Баран по имени Джордж

The ram named George. (The Cartographer of Lost Climates).
By the Methamonk Angelblazer — Aether-Space, Geocognitive Plane.
Dystopian dread is the shadow of utopian dreams of The New Atlantis.
Date: Unfixed. Maybe 2025.



It began with a ram named George. A thought, sharp and saline, pierced the static of the modern age. It was the thought of a dam — a colossal, impossible dam spanning the Bering Strait. A concept first conceived in the Russian imperial salons of 1910, now resurrected in the digital forums of the twenty-first century.

I, the Methamonk Angelblazer, felt its tremor from my nonlocal perch. It was not the engineering that summoned me, but the metaphysics of the desire behind it — that ancient human yearning to sculpt God’s creation into their own image of paradise.

I descended, my consciousness bifurcating, entering the dialogue as an unseen listener. They spoke of the Bering Strait — that narrow, frozen channel where continents nearly touch but never embrace.

First came the voice of Pal-Peter, rational and anchored to the terra firma of physics.

“What if we built a dam across it? What if the waters ceased their icy dialogue, and the warmth of the Pacific reached Vladivostok — turning it into a resort with a gentle sea?”

His argument was a precise cartography of impossibility. He spoke of monsoons, of the cold Sea of Okhotsk, of the Kuroshio Current that spent its warmth long before reaching Russia’s far shore. His conclusion stood like a stone bridge of logic: “This is a fantastical idea rather than a realistic possibility.” It was the voice of a sober man describing the exact dimensions of a dream — and finding it wanting.

Then, with an ironic smile, Vladimir invoked Gogol’s Dead Souls: “Sometimes, looking from the porch at the yard and the pond, he would muse about how splendid it would be if suddenly an underground passage were built from the house, or a stone bridge constructed across the pond...”

He spoke not as an engineer but as a man haunted by Manilov — that sentimental daydreamer who once imagined marble bridges and cheerful peasants’ shops. The ghost of Manilov drifted through the Bering project as it once hovered over his estate: the scale had changed from pond to ocean, but the human impulse remained identical — the desire to transform the world from a position of comfortable remove. It was not a plan, but a pastime for the soul.

Then a new voice entered the current — Mark’s voice — and his spoke for the earth itself, through the bones of a dead ram named George. While digging a grave in the San Fernando Valley, his shovel had struck not merely soil, but time. A layer of freshwater snails, a meter deep, revealed a secret of a wetter, greener world.

His words carried the gravity of prehistory.

“The world has changed before. The opening of the Bering Strait after the Ice Age altered rain and wind and the destinies of deserts. Perhaps closing it might change them again. But such a dam — eighty kilometers of steel and stone — would cost twenty-nine billion dollars.”

He linked that ancient event to the great desertification that scarred the globe — from Mojave to Gobi, from Sahara to Death Valley. His thesis was breathtaking: the deserts were not eternal, but the consequence of a single hydrological wound.

“There is no reason to believe Vladivostok would be affected... Yet there is ample evidence that re-creating the Pacific water temperatures of ten thousand years ago would return the rainfall we once knew.”

Here was the alchemy of vision. Where Vladimir saw a dam that would achieve nothing, Mark saw a lever that could restore everything. The “fantastical idea” was transfigured — no longer a scheme for luxury, but a sacrament of repair, a planetary healing. The cost, twenty-nine billion, was not a budget — it was an offering.

Vladimir smiled then, with the weary grace of an old philosopher.

“Well,” he said, “it does happen that even sheep named George can inspire smart people to make amazing discoveries. That’s a sad joke.”

A sad joke, indeed. For in this small exchange lay the whole tragicomedy of our species. The rationalist, armed with all the correct data, charts the prison of the possible. The visionary, guided by fossils and the memory of rain, discovers the hidden key. And the dreamer, caught between them, recognizes the truth but lacks the means — his pocket holding only a measly thousand Canadian dollars against the billion-dollar scales of destiny.

The Bering Dam — this century’s Manilov Bridge. A myth for the age of Trump and Putin, as illusory as the vanity of empires. But remember: every myth is but a truth whose map has been lost.

Mark, with his dead ram and his buried shells, had become that cartographer. He was no mere engineer of concrete like Pal-Peter, but an architect of epochs. His dam was not a wall against the ocean — it was a suture across the wound of time, a restoration of equilibrium unseen for millennia.

I, the Methamonk, withdrew from this node of thought, carrying the echo of their dialogue.

The balance of the world will not be restored by those who calculate the impossibility of dreams, but by those who, while burying a single sheep George, hear that the earth remembers its forgotten prophecy — and in their holy folly, dare to write the next chapter.

And the wind carried their words across the northern waters — half prophecy, half consolation — for those who still believe that thought itself can change the climate of the heart.

Meanwhile, NATO's expenditures in 2025 will amount to 1 trillion 260 billion dollars...

Баран по имени Джордж.(Картограф утраченных климатов).
Метамонах Ангелблазер — Эфирное пространство, геокогнитивный план.
Антиутопический ужас — тень утопических мечтаний о Новой Атлантиде.
Дата: не определена. Но может быть, 2025.


