Ворошить прошлое...

                ВОРОШИТЬ ПРОШЛОЕ…

Катерина Стукина давно собиралась провести свой отпуск в деревне, но не получалось: то болезнь дочери, то хлопоты с получением квартиры.
Три года прожила с дочкой в половине вагончика. Хватит. Намаялась. За одной водой сколько выбегала. Хоть и висит расписание, когда приезжает водовозка, только оно не для шофёра. В этих вагончиках не жизнь…Чуть морозы побольше – свет отключают, а то и тепло. Думай, как бы всё не перемёрзло. В углах на шляпках гвоздей – льдышки. Ковёр к стене примерзает. Да и сыро. Что говорить, вагон он и есть вагон, как его ни облизывай. Кто только придумал такое жильё для севера. В буран заносит до крыши, хорошо дверь в тамбур внутрь открывается, а то и не выберешься.
От такой жизни дочка, может, и болеет. Два раза ездили с ней на юг. Теперь врачи не советуют. Перепады климата, говорят…
В этом году повезло им с Наташкой. Дали однокомнатную квартиру. Ругани-то сколько было. В чём только не упрекнули, какой грязью не облили. Ничего, выходила, добилась. Чтоб своё, заработанное, получить, сколько нервов надо потратить…Строят, строят, а всё квартир не хватает. Три года назад грозились, что вагончиков в городе не будет, всех благоустроенным жильём обеспечат. Куда там. Не убывают вагончики.
Получила квартиру, вздохнула с облегчением. Вроде гора свалилась с плеч. Ночью первое время снилось, что назад квартиру отбирают, вздрагивала, просыпалась…Потихоньку обставила, обои новые наклеила. А там и отпуск подошёл.
Мать в письмах настойчиво звала к себе, но Катерина твёрдо решила ехать на этот раз в деревню, чтобы отдохнуть от родственников.
В последний свой отпуск только тем и занималась, что мыла полы, стирала, варила на всех, да вдобавок не угодила подарками. Не понимают, что жить на одну зарплату, хотя и с северными коэффициентами, не больно-то легко. Катерина не раз говорила: «Да пойми ты, мама, на Севере деньги мы не рвём с деревьев. По деньгам и расход. Всё купить надо, всё привозное, дорогое…»
Мать, прищурясь, переспрашивала: «Сколь же получаешь? – И цокала языком: - В пять раз больше меня! Богато живёшь, Катька!»
Было обидно. Сколько раз давала себе слово заезжать к родным самое большее дня на три. Но подходил отпуск, и она опять ехала к матери. Больше её нигде никто не ждал. Хотелось увидеть сестру, брата. Скучала она по ним по всем. Да и материнского брюзжания не хватало.
В этот год Катерина устала как никогда. Дочка окончила третий класс, часто болела. Врачи всё говорили, что хорошо бы летом на парном молочке пожить. А у матери коровы нет. Да и измучилась Катерина от неустроенности жизни. Это со стороны только хорошо глядеть на свободу и независимость одинокой женщины.
Катерина считала свою жизнь несложившейся. Тридцать пять стукнуло, а семьи-то нет. Не назовёшь семьёй их двоих с Наташкой. Пять лет как живут одни. Можно обвинять судьбу, но что проку на всякие причины беды свои списывать. Списывай не списывай, а только что твоё – это твоё, и вздыхать, плакать о том, чего нет, а могло быть – пустая затея.
Не сложилась жизнь…Вот и мать, чувствовала это Катерина, недолюбливала её. Другой раз долго-долго смотрит, а потом со вздохом и скажет:
- И в кого ты такая? Чую, ржа тебя точит, не простая в тебе кровь, не наша,- качала головой мать.- Подменили мне в больнице тебя, что ли? Завистливая ты, Катька, ох завистливая! Мало, видно, драла тебя в детстве. И чего хоть ищешь, чего сумятишься? Много ль бабе надо: дом да семья в доме. С голыми коленками пусть теперешние взлягивают, чего они видели? – да ничего!
А ты-то, ты-то куда? Сколько раз говорила. писала, плакала, чтобы не выходила за того чёрта. Не послушалась! Всю жизнь поперечная была,- мать поджимала недовольно губы, складывала руки на животе. Смотрела на Катерину с какой-то ехидцей, словно видела в ней зло, из-за которого на шестом десятке лет нет спокойствия.
- Богато жить хотела!- мать кривила рот.- На Север потащилась. Чего забыла там? Это пустое, что туда за деньгами и мужиками едут. Всё это хоть там и есть. да не для всех. Как была одна, так и живёшь…Дочка у тебя растёт, о ней подумай…Болеет часто…А чего не болеть, когда снег да снег, ни тепла ни солнца, едите одни банки, а с этого разве будешь здоровый? Переезжала б ко мне…Мильоны всё одно не накопишь…Что как принцесса нафуфырилась? И чего тебе надо?
Катерина и сама не знала, что ей надо. Росла дичком. Девчонкой могла подолгу глядеть в окно, просто сидеть и глядеть, даже не думая ни о чём. Отстранялась, когда мать, и так скупая на ласку, прижимала к себе её головёнку. Помнила Катерина, как соседи часто говорили: «А у тебя, Дарья, девка порченая растёт, с норовом, даром что без отца. Дичок. В кого вот такая? Мужик твой компанейский был, да и ты, а эта гордая не по летам. Хлебнёт горя, пока жизнь обломает. При теперешней нужде сломаться легко…».
Катьке хотелось прижаться к материнской руке, хотелось, чтоб и отец был, да пока пересилит нутром свою застенчивость, глядишь, и осталась обделённой. Матери некогда было ласкать: накормить да одеть оглоедов, как в порыве отчаяния называла она их, вот что надо.
Тяжело жили. Картошка да постное масло, изредка селёдка, летом ягоды, грибы, зелень с огорода. Сызмальства привыкла Катька управляться по дому. Меньшие близнецы, Витюшка с Ленкой, были на её попечении.
В магазинах за всем очереди. С жадностью смотрели они с сестрёнкой на большущие плитки шоколада на витрине, глотая слюну. Соседский мальчишка, с которым вместе играли, давал им обсосанные конфеты. О как ненавидела его Катька, когда он, облизывая сладкие пальцы, предлагал ей обслюнявленную начинку…Тогда Катька не могла понять, как люди могут жить по-разному. У одних и конфеты, и всё. а у них был великий праздник, если мать приносила кулёк слипшихся мятых «подушечек».
Увидев красиво одетую женщину, потом часами представляла себе Катька в таком же платье. Мечтала, что у неё будут не покарябанные тупорылые американские ботинки, в которые она вставляла ноги, не расшнуровывая завязок, не штопаное-перештопанное платьишко, а всё самое-самое красивое. И не холщовый мешок с учебниками будет оттягивать руку, а блестящая сумочка с замочком.
Когда Катька, плача, говорила матери, что ей стыдно ходить в школу в штопаном старье, мать удивлённо на неё смотрела, отвечала всегда одно и то же:
- Не ходи! Иди работать…Прын-цесса! Этому-то радуйся. Может, и этого скоро не будет. Помру, так в детдом отдадут, там оденут…В шелках ходить будешь…Там-то вот вспомнишь…
Услышав эти слова, ревмя ревели младшие. Катька, забившись в угол, в который раз начинала штопать платьишко, вполуха слушая, как мать бубнит:
- Апасни вас раздери. Горит всё на вас огнём. Был бы батька живой, разве б так жили…А что я – вон оставил троих, самой хоть в петлю…Где наберусь всего? С голоду не подохнуть, и то ладно…
Помнила Катерина, как мать, придя со станции, где работала в бригаде по ремонту путей, устало опускалась на скамейку. Витюшка, слезливо канюча, начинал своё вечное: «Хочу есть, когда есть будем?» Мать до боли сжимала виски, морщилась. Кричала хриплым, простуженным голосом: «Замолчите! Вечно вы голодные…На, подавись,- швыряла Витьке принесённый с работы ломоть хлеба. Зло сбрасывала сапоги, всовывала ноги в обрезанные валенки. Начинала ругать Гитлера, войну, потом переходила на соседа, который, как суслик, тащил всё с базы. На фронте не был, а только мурло в тылу с бабами наедал. Под конец, разойдясь, она хлестала ребятишек верёвкой, не разбирала правых и виноватых. Потом, очнувшись, исступлённо целовала, прижимая плачущие мордашки, гладила головёнки измозоленной тяжёлым железнодорожным молотком рукой. В такие минуты она говорила:
- Ну что я могу…Живём как все, всем тяжело…Вот был бы батька ваш живой, разве бы так было…
Катерина совсем не помнила отца, не представляла, какой он был. На единственной, плохо пропечатанной, пожелтевшей фотографии были видны тёмные волосы да овал лица. Вместо глаз темнели чёрные пятна. Пуговицы на полосатой рубашке вышли хорошо, а глаза не получились.
