Исторический роман - Отрывок

С трудом вынимая ноги из причмокивающей дорожной грязи, дрожа в лад с зарядившей со свинцового неба моросью, бредёт к стенам Кирилло-Белозерской обители инок Ефросин. Долог оказался его путь сюда, ибо не спешил он расстаться с последним кубком воли у своих губ. Воли, пусть и просящей подаяния, вечно голодной, то и дело спящей на голой земле. Нарочно избегал он торных путей, даже сёла порой обходил. И безопасности ради, и не желая мутить общением с иными людьми прозрачность собственного бытия наедине с этим миром, с Господними небесными светилами. Как-то удалось заночевать ему под крышей, хоть и прохудившейся. Не спалось ему от звенящей усталости; лежал он, уставившись на плывущие в тех щелях невыразимые звёзды.
     Многое постиг он тогда милостию Господа. Само пело сердце благодарностью Ему.
     Возле обводной стены тропинка сворачивает. Теперь стеной закрывается от него взъерошенная рябь Сиверского озера, вместе с пронизывающим ветром оттуда. Вот и ворота – и не из досок, но из цельных дубовых брёвен. По ним одним ощутима строгость монастырского жития здесь. Склонив взор, так что клобуком закрылось лицо, переступив с ноги на ногу, он врос в сырую землю. Уста возносят Исусову молитву, пальцы перебирают лестовку. Ждать ему теперь долго. Но и в этом испытании ему ещё чуются капли воли. Мелко подрагивает он – не то от окружающей промозглости, не то от их последней сладости.
     Сколько времени прошло? Бог весть. Ночь не сменила ещё день, раздаётся скрип отворяющейся калитки. Слышны шаги оттуда. Не прерываясь, всё шепчет Ефросин молитву под мерное, тихое шуршание лестовки.
     — Чего ищешь, сын мой?
     На мгновение поднимает взор Ефросин. Пред ним худощавый старец, может сам игумен Кассиан.
     — Спасения, — ответил он должное, тут же добавив от себя. — И мудрости.
     Кирилло-Белозерский монастырь всей земле известен не только строгостью иноческой жизни, но и богатством своих книг. Подумав, Ефросин добавил.
     — Знаю грамоту. Научен писать.
     — Имя назови, — всё так же произносит старец, возвращаясь к перебору своей лестовки.
     — Священноинок Ефросин.
     — Откуда ушёл?
     — Из Троицкого монастыря.
     — Больше там книг, чем у нас, — после тишины, чуть иным голосом, продолжил старец. — И братия умудрённей.
     Ефросин снова подбросил взгляд.
     — Ну что ж, потом расскажешь. Заходи.
     Ноги, задубевшие, истомлённые, отказывались сдвинуться с места. Поднатужившись, он таки оторвал правую для шага вперёд. Раздался громкий хлюп. Глянув вниз, с удивлением увидел, как под ним телепается кусок грязи, формой напоминающей сапог. Из этого ляпа выглядывают чёрные пальцы; подошва, оторвавшись, так и утонула в заполняющейся водой лужице.
     Некоторое время он просто стоял, не зная, как опустить почитай босую ногу в ту грязь.
     — Вот и всё, — сказал старец. — Боле не бегать тебе с обители в обитель. Здесь Господь велит тебе остаться.
     — Вот и слава Богу… — ответил Ефросин. Осторожно вступил в отупляюще холодное месиво. Высвободив вторую ступню из сапога, зашагал за игуменом внутрь.
      Некогда, ещё в дедовы времена, пришёл сюда, в пустынь, спасаться инок Кирилл. Следуя пути святого Антония Печерского, вырыл себе землянку в склоне холма. Недолго оставался один, стянулись к нему иные, желающие христианского подвига. Стали вырастать здесь общежительные монастыри. Именно здесь получил Василий освобождение от крестоцелования его отцу. Отсюда началось победное шествие прежде неудачливого великого князя. Будто, и правда, Господь благословил его на будущие свершения.
     А на братоубийство – тоже?
     Не знает того Ефросин. Помыслилось как-то ему, что Мартиниан может подсказать ответ на это сомнение. Как и на иные его вопросы. Умел же тот встать тот против многих неправедных дел Василия? Наложил тогда на него суровую епитимью за грех братоубийства. И сам вернулся сюда, в суровое Белозерье, отказавшись боле быть его духовником.
     Первые дни осматривался Ефросин на новом месте, привыкал к уставу, к неписанным правилам. Игумен не звал его к себе, для беседы. Дни скатывались в недели. Иноческая жизнь шла в строгости службы, в беспрекословности смирения. Но вот про отца он ни слова дурного не услыхал. И не то, что здесь Шемяку, наоборот, все жалели. Просто о той усобице тут и не заговаривали, редко её вообще вспоминая. Здесь и об идущей войне с Казанью не шептались по углам. Молитвы, службы, послушание.
     — Ты мне ничего не хочешь сказать? — остановился однажды рядом с ним игумен, продолжая перебирать лестовку.
     — Да, отче. Когда отправите в Москву гонца, пусть передаст князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. Дескать, пришёл сюда инок Ефросин. Из Троицкой обители, мол.
     Игумен некоторое время смотрел на него, будто ожидая продолжения.
     — Всё это, — добавил Ефросин.
     — А коли не застанут того на Москве?
     — Тогда митрополиту. То же самое.
     Помолчал игумен. Двинулся дальше своим путём. Гонец в тот же день ушёл.
     Застали в Москве Патрикеева. Прилетел тот вскоре, сердитый, багроволицый. Рубил слова, хоть и не грубые, но возмущённые. Разводя руками в полумраке кельи, временами даже возводя их к небесам, расписывал, сколь много седых волос и загнанных коней стоили поиски его, пропажи. Ефросин молча вслушивался в его всполохи, скорее удивляясь подзабытым воспоминаниям.
     Когда тот почти выдохся, он сам разговорился, коряво пытаясь втолковать: затворился своей волей, ею же и находиться в монастыре будет. Патрикеев сбился на просительность голоса, тоже войдя в неуклюжесть речи.
     — Ну давай так, — однажды попросил он, закрутив волнами морщины на вспотевшем лбу. — Ежели захочешь и отсюда уйти, то предупреди ведь.
     — Добро, — согласился Ефросин.
     После разговор переместился на Волгу, к Казани. Патрикеев рассказывал, кто кого и где разорял. Уходя в подробности, поведал и о замыслах, и об их исполнении. Ефросин уточнял, угадывал, советовал. Патрикеев как-то повеселел во время этого разговора. На его лицо вернулась привычная жёсткость, даже подковообразные усы, по литовской моде, принялись топорщиться.
     Ефросин же потом долго от вернувшейся тоски отходил. И во время молитвы мыслями от ожесточения идущей где-то там войны уйти никак не мог.
     После отъезда Патрикеева позвал его к себе игумен. Жестом лишь пригласил следовать за собой. Привёл в помещение с большими окнами, где сидели за бормочущим чтением допущенные сюда книжники.   
     — Благословляю тебя, сын мой, на письменный труд, — произнёс он, с какой-то грустью. — Запиши нам, что знаешь.
     Ефросин вскинул на него настойчивый, почти требовательный взгляд; опомнился, опустил глаза, заодно разглядев, как ходуном заходила его грудь.
     — И тебе – расскажут, что знают, — вдруг ответил ему игумен Кассиан. — Только сначала тебе нужно научиться любить отца небесного больше, чем земного.