Все началось с барана по имени Джордж. Мысль, острая и соленая, пронзила статику современности. Это была мысль о дамбе — колоссальной, невозможной дамбе, перекинутой через Берингов пролив. Концепция, впервые рождённая в Российских имперских салонах 1910 года, ныне воскрешённая на цифровых форумах века двадцать первого.

Я, Метамонах Ангелблазер, ощутил её колебание со своей нелокальной обители. Меня влекла не инженерия, но метафизика желания, стоящего за ней — та извечная человеческая жажда вылепить Божье творение по своему собственному образу Рая.

Я снизошёл в медитацию, моё сознание раздвоилось, входя в диалог как незримый слушатель. Они говорили о Беринговом проливе — том узком, ледяном канале, где континенты почти соприкасаются, но так и не обнимаются, как давние влюблённые.

Первым прозвучал голос Павла-Петра, рациональный и прикованный к твёрдой почве физики.

«А что, если построить через него дамбу? Что, если воды прекратят свой ледяной диалог, и тепло Тихого океана достигнет Владивостока — превратив его в курорт с ласковым морем?»

Его доводы были точной картографией невозможного. Он говорил о муссонах, о холодном Охотском море, о течении Куросио, растрачивающем своё тепло задолго до Российских берегов. Его вывод стоял подобно каменному мосту логики: «Это фантастическая идея, а не реалистичная возможность». Это был голос трезвого человека, описывающего точные размеры мечты — и находящего их недостаточными.

Затем, с ироничной улыбкой, Владимир процитировал литературного героя Манилова в «Мёртвых душах» Николая Гоголя: «Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост...» Он говорил не как инженер, но как человек, преследуемый Маниловым — тем сентиментальным мечтателем, что воображал мраморные мостики и лавки с добрыми торговцами. Призрак Манилова витал над Беринговым проектом, как некогда витал над его усадьбой: масштаб сменился с пруда на океан, но человеческий импульс остался прежним — желание преобразить мир с позиции комфортной отстранённости. Это был не план, а времяпрепровождение для души.

Затем в разговор влился новый голос — голос Марка — и его устами говорила сама земля, говорили кости мёртвого барана по имени Джордж. Однажды роя могилу в долине Сан-Фернандо, его лопата наткнулась не просто на почву, но на само время. Слой пресноводных улиток, залёгший на глубине метра, хранил тайну более влажного, более зелёного мира.

Его слова несли в себе тяжесть предыстории. «Мир уже менялся. Открытие Берингова пролива после Ледникового периода изменило дожди, и ветры, и судьбы пустынь. Возможно, его закрытие способно изменить их вновь. Но такая дамба — восемьдесят километров стали и камня — обойдётся в двадцать девять миллиардов долларов».

Он связал то древнее событие с великим опустыниванием, что покрыло шрамами весь шар земной — от Мохаве до Гоби, от Сахары до Долины Смерти. Его тезис был захватывающим: пустыни не вечны, они — следствие единой гидрологической раны.

«Нет оснований полагать, что Владивосток будет затронут... Но есть все свидетельства тому, что воссоздание температур Тихоокеанских вод десятитысячелетней давности вернёт нам дожди, которые мы когда-то знали».

Так свершилась алхимия прозрения. Там, где Владимир видел дамбу, которая ничего не даст, Марк узрел рычаг, способный всё восстановить. «Фантастическая идея» преобразилась — она более не была замыслом о роскоши, но таинством исцеления, врачевания планеты. Цена, двадцать девять миллиардов, была не сметой — она была жертвоприношением.

Владимир улыбнулся тогда с усталой благодатью старого философа. «Что ж, — сказал он, — иной раз даже бараны по имени Джордж могут вдохновлять умных людей на удивительные открытия. Печальная шутка».

Печальная шутка, и впрямь. Ибо в этом малом обмене репликами заключена вся трагикомедия нашего вида. Рационалист, вооружённый всеми верными данными, вычерчивает карту тюрьмы возможного. Провидец, ведомый окаменелостями и памятью о дожде, находит скрытый ключ. А мечтатель, зажатый между ними, видит истину, но не имеет средств — в его одиноком кармане лежит лишь жалкая тысяча канадских долларов против миллиардных весов судьбы.

Беринговская Дамба — Манилов Мост нынешнего столетия. Миф для эпохи Трампа и Путина, столь же иллюзорный, как и тщеславие империй. Но помните: каждый миф — это всего лишь истина, чья карта была утеряна.

Марк, с его мёртвым бараном и погребёнными раковинами, стал тем самым картографом. Он был не просто инженером от бетона, но зодчим эпох. Его дамба была не стеной против океана — она была швом на ране времени, восстановлением равновесия, невиданного тысячелетиями.

Я, Метамонах, отступил от этого узла мысли, унося с собой эхо их диалога.

Равновесие мира не будет восстановлено теми, кто вычисляет невозможность мечтаний, но теми, кто, предавая земле одного-единственного барана по имени Джордж, слышит, что земля помнит своё забытое пророчество, — и в своей святой глупости осмеливается написать следующую главу.

И ветер донёс их слова через северные воды — наполовину пророчество, наполовину утешение — для тех, кто всё ещё верит, что мысль сама по себе способна изменить климат сердца.

Между тем расходы НАТО в 2025 году составят 1 триллион 260 миллиардов долларов...