Ничего не говорило ей слово «отец». Его не было. Погиб. Осталась от него безликая фотография да истёртая на сгибах похоронка. Сколько себя помнила Катерина, их всегда было четверо, всё время мать крикливо шпыняла их подзатыльниками. Если они лезли к ней с вопросами об отце, какой он был, мать задумывалась, долго глядела на подсунутую детьми фотографию. Лицо её удивительно менялось. Левая сторона добрела, лучилась морщинками, глаз веселел, правая, наоборот, хмурилась. Но длилось это мгновение, потом мать враз серела лицом, вздыхала. Совала Катерине карточку: «Положь на место. Потеряешь аль порвёшь…- Добавляла: - Всю душу вынули, окаянные.- Неизвестно, к кому это относилось: то ли мать ругала их, то ли немцев-фашистов.- Чего говорить – нет его, убили…»
Отвернувшись, долго шмыгала носом, сморкалась в полинялый передник.
Иногда мать рассказывала, что отец снился ей в первые годы после гибели очень часто. Приходил, бывало, во сне, виновато глядел, вздыхал, а как только она тянула к нему руки – исчезал тихонько, как призрак. «Видать, мучился перед смертью, горемычный, нас вспоминал,- говорила мать.- Если б помер сразу – душа спокойная была б, а так и нам спокою нет, и сам мечется…»
И они, тогда ещё малые, знали, что отец их убит на войне, что у них его не будет.
Не знала Катерина, что Дарья Стукина, её мать, часто вспоминала мужа. Вспоминала по-бабьи, ночью, и тогда ныли руки, забывшие жар мужского тела, ныла каждая косточка, помнящая прикосновение родных рук. Вставала перед ней вся их недолгая совместная жизнь с Иваном…Дети родились по согласию да любви. Ругались порой, так в каждой семье поводов для ругани полным-полно.
Заведётся, бывало, Дарья, грызёт мужа, что не добытчик. На зарплату не больно хоромы выстроишь. А они только строиться начали. Катька, правда, уже была. Иван, округлив широкие брови, слушает, слушает её брюзжание, плюнет с досады:
- Суеты в тебе, Дарья, пустого звона – как в подворотной шавке. Закинет голову, выпучит глаза – и ну словами сыпать…Гоношишься, слюной брызгаешь, а к чему это? Молоко пропадёт! Уймись, лучше девку покорми, орёт вон почище тебя голодная…Да не крутись ты, мне твоя ругань…
Иной раз, слушая её попрёки, Иван смеялся на срубе, подначивал, когда Дарья обзывала его и телком, и мешком, обвиняла, что он ей жизнь сломал:
-Ты, как стоялая кобылица, Дарья. Молчишь, молчишь, а потом вразнос, удержу нет. До пены, до слёз. Выговоришься – снова баба – золото.
Дом достроили – война уже шла. Словно чувствовал Иван, что недолго им вместе жить осталась, не давал Дарье ничего по дому делать, всё сам старался. Забрали его, белугой ревела, а через полгода меньшие родились. Вот уж где хватила лиха. Одна с тремя. За кусок хлеба на всё соглашалась. Что об этом теперь вспоминать. Живые – и то ладно…
Что могла она сказать о муже детям? Не будь войны, прожили бы жизнь как все. А так – зачернила душу похоронкой…Хоть время и притупило боль, не могла ж она сказать им, что истосковалась одна без мужика.
Война шла – не лезли в голову никакие мужики, а когда кончилась, когда мужиком запахло, когда брюхатых баб тепло из домов на улицу повыгоняло – вот тут заломало её. Привыкшая ворочать тяжеленные рельсы да шпалы, чувствующая, что теряет от непосильного труда всю свою женскую привлекательность, Дарья становилась злой. А тут ещё дома голые стены да голодные, ждущие куска хлеба, рты детей.
Ей часто тогда снился Иван. Подойдёт, хлопнет по спине. засмеётся: «Справная ты баба у меня, тугая…Ткни пальцем – сок брызнет…»
Дарья отмахивалась:
- «Корова я тебе, что ль? Это коровы справные бывают…Никакого обхождения…Про любовь что сказал бы, обнял…Я ж соскучилась без тебя, Ваня…»
Проснётся посреди ночи, только-только лежала на мужней руке. А ненавистная подушка рядом пуста и холодна. И не будь детей, завыла бы волчицей от боли, от тоски. Темнота равнодушно распинала её на постели. Сопели за перегородкой ребятишки…Разве мёртвого докричишься?
А потом не то чтобы мужики, даже мысли о них выбила работа. Наворочаешься с железом, намашешься молотком и не знаешь – то ли ты баба, то ли вол. В мыслях одно: ткнуться куда-нибудь. Выспаться. Хоть один день отдохнуть от горшков, чугунков, дум о том, чем бы накормить детей. Холодный, голодный дом, срубленный мужем, не грел.
Дети росли разными. Лицом все на батьку походили, а характеры…Катька упрямица, себе на уме девка. А где коса да камень – там лада нет. Не сломала строптивости дочери сызмальства, не привязала к дому – вот и понесло старшую по свету. Фыркнула и полетела, а что ищет – сама не знает. Нашла мужика, вышла замуж, так уцепись за него клещом, держи двумя руками. Мужик в цене. Как мамонты повымирали, война да дурость их косит. А Катька, будто мало в детстве лиха хватила, вертанула хвостом – и ходу. Мужик ей плох – а где лучше найдёшь? Сама выискала! Дарья часто выговаривала дочери: «Плохонький мужик был, да свой. Терпеть надо было, уступать, подлаживаться…Гонор всё твой…Вот теперь одна с дочкой…Самондравная…»
Дарья замечала, что и у соседей стали решать всё быстро. Теперь никто не уступает, не молчит. Теперь сразу зад об зад – и разошлись. Ругани больше при разделе нажитого барахла.
Меньшая, Ленка, похитрее. Эта родилась, сразу знала, что ей надо. Ещё соплюшкой спрячет, бывало, свой кусок хлеба от сестры да брата и у них же выклянчит ещё. Сёстры, а сколь велика разница! Ленка своего не упустит. Замуж вышла удачно, дети растут. Холёная да гладкая. Быстро забыла, как обноски старшей сестры донашивала. Сколько раз Дарью в учительскую из-за её двоек вызывали, а глядищь, техникум кончила. Сидит в конторе, в тепле, с накрашенными ногтями. Работа, как она сама говорит, не бей лежачего, деньги платят. К матери в гости ходит, так ещё и моду взяла учить мать как жить.
Оно и правда. Одной Дарье, хоть и привычно без мужика, да пусто в доме, перекинуться словом не с кем. Заболей – воды некому подать будет, детей не дозовёшься. Хоть двое и рядом живут, а чужие люди совестливее да участливее своих.
Вон возьми сына, Витьку. Шофёр. Деньга дуролому так сама в руки и прёт. То дрова кому привезти, то на базар занарядится. И всё не за спасибо, не за так. Да вишь, с женой не берёт лад. Разве что не царапаются. Ну, выпивает, так в меру. на его работе нельзя не пить, всякий отблагодарить желает. Так и чего попрекать этим? Запах от него каждый день,- припомнила Дарья жалобы невестки. А ты не нюхай. Мужик деньгу в дом несёт…Запахи…
Частенько перебирала так Дарья жизнь своих детей. Оставаясь одна, расставляла три фотографии, разговаривала с ними. Ленка, заставая её за этими беседами, говорила:
- Лучше бы деда какого приняла. Веселей было б, а так…С фотографиями говоришь, рехнуться можно…
- На что старик мне? Штаны его стирать, да убирать за ним?- удивлялась в ответ мать, смеялась принуждённым смехом.- Я сама сейчас себе хозяйка. Захочу – полежу, захочу – в гости схожу. Скучно станет – к тебе приду, аль ты прибежишь. А старик на что? С огородом сама управляюсь: пяток грядок вскопать труда не составляет. А с дедом колготни, махоркой всё прочадит,- недовольно косилась мать на Ленку.- Замуж отдать хочется, с рук спровадить да и забыть? От дети пошли. Старуха мешает…
- Да не мешаешь ты никому,- огрызалась Ленка.- А только одна. Случись чего…С нами не хочешь жить…
- А,- отмахивалась мать.- Чего мне вашу ругань слушать. Я уж лучше себе хозяйкой буду. Теперь мне не скучно, когда молодая была – вот скучно было. Да вы на шее висели, скучать не давали, по рукам и ногам связали…Тогда вот дедок нужен был…
Дарья со вздохом вспоминала, как приставали к ней дети, просили искать отца, может, не убили его. Катька, малая ещё, рассматривая фотографию, всё спрашивала, похожа ли она на батьку. И эта затасканная, переломанная на сгибах фотография была у неё самой любимой картинкой. Она так и говорила: «Мам, где картинка с папкой, покажи».
Ох, Иван, Иван…Всем хорош: работящий, спокойный. Не бил. Да чудаковатый порой был…Вспоминая старое, Дарья всегда усмехалась. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда не до смеху было. Как выпьет Иван сверх нормы, так тянуло его к воде. Ну никакого удержу нет.
На новоселье отчудил. Дом достроили, только перешли жить. Решили отпраздновать. Дарья двойняшками беременная дохаживала. Застолье в полном разгаре. Всё хорошо: песни, гости довольны. И только её Ванечка ту, лишнюю, рюмку опрокинул, как поднял всех на ноги. Этот грех его все знали, все ждали, когда сорвётся. Другие, может, и ходили только за этим, чтоб поржать да потом языки почесать за углом.
