка, ставь всё на стол, а я сбегаю за хлебом.- проговорила мать. Стукнула калитка.
В магазине при её появлении все переглянулись, замолчали. Стоящая впереди Дарья, соседка через три дома, любопытно зыркнула глазами.
- Приехали твои, что ли, Полина? – спросила она, стараясь заглянуть в лицо.- Что-то много, говорят, привезла с собой Шурка. С поезда колхоз целый шёл. Аль в Сибири сразу с приданым берут?- фыркнула Дарья, довольная, что сумела уколоть бабу Полю, которая всё дочкой хвасталась, всё укоряла её, Дарьину, Татьяну, что с мужиком не ужилась.- Отбила, поди, у какой?
Дарья демонстративно отвернулась. Ни к кому не обращаясь, громко проговорила:
- Все они такие! За чужими только глядеть могут, а что своя творит,- не видят…
Баба Поля промолчала. Чего объяснять. Очередь уши навострила. Всё одно переиначат…Шла из магазина, костерила ехидную Дашку, прошлась и по дочери. Испортили настроение, да и только.
…Александра с Фёдором каждый день ходили по гостям. Больше трёх лет не видела Александра своих подруг. Поговорить было о чём. Мать ревниво поджидала их, потом выговаривала:
- В кои времена приехали, а всё шастают…Поговорили б дома…Сюда-то надумали переезжать аль нет? Чего в этой тьмутаракани делать.- Мать прикладывала к глазам платок. Замолкала. Её острый нос краснел.- Как бы славно, если бы здесь остались…Ты, Шурка, носом не вороти, аль неправду говорю? Понесло тебя в Сибирь, работала б дома…Таскает вас леший туда-сюда…- Баба Поля наливала Вальке в кружку молока, гладила её по голове, подсовывала кусок пирога.- Ты, Валька, останешься у бабушки? Куклу тебе куплю. Останешься?
Валька прихлёбывала молоко, крошила пирог, болтала ногой. Поглядывала на Александру. Та терпеть не могла, когда болтали ногами под столом.
- Если платье с кармашком купите – останусь,- говорила Валька, показывая, где должен быть карман.
- У всех «если»,- бубнила баба Поля.- Будто без «если» и жить нельзя…
Александра вступалась за дочь. Она понимала, что родители устали от них. Отпуск отпуском, но пора и честь знать.
- Сердце кровью обливается, как подумаю, что тебе опять ехать. Из рук всё валится,- сетовала баба Поля, присаживаясь на табурет.
- У тебя от одной дочери сердце кровью обливается, а у меня ещё двое там остались. Тоже на старуху бросили,- закипала Александра, в сердцах прикрикнула на Вальку, чтоб не болтала ногой под столом.
- Я не гнала тебя замуж. Раньше думать надо было…
- Хватит, мама! Хватит собирать всё в кучу. Сама выходила, сама и живу. Не нравится – скажите, мы уедем…- Александра поджимала губы. В таких случаях она походила на отца. Глаза узились. Ноздри недовольно раздувались.
У Александры незадолго перед этим был откровенный разговор с отцом. Сидела она на скамейке у пруда. На половике, раскинутом на траве, возилась Светка. Ветер шуршал листьями яблонь. Шапки георгинов, бордовые, мохнатые, тяжело оттягивали стебли.
Отец забивал дырку в заборе. Кончил. Подсел к ней. Долго молчал, смотрел на Светку.
- Не жалеешь, что так вышло,- потушив папиросу, проговорил он.
- А чего жалеть? Не думала об этом…Живём-то хорошо, сам видишь,- пожала плечами Александра. Ей не хотелось говорить. День стоял тёплый. Отпуск кончался, хотелось набрать побольше солнца, тишины. Александра сидела в сарафане, тронутые загаром руки безвольно были брошены на колени.
- Видеть-то вижу, да не об этом я. Чудно, не могу тебя представить в окружении всех детей,- осторожно начал отец. Он сидел, широко расставив ноги. Расстёгнутый ворот рубахи. Выпирающие ключицы, загорелая шея. Коротко стриженные волосы отливали сединой. Александра покосилась на отца, подумала: постарел за эти три года. Сдал, но ещё хорохорится.
- Чего ты нашла в нём такого, что позарилась на четверых? Где глаза у тебя были? – продолжал отец.- Мужик Фёдор, конечно, неплохой. Но он-то не один! Не нашлось другого? Я ничего против Фёдора не держу,- махнул отец рукой.- Бог с вами, живите! Одно хочу понять: что за затмение на тебя нашло? Ты, Шурка, нашей породы. Сколько в тебя вложили, учили…Единственная дочь, и на тебе, куры смеются! Неужто любишь так сильно…
Александра зябко поёжилась, обхватила плечи руками. Светка подползла к ногам, потянулась за пуговицей на тапке.
- Что, папа, об этом говорить…Любишь не любишь…Да разве в любви всё заключено? А помощь человеку, а долг?
