У царя

Глава из повести "Пленник"


Распахнулись настежь тяжелые, кованые ворота, открыв взору прозаическую площадку двора, окруженную парком в узорчатой железной ограде. Сам парк являл собою зрелище уныния и наготы, словно ожидая не столько зимних холодов, сколько последнего удара судьбы. Фонтаны, эти каменные болтуны, казалось, умолкли навек. Мраморные девы под холодной моросью словно съежились, чуя близкую стужу. Парк-то был, а души — не было, оголился он, осиротел, не стало в нем прежней, летней, барской радости. Статуи как приговоренные, и лишь чистые дорожки, выметенные невидимой рукой, напоминали о бессмысленном порядке, коему упорно следовала здесь жизнь.

И над всем этим царил дворец, своей массивной и просторной архитектурой безмолвно вещавший о династии, от которой, как мне померещилось, осталась одна лишь тень.

Мы же, Первая пулеметная броневая авторота, выстроились перед ним на плацу. Восемь стальных колесниц, к бою готовых. И перед каждой машиной — ее хозяева: шофер, механики-пулеметчики, четыре человека, да офицер, голова всему. Стоим, ждем.

Вдруг из-за угла потянулась девичья колонна — человек полтораста, не больше. Лицом румяны, одеты все в один покрой: коричневое платье, короткая жакетка, а на головах — белые косыночки с крестом, алым как кровь. Старший их скомандовал, развернул девиц лицом к нам. Стали в двадцати шагах. Смотрим, дивимся. По лицу видать — не работницы, не крестьянки, кровь с молоком. Благородные. Институтки.

Да только разница меж нами — пропасть. Мы на фронт, под свинец и сталь, на смерть, а они — в госпитальные палаты, утешать и лечить раненых офицеров-дворян. Не по нраву пришлась бы нашему брату-солдату такая изнеженная сестрица, равно как и барину-офицеру — наша, простая и грубая.

Пришли они, эти птички райские, под монаршее благословение. Стояли они пред нами с нежными лицами, и в их глазах, полных грусти и удивления, читалась жажда не просто геройства, а подвига страстной любви. Перешептывались меж собой, а проникнуть в их тайные думы — не дано. Воспитывали их немки да француженки в духе старинных дворянских заветов, в уверенности, что все земные блага, включая саму жизнь, ниспосланы им самим Богом.

И тут, словно электрический разряд, прошел по группе наших офицеров. Встрепенулись, засуетились, начали оправлять обмундирование и разбежались к своим машинам. Полковник Добржанский, выскочив на середину, рявкнул сдавленно:

— Смииирно! Равнение на-лево!

И увидали мы: на крыльце дворца показалась кучка штабных. Понял я, что сейчас будет. Девушки, не смущаясь, тоже повернули головы. Сердце мое екнуло — идет ЦАРЬ! В уме замелькали сказочные образы: величественный, сильный, красавец-властелин, повелитель стовосьмидесятимиллионной державы...

Полковник, застыв с рукой у козырька, двинулся навстречу. Не дойдя сажени три, остановился и отчеканил:

— Ваше Императорское Величество! Первая пулеметная броневая автомобильная рота построена!

И тут я увидел Его. Один из офицеров, принимавший рапорт, подал полковнику ладонь. Вот он, царь-батюшка. А смотреть-то не на что! Среднего роста, в серой шинели, с лицом бледным, одутловатым, с опухшими глазами. Оденут этакого в лапти да в деревенский армяк — и не отличишь от забитого налогами мужика, кормящего свою большую семью.

После краткого рукопожатия государь вышел вперед и обратился к строю:

— Здравствуйте, Первая пулеметная броневая авторота! — голос негромкий, сипловатый.

Мы дружно в ответ:

— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!

Он обошел строй, осмотрел машины, потрогал броню, словно проверяя ее на прочность перед грядущими ударами, и произнес напутствие нам. Пожелал успехов в борьбе с супостатом и возвращения такими же молодцами. Слова были правильные, казенные, и оттого — бесконечно далекие.

Потом отдал тихий приказ Добржанскому:

— Пусть ваши орлы чувствуют себя свободно. Вольно! А теперь — ведите их на обед.

«Вольно». Слово-то какое, просторное... И мы пошли обедать, предвкушая не столько щи с кашей, сколько свое скорое будущее.