Обычно из родни всегда кто-нибудь садился с Иваном. Сумеешь его перехватить – шёл Иван спать. А в тот раз не углядели. За дверь – и к реке, а за ним все. кто за столом сидел. И не поймаешь ведь. Как заяц петляет. Бросился с обрыва, нырнул пару раз. Вылезает. Вот он, готов! Бери, крути! Делай что хочешь. Стоит мокрый, смеётся: «А что я могу с собой сделать. Мочи нет, как искупаться охота. Тело аж зудит, удержу нет…»
Каких хитростей не выкидывал. В старой избе через сеновал убегал, в окно выпрыгивал. И тогда на всю улицу крик: «Держи Ваньку! Опять побежал прыгать!»
А смеху-то, когда за ним пол-улицы несётся…Мужик хоть и невысокий, но длинноногий. Ноги выкидывает, что твой лось. Голову откинет, руками машет. Смехота. Дарья, помнится, плакала: «Утонешь ведь, дурак. Рожу вот от страха тут на берегу! Что я, беременная, за тобою бегаю, ирод ты…»
А Иван скалился: «Не бегай. Ничо со мной не будет. Приду…У нас в роду никто не тонул и никого на войнах не убило. Заговоренные мы, Стукины. Все дома помираем».
Говорил так, а судьба другая вышла.
После семи классов отвела мать Катерину на швейную фабрику. Всё трудней было сводить концы с концами, и Катерина сама упросила мать устроить её на работу.
Первая смена начиналась в полшестого утра. Бежать до фабрики через весь посёлок. Утром спать хочется…
Четыре года отработала швеёй Катерина. И солдатское шила, и рабочее. Километры строчек выползли из-под суетливой лапки машинки, но лучше жить Катерина не стала. Подрастали Ленка с Витюшкой, да и мать всё чаще и чаще жаловалась на недомогание. Дом тянула она, Катька. Меньшим что, им лишь бы из дому вырваться, а там всё забудут. Вот и крутилась Катька по дому. Вдобавок в вечернюю школу надо было ходить. Бывало, слушает, слушает да и заснёт, пригревшись в тепле. Встрепенётся, когда соседка толкнёт локтем, а по классу уже несётся: «Стукина, коль вам скучно и спать хочется, вы дома оставайтесь. Не мне нужны знания, Стукина. У меня диплом, а у тебя всего восемь классов. О будущем думай, учиться, Стукина, надо…»
А то Катька не думала о будущем. Думала, но всё получалось не так. Ей ведь и на танцы хотелось сбегать. За огородом, на пятачке возле клуба швейной фабрики играет радиола, захлёбывается – а надо огород полоть, поливать. Гладить бельё. Если и удавалось Катерине вырваться – в одиннадцать надо было дома быть, иначе мать сердито надуется, отругает: «Женихаться тебе бы всё. Будто и дома делать нечего…»
А то заплачет, что от детей помощи никакой нет. Всё, мол, сама да сама. Вон выросли, а невелика прибыль: всех просить надо что-нибудь сделать. Нет бы сами смотрели…Чёрствые да неблагодарные…
Катерина злилась:
- Так я молодая, мам. Что. так и сидеть около тебя, как привязанная? Неужто не была ты молодой, не тянуло тебя на танцы? Чего нас попрекать войной…Выросли, теперь не умрём. Сама себя кормлю, работаю…Ну чего тебе от меня надо, я и так всё больше дома сижу…- У неё навёртывались слёзы.- Так и сгинешь тут. состаришься за швейной машинкой да попрёками. Поеду на стройку куда-нибудь…Только бы не слышать…
Поезжай, как же, ждут тебя. Нате вам, Катерина Ивановна, и принца и золотое яблочко. Держи карман шире…Дома хоть голодная не ходишь,- ворчливо бубнила мать.
- И уеду,- хлопала дверью Катерина, уходя плакать в сарай.
- Поезжай, поезжай,- кричала вдогонку мать.- В подоле всё равно к матери принесёшь. Все вы прыткие, пока жареный петух не клюнет, а клюнет, так прижмёте зад и к матерям…Вот растишь-растишь, а вырастут…- она обречённо махала рукой.
Как-то Катерина прочитала призыв ехать на ударные стройки. Постояли они с подругой около этого плаката. Загорелось. Чего-то хотелось необычного. Мнилось Катерине, что волнующие, манящие мечты где-то там, куда звал плакат…Матери она пока ничего не говорила. Лишь когда вручили путёвку на строительство железной дороги в Оренбургской степи, показала домашним…Сперва мать хотела порвать путёвку. Раскричалась. Расплакалась. Потом махнула рукой: делай как знаешь. 
Целым железнодорожным составом отправляли их областной отряд в Оренбургские степи. На всех остановках звучала музыка, мелькали букеты цветов. Привезли в степь. Кругом пусто. Четыре вагончика да барак связистов. Только колышки указывали место будущей дороги.
Сколько перелопатили они песка и щебня, разгружая платформы. Норма на двух девчонок – платформа. В весу в Катерине было от силы килограммов пятьдесят. Покидай лопатой. Для кого и делались эти лопаты «комсомолочки», Катерина свободно умещалась на ней вся. В первый же день набила кровавые мозоли. Через неделю ладони превратились в кровавые лепёшки. Бригадир увидел, как Катерина отмачивала присохший бинт, за голову схватился: «Куда, дура, ехала! Сидела бы дома, кому детский сад нужен? Здесь работать надо, а не сопли подтирать».
Пока руки не зажили. Поставили её убирать в вагончиках, мыть полы, готовить еду. Потом Катерина выучилась на телефонистку – всё полегче, кидать лопатой не надо. Год отработала на станции. Познакомилась со своим будущим мужем. Тоже дорогу строил.
Тут как раз заговорили о тюменском газе. Василий всё сманивал Катерину поехать туда. Показывал письмо от друга, где писалось о больших заработках, о нехватке людей. И по письму выходило, что не жизнь там, а рай.
Написала Катерина матери, что выходит замуж, что хотят с мужем ехать на тюменские стройки.
Мать ответила, что уж слишком всё быстро решается: то за два дня собралась в степь, теперь замуж выходишь, не спросясь. Поди, и не знаешь толком мужа своего, что хоть за человек. Закрутил голову прощелыга какой. Бабья жизнь долгая, наплакаться успеешь. Лучше б подождала с замужеством. А в болотах Тюмени их вообще никто не ждёт. Ехала бы домой. Люди и здесь живут…
Обиделась Катерина на мать. Нет бы как-то по-другому сказать, не в лоб. А мать приписала: «Как была поперечная, так тебя и стройка не выровняла. Живи как знаешь…Окромя тебя Катька, у меня еще двое есть, о них теперь мои заботы. Ты что, ты – отрезанный ломоть. Худо совсем будет – приедешь, никто тебя из дому не выгоняет. А только не верю я в вашу любовь. Все вы там одинаковые, видать…»
Надолго осталась обида от того письма. Стала реже писать домой. А весной они уехали в Тюменскую область. Василий устроился в бригаду вышкомонтажников Угонской экспедиции, Катерина – на базе рабочей.
Жили в вагончике. Экспедиционная жизнь – сплошные ожидания: ожидание хорошей погоды, приезда мужа с буровой. Другой раз месяцами Василия не видела. Уедет на монтаж, и нет его, будто и не нужна она ему и не жена вовсе. Да и работа у Катерины была не интересная: то в мастерской убирала, то на складе возилась, то вагоны-развалюхи ремонтировали. Чтобы скоротать время, шила знакомым.
По-чудному как-то складывалась семейная жизнь Катерины. Вроде и не ругались с мужем, а когда он приезжал с монтажа, то уже через день уставала от него, порой думала: хоть бы уезжал поскорей…Василий не желал расставаться со своими холостяцкими привычками. Мог закатиться на целый вечер к друзьям, мог привести целую вахту домой, в вагон, где и повернуться толком нельзя, в глине, не снимая сапог так и будут шастать по вымытому полу. Будут пить, шуметь, говорить о своём, а она только успевай готовить, да ловить на себе откровенные взгляды подвыпивших холостяков. Хорошо бы после ухода друзей муж взялся бы помочь, вместе бы всё убрали – нет, завалится спать. А Катерина наводи порядок. Глотай слёзы обиды. Говорила ему не раз об этом, а Василий в ответ: «Не убирай. Никто не заставляет. Мне эта твоя чистота не нужна, мне б пожрать да отоспаться…»
Как-то в один из приездов муж, видя, как она брезгливо выносила в тамбур его рабочую спецовку, зло крикнул:
- Зажралась! Робу щепоткой носить стала. Давно ли из грязи вылезла! Баб, говорят, обшиваешь. Денег всё тебе мало. Слова доброго от тебя не услышишь. На друзей косишься, мужики не хотят ко мне ходить. «Она у тебя, как кошка, смотрит, гляди, кинется»,- говорят. Ты это брось. Все вы тут на базе одинаковые…Наслушался…Мы там в грязи, в холоде…Ни пожрать толком, ни обсушиться, а вы…»
- Что мы, что?