- Ну. понесла, поехала…Ещё лекцию прочитай,- поморщился отец.- Такие слова с трибуны молоть легко. Долг…Да какой и перед кем у тебя долг? – повернулся к дочери Павел Алексеевич.- Ты что, в чужой семье росла, чужой хлеб ела, чтоб отдавать? Нахватаются слов, надо не надо, сыплют ими,- ворчливо завозился на скамейке.- Долг! Да человек должен жизнь свою устраивать, чтоб жилось легко…Я ж тебя учил не для того, чтоб ты мучилась с другими, пойми, дурья твоя башка! Мать извелась вся, как письмо твоё получила. Ехать к тебе собралась, насилу отговорил. Думал, что одумаешься…Дураки перевелись, не та жизнь. А эта о долге заговорила,- ворчал в прокуренные усы отец. Он посмотрел на Светку, убрал с земли стекляшку, отбросил в сторону. Похлопал по коленям ладонями, крякнул.- И не говори ты мне ничего об этом. Пожил, повидал…Тяжело тебе будет, и чем дальше, тем тяжелее…Учат вас в ваших институтах бог знает чему…Чужие дети-то у тебя, Шурка, как ни крути, чужие. Сейчас, пока они маленькие, с ними терпимо, и то Галька уже уросит. А вырастут? Их же не один, а четверо, да вон своя растёт,- ткнул отец в Светку.- О чём думала, ума не приложу…
Александра машинально поднесла руку к волосам. Поправила их. Отняла у Светки тапочку. Стало до обиды горько, что никто дома не хочет её понять. Учат, учат. Советуют, а для чего? Сейчас она не представляла свою жизнь без Фёдора, без детей. Александра повернулась к отцу:
- Тебя послушать, так лучше разойтись с Фёдором, так, что ли, по-твоему? К этому клонишь?
Отец сощурился. Отвёл в сторону глаза, кашлянул.
- А чё, девка ты не глупая. Может, так бы и надо,- покосился на Александру.- Уедешь оттуда – дитё твоё прокормим…
- Ну, знаешь! – голос Александры дрогнул.- Я не для того выходила замуж…Давай, чтобы не ругаться, не будем больше говорить об этом. Запретная тема это. Меня ты знаешь…
- Чего ты,- смущённо буркнул отец. Посидел немного. Кряхтя поднялся. Сгорбился. Одёрнул рубашку.- Тебе жить…Умеешь на своём стоять. Молодец…Ну, дай бог вам…Тогда уж тут оставайтесь: места хватит.
Последние дни перед отъездом прошли в суматохе. Баба Поля всё чаще ходила с промокшими глазами. Вздыхала. Да и Павел Алексеевич стал хмурым. Александра укладывала чемоданы, свёртки, шепталась о чём-то с матерью. Фёдор часто ловил на себе взгляды жены, словно она что-то хотела сказать и не решалась.
Ещё ничего определённого не было между ними сказано, а Фёдор уже понял: скоро придётся сюда перебираться жить…Рядом с родителями Александры, ясное дело, будет полегче, а значит, и детям тоже. Разве сравнишь этот ухоженный дом с их избой в Макарихе, да и школу здешнюю не сравнишь. И в школе этой  Александре хоть завтра обещают работу.
Конечно, там, дома, есть Евдокия, но какая от неё помощь. Ну, разве посидит с детьми. За ней самой скоро ухаживать надо будет…Нет, как ни крути, всё сходится к одному: придётся перебираться. А как подумаешь об этом, наваливается тоска и предчувствие потери чего-то неотрывно близкого. Словом не объяснишь, что там внутри: сожмёт вдруг, сдавит всё. Чувствуешь, что теряешь что-то дорогое, а сопротивляться нет сил.
В доме Крутовых поражала Фёдора этакая непререкаемая обкатанность суждений и поступков. Всё там размерено, оговорено. Живут, как, может, жили еще лет тридцать назад, всё в одном темпе и настрое. Он как-то терялся здесь. Появилось чувство неловкости, словно обязан он им чем-то. Да ведь и верно: Александрой обязан.
Часто сравнивал Фёдор мысленно двух женщин, с которыми связала его судьба. Время притупило остроту потери Насти да уже как-то и сгладило неожиданность поступка Александры. А ему порой не хватало Насти…
Настя, бывало, расшумится, накричит, а зла не держала. Не делала кислую мину, не ложилась с мокрой тряпкой на голове на кровать. Выплеснет Настя обиду и успокоится.
У Александры всё не так. В себе всё копит. Не знаешь иной раз, как подойти. С виду ровная, спокойная. От этой сдержанности теряешься. «Да лучше бы она раскричалась, изошла на слёзы,- подчас думал Фёдор.- Тогда и пожалеть можно, угрызения совести хоть появились бы. А так, кроме чувства подчинённости да мысли, чем бы угодить ей за то, что подобрала его в трудную минуту, кроме этого, и нет ничего».
Ничего Фёдор от жизни не брал в долг. А тут получилось, что он должник. Ради детей и Александры Фёдор готов был выплачивать этот долг до конца жизни.
В ежедневных хлопотах, в разговорах о переезде прошли в Макарихе два года. Уехали б раньше, да забеременела Александра, родила Серёжку. Это оттянуло переезд на год. Почти в каждом письме мать звала: дети растут, пора об их будущем думать. В Макарихе десятилетки нет. Да и Галька собирается в техникум, пригляд за ней нужен.
…И вот настал день отъезда.
Многое связывало Фёдора с Макарихой. Всё здесь было его. Люди его знали, он всех знал. Вырос, горя хлебнул. Случись чего – всегда посочувствуют, помогут. А в Колюжине ко всему надо будет привыкать заново.
Шестеро детей родились в Макарихе. Плохо ли, хорошо жили, каждый когда-нибудь скажет. что это – родина. А скажет ли там, в Колюжине?..
- Сманила она тебя…- причитала Евдокия, оглядывая опустевший дом, узлы, детей.- Не увидимся больше. Жалеть ведь будешь, Федька. Ой, как жалеть будешь. От родных могил леший тебя несёт. Уедете, а каково матке вашей одной тут лежать…- Евдокия прижимала к себе внучат.- каково мне без вас…Дай бог счастья вам на новом месте. Хоть бы всё у вас хорошо было…
Целовала Евдокия ребятишек, совала им в руки ватрушки. Пол-улицы собрались у ворот Рыбниковых.
А в доме Михеихи, впервые за пять лет, из трубы шёл дым.

Надым. 1982 год.