Шестидесятники

  Я немало живу на этом свете. Отношу себя к поколению послевоенных. Не имею понятия, с какого бодуна наше поколение вдруг окрестили «шестидесятниками» — то ли по году рождения, то ли по количеству седых волос на квадратный сантиметр головы. Мы — дети «оттепели», выросшие среди руин и лозунгов. Люди с верой в духовное обновление, с поразительной внутренней свободой, которую выковали не в митингах, а в слове, в книге, в песне под гитару и аккордеон.
  Спасибо Станиславу Рассадину за термин и знак эпохи. Но, если быть честной, моё поколение — чуть другое. Послевоенное. Мы родились между руинами и надеждами, между трофейным радиоприёмником и кастрюлей пустого супа. Мы не ломали старый мир — мы его выживали. Но, видимо, дух времени оказался сильнее паспортных дат.
  Юра Влодов, например, поэт с хрипотцой совести, всегда говорил: «Ты — шестидесятница, Нелли. У тебя это внутри, не по году, а по коду». И, может быть, он был прав. Потому что шестидесятники — это не только календарь, это определённая порода людей: тех, кто верил в слово как в чудо и в совесть — как в последнюю неприкосновенность души.
  Победа уже отгремела, но гремели кастрюли — пустые. Мир только начинал отращивать новые зубы, а страна — новые лозунги. Мы были детьми, когда по радио звучал Георг Отс вперемешку с «ура!», и вместе с молоком матери нам подмешивали дефицит, дисциплину и чувство долга. Нас называли поколением надежды. Мы сами себя — поколением очередей: за хлебом, за правдой, за сапогами «Юность». Мы всё время чего-то ждали — счастья, светлого будущего, автобуса, мужа из командировки, «выкинутых» товаров первой необходимости. Нет-нет, не туалетной бумаги… мы тогда не знали о её существовании. Её заменял ковшик с водой. И, надо сказать, дождались — кто гипертонии, кто изжоги.
   Шестидесятники… Звучит красиво, почти романтично — как будто мы все вместе пели в подвалах про свободу и джаз. На деле же большинство из нас пело в очереди за керосином и молоком. Мы читали «Доктора Живаго» под одеялом и мечтали, чтобы сосед сверху перестал сверлить ночью. А потом нас вдруг объявили интеллигенцией — видимо, за то, что мы не дрались за сосиски в столовке.
   Мы поколение с одной особенностью — у нас ещё осталась совесть, но уже без иллюзий. Мы выросли между войной и холодильником «ЗИЛ». Мы ещё помнили, как пахнет настоящая бедность, и как вкусно бывает счастье, если достать банку сгущёнки и синюю курицу — «по блату». Нас сделали шестидесятниками потому, что мы не вписались ни в одно другое десятилетие. Семидесятые — уже лощёные, восьмидесятые — с гитарой, а мы — с эмалированным ведром, любовью без фотошопа и верой в то, что слово «честно» что-то значит.
Теперь нас немного. Кто остался — смеётся сквозь морщины, пишет мемуары, поливает фиалки и комментирует новости, всё ещё надеясь, что хоть где-то правда существует — не в дефиците. И если бы кто-то спросил, как коротко описать нас, шестидесятников, я бы ответила просто: мы — последнее поколение, которое не выкидывало хлеб и не продавало душу.
…Это поколение Огуджавы, Высоцкого, Галича, Влодова, Вознесенского. Светлая им память. Поколение, для которого книга была святостью, завернутой в газету «Правда», которая была и осталась, к великому сожалению, дефицитом. Мы берегли книги, как хлеб, перечитывали до дыр, делились на кухнях стихами, переписывали «Арбат» от руки и считали поэзию видом внутренней свободы. Мы — поколение без ИИ.
И в каждом дворе обязательно жила своя философия. Наша соседка была Фейсбуком — она всё знала, всё видела и хранила архив сплетен, как другие хранят семейные фотографии. Фейсбук могла обсудить всё — от Гагарина до последнего мужского носка, выстиранного не тем мылом. Без интернета, без паролей, но с потрясающей скоростью передачи данных. Все новости района, все сплетни, все политические прогнозы — через неё. Она знала, кто с кем развёлся, кто на кого подал заявление, кто получил посылку и кто живёт «не по прописке». Информация обновлялась ежечасно, без всяких лайков — зато с живыми комментариями через форточку. Если бы у неё был Wi-Fi, она бы обрушила сервера. А так — просто стояла у калитки, держала веник и вещала в прямом эфире. Её статус обновлялся при каждом проходящем соседе. Она была хроникой времени — с человеческим лицом и вечной прической «под волну».
Теперь всё то же самое делаем мы — только без калитки, но с аватаркой. И, как ни странно, всё стало громче, но не ближе. Тогда говорили глазами, теперь — эмодзи. Но суть осталась та же: каждому нужен свой слушатель, свой «лайк» и свой Фейсбук, иначе жизнь — как газета «Правда» без последней страницы.
Она тоже, между прочим, была шестидесятницей — только с бытовым уклоном. У неё не было ни гитары, ни стихов, но была безупречная память на чужие судьбы и врождённое чувство социальной справедливости. Мы смеялись над ней, а теперь, оглядываясь, понимаем: в каждом поколении есть свои поэты и свои Фейсбуки. Первые пишут о жизни — вторые проживают её за всех.
Мы читали «Мастера и Маргариту» из перепечаток на кальке и знали: если человек говорит цитатами — значит, живой. Книга была не просто другом, она была пропуском в нормальность. Мы выросли на рифмах совести, на вечных разговорах о смысле жизни, которых никто не записывал — потому что магнитофоны были редкостью, а КГБ — нет. У нас не было психотерапии, но была поэзия. И если не помогала поэзия — помогал чай с лимоном и соседка, умевшая слушать.
Нас называли романтиками, а мы просто выживали красиво. Мы любили словами, боялись молчания и даже в очередях держались прямо — будто стояли за Родину, а не за колбасу.
   Шестидесятники… Смешное слово, если вдуматься. Поколение, которое не кричало — пело. Не требовало — писало. И даже в самые трудные времена умело оставаться людьми, потому что другого звания у нас не было.
Н. Л. ©