От незаслуженной обиды хотелось плакать. Ждёшь его ждёшь, а приедет, наплюёт в душу…Толку-то. что после Василий просил прощение за грубость, мямлил, что на работе намучаешься, наслушаешься, наслушаешься мужиков, которые о бабах чёрт-те что говорят…А ей-то, Катерине, что с этих объяснений? Раз можно простить, ну два, а потом задумываться начинаешь…
Вздыхала Катерина с облегчением, когда муж уезжал. Отдыхала от шума, убирала. выскребала, чистила свой вагон.
Они не ездили в отпуск первые три года. Сначала была цель – приодеться, потом родилась дочь. Ждали, пока подрастёт. Зато в первый свой приезд удивили всех богатыми подарками. Мать не знала, куда посадить гостей, целыми днями возилась с внучкой. Но и там, в отпуске, у них часто были размолвки. Ссорились из-за пустяков, но муж всегда обиду ссоры заливал вином.
Мать как-то спросила: «Да всё ли ладно у вас? Вот, чёрт, нашла кусочек…Ты уж, Катька, помолчи, когда он такой, авось образумится. Лаской бери. Вон и дочка у вас растёт…»
Но не образумилась, не склеилась жизнь. Пить Василий стал ещё больше, стал кулаками размахивать. Молчала об этом Катерина, никому не говорила. Поняла только, что не любила никогда мужа. После общежитий, нужды и обид хотелось быть хозяйкой, хотелось жить своим домом, вот и вышла замуж. И не понять, чем пленил. А вот выбрала его…Может, понастойчивее был Приласкал, а ей любые слова внове: знала до этого работу да дом. Парней в посёлке у них на двух руках по пальцам перебрать можно было.
Нет, муж не изменял ей. Приносил домой зарплату. Но какая в том радость, если он с ней и в кино-то раз в год ходил…Ради дочери многое терпела. Да, видать, плохо сложенное всё равно сломается. Устала Катерина от придирок, попрёков, пьянок. Терпение лопнуло после одного из очередных скандалов. Заявила, что уедет от него.
Домой к матери не решилась ехать. Знала, что та упрекать станет. Не уживутся. Своего угла нигде больше не было. Куда ни кинься – везде начинать надо с пустого горшка. В соседнем районе новый город закладывали, вот и уехала туда Катерина. Приняли её штукатуром. Дали половинку вагончика.
Бежало время. Радовалась Катерина спокойствию, но одиночество угнетало. Другой раз думала, что вот жила бы с мужем, чёрт с ним, что пил. Может, когда-нибудь бросил бы, образумился. Но поезд её ушёл далеко…Слышала, что Василий женился.
Обидно было Катерине, что всё у неё получалось наперекосяк. И хотелось ей в этот год отдохнуть от всего, чтобы ничто не напоминало о пережитом.
Соседка по новой квартире как-то сказала, что у неё мать живёт в деревне. Есть корова, рядом река, лес. Отдохнуть можно хорошо. Места красивые. Катерина написала, и ей ответили, что может приезжать хоть на всё лето.
…От железнодорожной станции добирались автобусом. Небольшая деревенька – десятка два разбросанных изб – серела в утреннем туманце. Настывшая за ночь пыль мягко пружинила. Принимая в себя отпечатки туфель. Пахучие, теплые струи печного дыма плыли в утреннее небо. Где-то за пригорком заходилась рёвом корова, кто-то сердито ругал какую-то Маньку, что не выгнала корову вовремя. Взлетевшие на жерди изгородей петухи захлёбывались криком. Всё это словно бы оглушило Катерину, отвыкшую там, на Севере, от этой утренней многоголосицы. Наташка жалась к матери. Длинноногая, в коротком платьице, она зябко ёжилась от утренней свежести.
Катерина постояла, силясь вспомнить, как ей добраться до Николаевны, так звали мать соседки. Она уже и не рада была поездке. Незнакомая деревня, чужие люди. Никто не встречает. Да и как ещё сойдётся с хозяйкой…
Катерина растерянно посмотрела по сторонам. Напротив, через дорогу, из калитки вышла женщина. Позвякивая вёдрами, наладилась к колодцу. Проходя мимо, задержалась, оглядела Катерину.
- Ты, хозяюшка, к кому приехала? Мобуть, к Николаевне?
Катерина удивлённо на неё посмотрела. Соседка говорила, что её мать старенькая, а эта женщина никак не могла быть Николаевной.
- Вам вон по той тропке идтить,- напевно говорила тётка, указывая на кряжистые берёзы.- Воноть, возле берёз стёжка, по ней и идите. У Николаевны пятая хата от канавы с мосточком. Приехали, значитца,- добавила она, окидывая взглядом Катерину, её новый брючный костюм, Наташку, прижавшуюся к матери.- Вас вчерась ждали. Николаевна всё мельтешила тут, а вы, стало быть, сегодня заявились…
Катерина хотела объяснить, что достала билеты только на ночной поезд, но передумала. Зачем всё выкладывать первой встречной?
Тропинка, заросшая подорожником, тянулась вдоль иссечённых дождями и временем корявых берёз. Морщинистые стволы подпирали лохматую зелень переплетённых вверху ветвей. Обочина мелкой канавы, поросшая ольховником да травой, повторяла все изгибы тропинки. За берёзами колыхалась прибойной голубизной кромка льняного поля. Наташка никогда не видела столько цветов.
- Мам, мама, как красиво! Что это?
- Лён, дочка, лён…
Катерина увидела: навстречу им спешит старушка. Катерина остановилась, поставила вещи на траву. Старушка ещё издали всплеснула руками, запричитала:
- Вы уж меня простите. Вчера ждала. к каждому автобусу выбегала. Намоталась. А тут закрутилась с утра. Пока корову выгнала, по дому прибралась, да вдобавок соседка захворала. Таблетки ей заносила. Так вы будете Катерина Ивановна, а это Наташенька…Вот молодцы, что приехали. Я-то одна. Старик к сыну уехал погостить… Втроём теперь будем…Какие же вы беленькие…Холодно, поди, у вас там? Дочка всё жалуется на холода.- Николаевна взяла сумку, опередив вопрос Катерины.- Ничего, я крепкая. По дому, да и в колхозе. Всё сама, некому за меня делать. Молочком сейчас напою, только подоила. И спите. Тихо у нас, хорошо. Устали, поди, с дороги…
Лицо Николаевны выражало радость – приехали гости, дочкины знакомые. То-то разговоров в деревне будет. Хороших людей уважают.
- Скучно одной. Мои не едут, всё им некогда, всё на юг их тянет. А чем тут не юг? Отдыхай на здоровье. Река рядом, сена свежего заготовили. Пахучее сено у нас, медовое. Я постель в избе вам постелила…
Наташка потянула мать за рукав.
- Мам, давай на сеновале спать. Я никогда не спала на сене, ни разу. Ну, мам?..
- Хорошо, хорошо. Будем спать на сеновале,- ответила Катерина, поверив наконец, что приехала и скоро будет на месте.
Первые три дня пролетели незаметно. Ходили на реку купаться, бродили по лесу, ели землянику, пили молоко, валялись на сене.
Деревенька тихая, в три улицы. За полем лес. Низкие берега извилистой мелководной речонки заросли тальником. На приречных пожнях пасся скот.
Двор у Николаевны чистый, метлой метённый. Порядок.
- Старик гоношится. Уж куда к порядку охоч,- хвалила мужа Николаевна.- А копуша! Начнёт что делать – крутит, и мерит. Зато сделает…
Катерина все эти дни никак не могла выспаться. Глаза не открывались. Спишь, сквозь сон слышишь, как петух начинает: ко-ко-о-о-ко. От подушки нет сил оторвать голову.
Николаевна делает что-то во дворе, добродушно ворчит:
- Ну. чего кукокаешь, людей, дурак, будишь…Пусть поспят. В отпуске…
Наташке понравилось вечером поджидать корову с поля. Откроет калитку и выглядывает. Лишь повиснет дымка пыли над кустами, кричит:
- Бабушка, гонят, гонят!..
Потом ходит за Николаевной, пока та не примется доить. На дойку Наташка ходила всегда с большой кружкой. Сцедит Николаевна немного молока и прямо в кружку надоит. Верхом пена.
Вечера коротали в разговорах. Николаевна рассказывала про себя, про детей. Как-то сказала, что в деревне тоже есть такая фамилия – Стукины. Катерина слушала рассеянно. Сказала, ну и сказала. Всё равно она никого здешних не знала. Здоровались с ней многие, так это по-деревенски, со всеми здороваются.
Поди ж ты,- говорила Николаевна.- Столь километров разделяют людей, а фамилии одинаковые. Чудно!. С одного корня всё начиналось, а поди ж ты, позатерялись, не роднились, вот так вот и стали чужими…Этот, наш Стукин, во время войны объявился. Раненым его в лесу нашли, контуженым. Долго не говорил, память. Сказывали, отшибло. Сколь Анна, жена его, мучилась с ним. Квёлый мужик, насилу отошёл. От него и фамилия пошла. Какой он Стукин,- усмехнулась Николаевна.- Хрипукин натуральный. Хрипит, сипит…Нелюдимый…Дочка ихняя на почте работает, Веркой звать. В тебе что-то похожее есть. Как это говорят: собаки похожи на своих хозяев, а однофамильцы друг на друга…
Николаевна, рассказывая, ходила по избе, что-то перекладывала, что-то замешивала. «Как челнок»,- подумала про неё Катерина. Спокойно пять минут не посидит. Сколько раз Катерина предлагала свою помощь – Николаевна обижалась: приехали отдыхать – отдыхайте.
Разговор, может быть, и забылся бы, да Катерина как раз собралась сходить на почту. Уезжая в отпуск, она написала матери, адрес свой дала. Ответ давно должен быть. После деревни Катерина собиралась ненадолго заехать к ней.
Почта располагалась в одном здании с маленьким клубом. За перегородкой что-то писала женщина. Катерина молча постояла, оглядела помещение.
- Катерине Ивановне Стукиной посмотрите до востребования…Должно быть письмо от матери,- добавила Катерина.
Женщина за барьером нагнулась, стала перебирать письма. Беременная, подумала про неё Катерина. В такой духоте тяжело сидеть. Обыкновенное, незапоминающееся лицо, каких тысячи, чего это Николаевна выдумала…
Перебирая пачку писем, женщина бросала короткие взгляды на Катерину.
- Нет писем, пишут,- улыбнувшись, сказала она.- А у вас фамилия, как у меня. И отчество одинаковое…Вот странно. Меня Верой зовут. Вера Ивановна Стукина,- словно прислушиваясь к звучанию фамилии, сказала она медленно.- Правда, удивительно…Катерина Ивановна и Вера Ивановна,- женщина засмеялась.- Вот ведь как. Я одна у стариков. Всё время хотелось сестру иметь…Вы к Николаевне приехали, я знаю. Интересно,- снова повторила она.- Вера Ивановна, Катерина Ивановна и обе Стукины…Чудно…Хотите, я письма вам писать буду? Скучно в деревне…
Катерина хотела продолжить этот шутливый разговор, когда, скрипнув, распахнулась дверь и на пороге появился старик. Тяжело прошёл, чуть подволакивая левую ногу. Отдышался. Запылённый пиджак был расстёгнут. Штаны пузырились на коленях.
- Ты чего, Веерка, обедать не приходила, мать за тобой послала,- старик облокотился на барьер, посмотрел на Катерину.- Гостья эта, что ль, курортница? В деревне только и разговоров, что к Николаевне с Севера приехали…
Вера усмехнулась:
- Сестру, батя, нашла. Тоже Стукина, Катериной Ивановной зовут…Чудно, правда?
Старик посмотрел на Катерину внимательно. Что-то напряжённое появилось во взгляде. Глаза прищурились, мешковатые складки набрякли. Щетина давно не бритого подбородка шевельнулась. Старик провёл пальцами левой руки по лбу, будто стараясь что-то вспомнить.
- Стукина, говоришь?- переспросил он.- Вот и пригласи. Поговорим, узнаем, как люди живут.- Голос его тишал, звучал глуше.- Фамилия у нас редкая…Война всё перемешала, чему тут удивляться,- продолжил он, всё приглядываясь к Катерине.- Ты, Верка, пошли обедать, а гостью приглашай…
- А правда, приходите к нам. Вечером мы всегда дома. Приходите в любое время. И дочку приводите,- стала приглашать Вера.- Письмо будет, я сама занесу…
Катерина машинально ответила, что придёт. Её сдавила невесть откуда взявшаяся тревога. Нахлынула внезапно, казалось, беспричинно. Почему-то стебанула мысль, что с этим стариком она где-то виделась, что-то связывало её с ним. Она не могла ответить себе, где и когда его видела. Бывает так: один взгляд – а потом мучительно ломаешь голову, что же произошло?.. Чтобы не выдать волнение, Катерина заторопилась уходить.
Вернувшись домой, долго сидела у ворот на скамейке. Уже и коров пригнали, и огни в окнах гасли, а она всё не могла успокоиться. Николаевна молча выслушала бессвязный рассказ, вздохнула, покачала в сумерках головой.
- Взаболь причудиться может…Раз приглашают – иди. Вот на свою голову надоумила, старая,- сокрушённо переживала Николаевна.- Из ума выжила, насоветовала.- Притронулась к плечу Катерины.- Да забудь ты всё, Катюш, ну чужие вы, да и не больно-то похожи. Сдуру это я ляпнула, так, от нечего делать…
Назавтра Катерина пошла к Стукиным.
Обыкновенный деревянный дом, в палисаднике цветы. По двору разгуливали куры, гремя цепью, рвалась собака. На собачий лай из-под навеса вышел старик.
Катерину полоснула жалость. Уж больно неухоженным показался он ей. Опять, как и вчера, с первого взгляда вроде мелькнуло что-то знакомое, а приглядишься – всё пропадает.
На свету старик потоптался, застегнул пуговицу на застиранной рубашке.
- А, это вы,- проговорил он, отряхивая штанины от налипшего сена.- Проходите…Верки только нет, к мужу поехала. Мужик Веркин на сенокосе, на дальних лугах. Проходите в избу,- повторил старик, видя, как Катерина нерешительно замялась у калитки.- Цыц, Жук, свои,- крикнул он на собаку.- А то давайте на холодке посидим. Хозяйка моя к сестре пошла, сулилась скоро вернуться…О-хо-хо,- вздохнул тяжело.- Всех дел не переделаешь. Век короток…Хочешь молочка холодненького? – обратился он к Катерине.- Квас есть…
Катерина села за старый. Вкопанный в землю стол под раскидистым кустом сирени. Старик тяжело опустился на край скамьи. Закурил. Катерина почувствовала на себе его взгляд. Старик сипло дышал, внутри будто что-то шевелилось.
- На северах, значитца, живёшь, теперь сюда приехала? На отдых, стало быть?
- Да вот,- пожала плечами Катерина.- Выработала отпуск, соседка посоветовала сюда поехать…
- А чего сюда?- удивлённо откликнулся старик.- Родных, стало быть, нет, раз сюда приехала? Нет никого, что ль?- повернул он голову к Катерине.
- Есть, только каждый год ездить неудобно…Надоедим скоро,- подыскивая слова, запинаясь, ответила Катерина.- У нас отпуск большой…- Она кашлянула от неловкости.
- Чудно! К родным неудобно ехать,- покачал головой старик.- Вот до чего дожили…Надо же такое сказать…Чего на северах делаете? Ну, мужики дырки в земле крутят, газ берут, а бабы с ребятишками…Им-то корысть какая? Холод, снег весь год…Человеку ведь и травку понюхать охота, и листок зелёный погладить…
- Лето и у нас бывает, короткое, но бывает…И трава растёт, а работы всем хватает, были бы руки…
-Куда леший ни загонит людей,- проворчал старик.- Я вон по дому кручусь, а сделанного всё не видать…
- Вы давно здесь живёте?- спросила Катерина, поглаживая сухое берёзовое перильце скамьи.
- Я-то?- переспросил старик.- Почитай с войны. С неё, окаянной, тут прирос. Жена в лесу нашла, без памяти был. Из окружения выходили, разрывом и накрыло. Посчитали убитым…Сколь в лесу пролежал, не знаю. Много, видать.- Старик вздохнул. Видно, редко доводилось ему рассказывать прожитое. Руки его тряслись.- Анна за дровами пошла с бабами. На моё счастье, её леший в лес погнал. Вот и нашли, дотащили до избы, выходили…У меня память начисто отшибло. Что Стукин Иван, так по надписи на кармашке гимнастёрки определили, а может, я и не Стукин вовсе. Может, чужая гимнастёрка на мне была,- старик опустил голову, задумавшись.- Ох, война ты война…Много лет прошло, а вот одно не даёт покоя,- он покосился на Катерину.- Ты посторонний человек: сегодня здесь, а завтра уедешь. Много лет прошло, может, мой грех на том свете зачтут, рассуди…- Чувствовалось, что ему хочется выговориться, но он не знал, как начать.- Сейчас что, а вот годков пятнадцать назад – прямо беда…Веерка у меня здесь, а кроме неё ещё дети, кажись, были. Ране всё девчонка снилась, спать не давала, всё руки тянет…Я уж было совсем в розыск подавать собрался, а потом пораскинул…сколь лет прошло, они на меня пенсию получали как на погибшего, думал: ну, объявлюсь, а как удержат с них ту пенсию…От меня проку мало. Инвалид…Как думаешь, удержали бы с них?
Катерина сидела. Растерянно слушая историю, какая могла случиться и с их отцом. Ведь этот старик мог быть…Эта мысль как-то сама собой вошла в неё. Катерина смотрела на старика широко открытыми глазами. Пересохло горло.
- Неужели вы не искали их?- выдавила она.- Неужели не интересовались, как они жили всё это время? Тяжело ведь было, нужда, горе…- Хотела добавить, что осталось-то трое ребятишек, но вовремя спохватилась.
- Знамо не сладко,- старик поникло кивнул. Собака лежала, непонимающе заглядывала в глаза ему. Куры шмыгали по двору. Из-под навеса лениво вышел кот, потянулся.- Всем не сладко было…Да уж. жизнь мне такую линию положила. Сначала не помнил, а потом думал: «Зачем я им? Всё равно у меня здесь семья. Анна-то меня с того света вытащила, ей обязан всем. А горе – оно для всех одинаково». Ушёл бы от Анны – ей горе… Верка-то уже большая была. Вот и думай, выгадывай, где легче…
Старик закашлялся.
- Да и куда мне думать было. Полудохлый. Жильцом надолго никто не определял. Ведь и мы тут беды хватили. А чужую беду на себя не примеришь. Пока беда чужая, о ней говорить можно, а со своей и не знаешь, что делать. Вон бросают детей здоровые, в полном рассудке, а я – доходяга…- Он помолчал.- Рассуждать-то рассуждаю, а хочется мне всё же найти моих, хоть со стороны поглядеть, живы ли, что сталось…Сколь мне осталось жить? Жена старухой стала, если живая…А как подумаю: «На кой я им теперь сдался? Кто им теперь?» Так и не знаю, что делать…Мои тутошние и не знают ничего. Может, догадываются, а я никогда не говорил, тебе первой открылся. Ты вон тоже Стукина, род свой откуда-то тянешь…- Он опять помолчал.- А мать твою как зовут?
И что дёрнуло Катерину назвать мать Ольгой. Не Ольга ведь мать у неё, Дарьей всю жизнь звалась, а тут словно за язык тащили…
- Ольга, говоришь? – старик, сипло дыша, поднялся.- Ты тут посиди. Веерка скоро придёт. Я пойду сено сложу. Что-то муторно на душе. Сколь лет прошло, а не могу. Ты подожди…Хочешь, молочка налью?
В тяжёлом раздумье шла Катерина домой. Вспоминалась мать, голодные годы детства, звенели горькие слова: «Да нет его. нет. Не лезьте в душу, окаянные. Убили вашего батьку…» Вспомнила Катерина, что мать говорила о рассечённой брови у отца над левым глазом, да где можно у побитого войной старика найти тот шрам…Ещё вспомнился один разговор с матерью. Шли из кино, смотрели какой-то фильм, где муж приходит через много лет домой. Катерина спросила: а что. если бы батька нашёлся, приняла бы она его назад7 Мать долго думала. «Не знаю. Приняла бы, наверное. А может, и нет, может, выгнала бы. Где он был, когда я молодая была? А сейчас что, своё прожила. Старая, устала…А вот если бы пришёл он, вас не узнал бы…»
Дома Катерина выпила молока и долго сидела, не зажигая света. Дочь, набегавшись за день, уже спала.
Ничего не говорило сердце Катерины. Она перебирала услышанное, вспоминала фотографию отца, мучительно пыталась представить этого Стукина молодым.
Чей он, этот Стукин? Если он и не их, то ведь кто-то тоже ждал его, тосковал…А может, это её отец?! Ну, а что изменится, если он – отец? У него здесь семья. Мать состарилась, выплакала свои слёзы. Они тоже выросли, никто не помнит его, у каждого своя жизнь. Как сложить нескладываемое? И стоит ли ворошить старое? Кому это надо?..
Здешним Стукиным? Нет, им не надо. Они живут тем, что есть, они не знают, как жила Катерина. Зачем им своё навязывать…Старику? Нет, ему тоже не надо. Он живёт так, как может. Сколько ему осталось – может, год, два, пять? Зачем ему возвращать то, что унесла война, что навсегда осталось за чертой…
Виски сдавливала боль, ломило затылок. И зачем только она приехала сюда, чтобы встретить этого человека, напомнившего об отце…Ведь они не искали отца, не ждали, как ждали некоторые в книгах и кинофильмах спустя много лет после Победы. Они знали, что его нет, и жили так, как могли в те тяжёлые годы…
Что делать, как поступить? Подойти и сказать: «Я ваша дочь. Вы бросили нас. Не приехали, а нам так тяжело было…»
А что скажет он, что ответит? Что бы ты делала на его месте, что? Катерина не могла представить себя на месте старика. Да и разве мало однофамильцев, разве мало схожих судеб? Что она втемяшила себе, что он их отец! Да никто он им, никто!
Всю ночь крутилась на постели Катерина, не могла Уснуть. Всякое лезло в голову.
« Надо уехать и забыть,- внушала она себе,- Выбросить из головы эту блажь. Всё это ты придумала. Всё это от неустроенности, усталости, от желания лучшей судьбы. Нет второго Стукина! Однофамильцы мы, всего лишь однофамильцы! Да разве отец не объявился бы, если бы был жив?» Катерина не раз читала, что родная кровь, сердце, ещё бог знает что подсказывали при встрече родство,- она полна сомнений, всё перемешалось, ничего ей не понятно. Запуталась Катерина, отгоняла надоевшие мысли, а они лезли, лезли. И это кричащее слово «отец»…
Одно слово, а перед глазами прошла вся жизнь, и в той жизни не было места этому слову, его просто не было, а теперь вдруг оно заполнило всё. Один день всё исковеркал, поставил вверх дном. Зачем это надо, кому? Поздно, ведь жизнь у всех своя, и всё, что ты напридумывала,- блажь, сон, дурман. Что общего у тебя со стариком, что? О чём ты вспомнишь ему, где перекрестье ваших судеб?
А второй голос шептал: «Но он же тебе нужен! У каждого должен быть отец. Ты же думала о нём, думала. Да какое право ты имеешь судить его, родители не ответчики перед детьми. Принимай его таким, какой он есть, и не ломай понапрасну голову. Теперь всё равно ничего не изменишь. Другая на твоём месте на коленях поползла бы к нему, а ты копаешься, перебираешь…»
Она отбивалась от этих слов: «Отец не поступает так. Он бы искал, что бы ни случилось. Он всем чужой…»
Утром Катерина стала собирать вещи.
- Случилось чего? – недоумевала расстроенная Николаевна.- Не понравилось что? Аль чего наболтал этот контуженный? Говорила, недели две будешь, а и недели не прожила…Погостила бы ещё. Не обессудь, если что не так было, по-деревенски у нас…Плакала ты ночью, Катенька, случилось чего?
Ничего вразумительного не могла ответить Катерина. Отговорилась тем, что мать заболела и надо ехать.
Когда автобус тронулся, Катерина увидела на обочине дороги старика. Он, видно, куда-то шёл. Катерине хотелось выскочить из автобуса, но она только тихонько заплакала.
- Мам, ты чего, мам? – дочка дёргала её за рукав платья.
- Ничего, доченька. Вот приедем к бабушке скоро…Ничего, всё хорошо…Просто устала я…
Серый шлейф пыли, оставляемый автобусом, закрывал удаляющуюся деревеньку.
 И тут Катрина поняла, что не может, не имеет права всё так бросить. Ведь отец – она была уже уверена в этом,- её отец остаётся в этой маленькой, ещё недавно неведомой ей деревеньке. Если она уедет, всё равно не простит себя. Этот старик занозой будет сидеть в памяти.
- Остановите автобус, я сойду. Нельзя мне уезжать…
Наташка, прижавшаяся, притихшая, недоумённо смотрела на мать. Когда водитель предложил подвезти их назад, Катерина торопливо отказалась:
- Ничего, я сама дойду. Спасибо, ничего не надо…
Они снесли на обочину чемодан, сумку. Автобус ушёл.
- Мам, а чего мы остаёмся? Ты же к бабушке хотела ехать, чего, мам?
- Не знаю, ничего не знаю, доченька. Нам дедушку одного увидеть надо…Очень надо…
И снова дорога медленно ползла, натыкаясь на уставшие ноги, и деревенька, притихшая в предобеденный час, двумя рядами домов текла мимо них. Катерина не знала, что будет делать, что говорить. В голове всё перемешалось, она, словно слепая. Пропускала мимо себя людей, которые удивлённо с ней здоровались. Не видела спешащую ей навстречу Николаевну, не помнила, как вошла в калитку. Врезалось только, как привстал со скамейки старик, как напряжённо всматривался он в идущую к нему женщину, как дрожащие его ладони закрыли лицо и вся согнутая, сутулая фигура медленно осела на скамью.
- Папа, это я, Катька…Мать нашу Дарьей зовут, вспомни, Дарьей!..
Замершая Наташка увидела, как дрожащие руки старика притянули маму и как долго-долго он вглядывался в её лицо.
- Катька?! Так вы все живые, все? Да как же это…Прости, дочка, если можешь…Говори что хочешь, знаю. как вам жилось, только не отталкивай…До гроба не прощу себя…Вам всем судить меня…
И видела Наташка, как медленно к ним подходила другая женщина.
Катерина с болезненным любопытством глядела на неё. Обыкновенная, немолодая, в голове седина. Босые ноги, загорелые. Руки теребили халат, словно раздвигали сдавливающий воротник. С каждым шагом Анны Катерина внутренне съёживалась. Эта женщина отняла у них отца…Десятки злых, обидных слов готовы были выплеснуться на любое ненароком брошенное слово.
И тут Катерина поймала взгляд Анны. И как кони, закусившие удила, остановленные на полном скаку крепкой рукой,- все её готовые сорваться злые слова под этим взглядом пропали, и невольно Катерина шагнула навстречу женщине и ткнулась в теплое плечо.
- Ну, будет, будет… Пошли в дом, доченька…Пошли…- Анна подхватила одной рукой сумку, а другой обняла прильнувшую к ней плачущую Катерину.- Тебя судить не за что, Иван! Радость-то какая, отец, у нас…Это ж надо…Что ты как помешанный, Иван? Радуйся…Дочь приехала, нашлась…
Дрогнувший голос выдал волнение Анны. Иван торопливо вскочил, засуетился бестолково, хватался то за чемодан, то прикасался к руке дочери, то порывался обнять дичившуюся Наташку. Растерянность сквозила в каждом его движении. Он не знал, как себя вести. Радостно было и в то же время боязно. Не верилось до конца, что эта городская женщина, «курортница»,- его дочь. Стало неудобно за небритое лицо, пузырящиеся штаны. Как бы увидел себя со стороны…Вглядываясь в Катерину, Иван пытался представить её ребёнком – и не мог. Но чем дальше, тем отчётливей видел не замеченное при первой встрече сходство с Верой.
Анна хлопотливо собирала на стол, задавала вопросы – говорила, говорила, словно чувствовала, что только она может заполнить паузу первой неловкости, будто знала – остановись, замри, оставь их одних – и сломается что-то…
- Так мать здоровая, говоришь, Катюш? Дарьей Кузьминичной зовут? И брат с сестрой ещё есть?.. А ты одна, значит, живёшь…Похоронка, говоришь, приходила, похоронили вы его…И я хоронила не раз, вдругорядь думала – не отойдёт…Немец натворил у нас делов, всё порушил да сжёг…Садитесь за стол,- вздохнув, торопливо пригласила Анна. Остановилась растерянно, словно что-то забыла. Потёрла лоб рукой.- Отец! Ты чего дымишь? Дочь приехала, а он цигарку свою не выпускает. Хватит курить, прочадил всё кругом…
Анна выставляла на стол тарелки, дымящуюся картошку, жарила яичницу, сбегала в чулан, принесла бутылку. Она успевала делать сразу несколько дел.
- Ну. давайте…Сейчас Верка прибежит…Наливай, отец, за встречу…
Катерина то и дело ловила на себе растерянный взгляд отца. Она слышала, что говорила Анна, но не поспевала с ответами, порой говорила не то. Замечала, что порой и отец пытался что-то вставить, но пока открывал рот, разговор перескакивал на другое…
- Ну, давайте выпьем.- Анна держала в чуть подрагивающей руке стакан.- Редко у человека такая радость бывает…Ведь отца нашла.- Анна прижала ладонь к лицу, вытерла повлажневшие глаза.- До каких пор война травить людям души будет. Сколь лет как кончилась, а всё покою нет…- Она прикоснулась рукой к плечу Катерины, проговорила виновато: - Ты уж прости нас…Откуль нам было знать, о вас мы не слыхивали ни разу…Ох, лишенько…Похожа ты на батьку…Погодь, погодь, карточку принесу, Иван после войны снят…
 Анна выбежала в соседнюю комнату, долго что-то искала, слышны были её вздохи. Вышла, бережно неся фотокарточку. Положила её перед Катериной.
Той сразу бросилась в глаза немножко приподнятая бровь над левым глазом. Снимок тоже пожелтел, как и у них. Но у человека на этой фотографии было больше морщин, усталое выражение лица.
- Снялся, как из больницы приехал,- проговорила Анна.- Одна карточка с той поры.
Никто не заметил, как вошла Вера, никто не видел, как она, прижавшись к дверному косяку, прислушивалась к разговору, поражённо разглядывала Катерину.
- Папа, ты хоть знал, что они живые?! Ни разу не обмолвился словом. Ты их бросил…
Анна обернулась на голос дочери. Непонимающе приоткрыла рот, словно слова Веры были ей непонятны. Потом вздохнула.
- Легко тебе раскладывать всё по полочкам…А нам, а ей? – Анна кивнула в сторону притихшей Катерины, рассматривавшей снимок.- Ты чего молчишь, отец? Ответь дочери, почему ты в лесу, изувеченный, валялся? Пусть все знают…Ты что помнишь, Иван?
- Дом, я вспомнил дом…Мы строили дом…Дом вспомнил…
Эти бессвязные слова, сказанные тихо, словно про себя, услышали все.
- Прости, дочка…- Старик повернулся к Катерине. Ты должна понять…Могла уехать сегодня, ты же уехала, мне Николаевна сказала утром…Я приходил…Я бы не знал о вас ничего…Я виноват…
Катерина не могла говорить, отвернулась к окну. Наташка гладила мать по руке. Она всё ещё не понимала происходящего.
- Не винись, Иван. Война всему виной,- проговорила тихо Анна.- Ты виноват только в том, что живой остался. Сколько я тебя выхаживала, это никто не знает. Никто не виноват. Мне, что ль, сладко было молодой с тобой возиться…- Анна вытерла глаза смятым передником.- Жизнь прожита, Иван. Сколько лет прошло! В чём она может тебя обвинить, в чём? В том, что тебя контузило, что ты память потерял, что не добили тебя в тот день? Чтобы взаправду тебя убили, чтоб всё сошлось с проклятой похоронкой,- тогда, что ли, все довольны были бы? Так ты для меня пришёл! Для меня!..
- Мама, что ты говоришь? Опомнись! При чём всё это? – Вера порывисто обняла Катерину за плечи.- Мы теперь одна семья, родные все…Что нам делить? Голова кругом идёт…Всё так неожиданно…Папа, что ты молчишь? Да не молчите вы все!...
К вечеру в деревне только и разговоров было, что у Стукиных дочка нашлась. Довоенная ещё. Бабы, каждая на свой лад, пересказывали всё, присочиняли, строили догадки, объясняли какой-то сверхъестественной силой, чудом.
- Нет, тут дело неспроста…Да к нам сроду отпускники не ездили, а тут, нате, приехала и батьку нашла,- шептали старухи друг дружке.- С Веркой как они похожи!.. Анка-то извелась, поди, ну, как уведут у неё мужика? Там, чай, трое. Говорят, осталось. Надо же, бабы, забыл! А тут вспоминать стал…Жену первую вспомнил. Дарьей, говорят, звали. Станцию, речку, улицу описывал…всё сходится, всё сошлось…Вот ведь бывает! Не видели, так и не поверили б ни в жизнь…
И норовили бабы пройти мимо дома Стукиных, косясь на двор, выглядывая старика, женщин.
…Когда схлынула острота первых волнений, Катерина, немного успокоившись, помогала наводить порядок в доме. Убрались поздно. Женщины сели на ступеньках крыльца. Стрекотали кузнечики, терпкий дух сена, высушенного разнотравья, делал воздух тягучим. В серой зыби вечера горели светляками окна домов, лениво зудели комары, где-то кричала выпь. Катерина сидела рядом с Верой. Поёживаясь от вечерней свежести, слушала неторопливый говор Анны.
- Деревня наша в стороне от большака. Это сейчас дорога – хоть сама катись, а тогда грязюка по колено. Немцы не стояли у нас, так, наскоком приедут, продукты выгребут, обшарят хаты. Мы приловчились: У кого яма в огороде выкопана была, кто в подпол спрячет. Не дай бог так жить…Накануне, как Ивана найти, немцы на большаке стрельбу учинили. Слух у нас прошёл, что наши из окружения выходили…
Анна поправила платок, посидела, прислушиваясь к чему-то. В сумерках её лицо было пепельно-серым. Говорила она словно издалека – так глух был голос. В нём не чувствовалось страдания, боли – всё пережитое было далеко. Разве что изредка в интонациях слышалось словно бы недоумение: неужели с ней это было!
- Собрались мы с бабами за дровами. Овраг перешла, зацепила дровеняку, тащу, слышу, стонет кто-то. напугалась. Баб крикнула. Поглядели – солдатик. В крови. Пошумели. Посудачили, раз я его нашла, так ко мне и привезли. Дня через три глаза открыл. Стонет, пытается что-то сказать – ничего не поймёшь. Я его спрашиваю: «Как тебя зовут?» Молчит. «Как фамилия?» Молчит. Перед тем как гимнастёрку его выбросить, перетрясла её всю, может. думаю. Записка какая найдётся. На кармашке и нашла надпись: Ив. Стукин. Так и стала звать – Иван Стукин. А он как истукан: лупит глаза, стонет. Помучилась с ним. Молодая ещё совсем…Моя мать живая ещё была, тоже болела, так, глядя на него, всё плакала. Я не брезгливая, убирала из-под него, мыла, стирала. Отошёл чуток, всё пытался что-то сказать, а потом замолк. Ровно немой стал.
Схоронили ещё при немцах мою мать. А он остался. Был сначала как бы заместо родственника, а потом мужем стал. Привыкла к нему, привязалась. Мужик он работящий, хотя и хворый. А что молчал, так, с одной стороны, это и хорошо, ругани в доме меньше. Я и за себя, и за него тогда кого хошь могла переговорить.
Пытали не раз его, где до войны жил. Всё говорил, что забыл. А вишь, как всё повернулось…- Анна чему-0то тихо усмехнулась.- Смех и грех с ним: мужик, а не понимал того, что ребёнку было смальства знакомо. Заикался вначале сильно, потом прошло. Хворый не хворый, а Веерку нажили…- Анна замолчала, думая о своём.
Деревня затихала. Дворы уплывали в сумрак. Редко-редко где взлаивала собака. Сумрак наползал вязкий: ни звёзд, ни луны. От этого хотелось говорить шепотом. Катерина сидела, обняв колени, смотрела в темноту.
Анна кашлянула, завозилась осторожно, вздохнула.
- Как же всё теперь будет, Катюш? Напомнила ты ему много, назад поворотила…Курит, весь день молчит…Кого винить, что всё так вышло, в чём упрекать его?..
- Анна Семёновна, может, ему к нам съездить?- Катерина взяла руку Анны, погладила.- Может, я чего не так говорю, может, вам больно это слушать, но он должен съездить, должен…Я телеграмму пошлю, чтобы нас встретили…Мать мало чего рассказывала, но она ждала…
Анна прижалась к Вере, сидела, оперев голову на руку. Что она могла сказать на эти слова? Живёшь и не знаешь, с какого боку закорючку жизнь приставит…Смотрела Анна на Катерину, и не было на неё обиды за столь бесцеремонное вторжение, за пошатнувшуюся дотоле спокойную жизнь.
- В душу его не залезешь,- проговорила Анна.- Кто его знает, чего он сейчас думает. Сидит, смолит одну за одной папиросы…Пусть сам решает. Решит ехать – пусть едет, задерживать не стану, а нет, так…Ему видней. Верка выросла, внучат скоро подарит,- Анна ласково прижала к себе дочь.- Не знаю, как оно дальше будет…Ты-то, Катюш, как сама жила?
Сама не зная почему, Катерина рассказала Анне и Вере про свою жизнь. И про мать, и про мужа, и про одиночество…Этот негромкий разговор в темноте словно делал их роднее.
Катерина прожила у Стукиных три дня. Послала матери телеграмму. Звала её приехать сюда, но мать ответила, что приехать не может. Она не верит, что нашёлся муж, да ещё живой…Тогда Катерина написала, чтобы мать ждала их, они скоро приедут.
Иван Стукин, прочитав ответ Дарьи, долго сидел один на скамейке. Белела перед ним бумажка телеграммы. Шевелил её ветерок, вздрагивали морщинистые руки. Потухшая папироса лежала с краю. Какие мысли текли в его голове, кто знает. Что вспоминалось, что согнуло плечи…
Колёса ровно постукивали на стыках. Катерина укладывала вещи. Ехать осталось чуть больше часа. Отец не отходил от окна вагона. Стоял, курил. Проплывали деревни, мелькали будки обходчиков. Проводница не раз говорила ему, чтобы не курил в коридоре, мол, прочадил все, пассажиры жалуются. Иван тушил папиросу, но через некоторое время, забывшись, дымил новой.
Притормаживая, поезд подкатил к вокзалу. Наташка, припавшая к окну, разглядела на перроне бабушку. Не успели вагоны остановиться, как девочка с визгом выскочила, повисла на бабушкиной шее. Катерина вынесла вещи, огляделась по сторонам, ища глазами брата, сестру. Их не было. Отец переминался за её спиной.
Мать сделала два шага навстречу. Лицо её вытянулось. Она подняла руку, словно закрывалась от чего-то. Губы дёрнулись. Дарья обхватила голову, испуганно глядела на Ивана.
Катерина торопливо шагнула вперёд. Опережая вопрос, мать, запинаясь, выдавила:
- Я одна пришла…не говорила им ничего. Не ищи, Катюш,- Дарья отстранила дочь рукой. Судорожно сглотнула.- Ну, здравствуй, Иван…Как жил эти годы? И-и-эх…- опустились плечи. дрогнул голос.
- Ничего, видишь, живой…Здравствуй, Дарья…
- Постарел…Не забыл ещё, как зовут…Не сладко, видать, с новой женой тебе, ишь как умотала…
- Болею, после контузии всё никак не могу отойти…Ты тоже постарела, Дарья. Годы кого красят…
Они молча стояли, их толкали встречающие, проводница с любопытством прислушивалась к разговору. Дарья горько рассматривала стоящего перед ней старика.
- Зачем ты приехал, Иван? Зачем?! Я не спала ночь, всё думала, как тебя встречу. А увидела, ну ни одной жилочки не шевельнулось во мне, ни одной. Ты и для детей мёртвый, Иван! К чему ворошить прошлое, дай дожить спокойно…Зачем, Катька, ты его привезла?
Катерина смотрела на них широко открытыми глазами.
- Так он отец нам, мам, отец…
- Для меня он умер тогда. Не признаю!..Я молодость сгубила свою, вас выхаживая, затыкая ваши голодные рты. А где он был? Что он, не мог весточку подать? Мог! Да зачем это ему надо было, когда там нашёл молодую…Уезжай, Иван…На войну поздно всё сваливать… Я одна пришла, я ничего не говорила меньшим. Пусть живут сами по себе, прожили без тебя столько лет…Ты, Катька, дура, ничего не может тебя исправить…
- Мам, ты что, ты посмотри…Он же не знал, его контузило, он не помнил…
- Война всех контузила, кого насмерть, кого скользом…Всем досталось…Я забыла тебя, Ваня. Не стоит ворошить старое. Ни к чему…
Чего угодно ждала Катерина – только не этого…Будто встретились незнакомые люди, которых ничто не связывает, будто не было ни совместной жизни, ни нажитых детей.
Сколько же надо перетерпеть, чтобы так вот…
- Да, ты права, Дарья, мне не надо было ехать…Столько лет…Захотел всех увидеть…Знал я, что будет больно, но не думал, что так…Прости…
Иван потоптался на месте, поднял чемодан и, ссутулившись, медленно побрёл к вокзалу.
- Мама, ты что сделала? Ты что! Отец, папа, подожди…Она не то сказала, подожди…
- То она сказала, дочка, то. И ты на её месте то же сказала бы…
Дарья, словно очнувшись, в несколько шагов догнала Ивана, взяла из его рук чемодан, придержала за рукав.
- Подожди! Чёрт меня попутал…Прости…Пошли, посмотришь, как хоть живу. Что нам теперь делить – старость нашу, болезни? Пускай это всё при нас останется…Пошли…Только меньшим о себе сам говори…
Всё было для Ивана здесь незнакомым, всё открывалось вновь. Горбатая когда-то улица лоснилась после дождя асфальтом, да и дома стояли другие: где новые, где щербатые от времени. Иван ждал встречи с домом, который сам срубил перед войной, хоть он-то, поди, остался прежним? Но и дом, серый, оплывший нижними венцами, вросший в землю, был чужой.
- Перестроили мы дом: тот, довоенный, совсем развалился,- обронила Дарья.- На его месте этот поставили.
И огород, наполовину заросший малинником, и пруд, затянутый тиной, и нахохлившаяся крыша сарая – всё было не его.
Задумавшись, сидел Иван на скамейке. Хлопнув калиткой, прошли в дом две женщины. Наверное, одна из них его дочь. Но разве различишь…Потом подъехала машина, во двор зашёл мужчина. Достал пачку сигарет, покрутил в руках. Иван замер. Катерина говорила, что Виктор работает шофёром. Так, может, это сын?..Что-то знакомое во всём: в походке, в чертах лица…Сын?! Он хотел окликнуть. Но проклятый комок сдавил в горле слова.
Мужчина присел рядом, кашлянул.
- Спичек не найдётся?
Иван торопливо полез в карман. Долго не мог нащупать коробок. Мужчина ждал, мял сигарету. Прикурил, прикрывая ладонью огонёк, спросил:
- К кому ты, отец? В гости, что ль? Не видал тебя ни разу здесь…Сеструха вот моя старшая, говорят, приехала, так заскочил. Год не виделись…Ты что, дед, так смотришь?
Иван молчал. Не дождавшись ответа, мужчина встал и пошёл к дому.
Курил Иван, шевелил ветер седые волосы, и голова опускалась всё ниже.
Приехать через столько лет, чтобы почувствовать себя лишним…У него не было обиды на Дарью, детей. Жизнь вернула ему то, что он здесь заслужил. Сын не узнал его, отвернулась жена…Одна радость – дети все живые, выросли. Всех он теперь увидит. Кого винить, что так вышло…
А в доме Виктор, стоя у окна, спросил мать, глядя на согнутые плечи старика:
- Кто это сидит во дворе? Уж не приурочила ли ты, мать, к приезду Катерины свою женитьбу? Ленка как-то говорила…Кто этот дедок, жених, что ли? Никак в дом ввести надумала?
- Надумала. Сынок,- вытирая глаза, тихо проговорила мать.- Подожди немного, всё узнаешь…
- Да что у вас произошло? Кать, что случилось? Кого ты привезла с собой? И дед какой-то чудной: смотрел на меня, будто знает, будто спросить чего-то хотел.
- А он тебя знает…Отец он…не убило его на войне…Живой…Приехал вот…
- Отец?!- Виктор откачнулся от окна, зашарил рукой по столу в поисках сигареты.- Отец?!
Лена выскочила из кухни. Прильнула к окну, ошеломлённо смотрела то на мать, то на сидящего во дворе старика…
- Ну, родственники, как в детективе. Или вы с ума сошли – такое ляпнуть, или я чокнулась…Надо же…Отец?!
- Я вам сейчас всё расскажу, подождите.- Катерина торопливо выскочила во двор.- Я его позову…

Надым. 1980 год.