Князь Сергей 6. Bavardage atroce

        «14 декабря 3 тысячи человек вышли, заняли позицию, могли сделать многое — и, простояв на месте пять часов, погибли…» - Н.Я. Эйдельман.
        Этот неожиданный мятеж потряс нового императора Николая I до основания. Его августейший брат, регулярно получая донесения о тайных обществах, клал бумаги под сукно и не считал нужным информировать ни цесаревича Константина, ни великих князей. Молодой царь, которому страна свалилась как снег голову (вероятно, слегка оконтузив), испугался до неприличия. Он чувствовал себя преданным – скольких, скольких из этих людей он лично знал! Не будучи связанным по рукам и ногам теми нравственными метаниями, которые отравили существование его брата, замешанного в отцеубийстве, Николай имел больше простора для действий. Именно этим можно объяснить ту беспримерную жестокость, с которой преследовал он людей, зачастую виновных единственно в болтовне и мечтаниях. Впрочем, разве это была единственная эпоха в России, когда судили за слова?..
        «Что это за заговор, в котором не было двух человек, между собою согласных, не было определённой цели, не было единодушия в средствах, и вышли бунтовщики на площадь сами не зная зачем и что делать…» - М.И. Дмитриев, судья Московского надворного суда.
        «Кто внимательно вникнет в Донесение Следственной комиссии, тот легко найдет, что большая часть обреченных жертв была осуждена не за действия, а за разговоры и наговоры на них», - говорил впоследствии А.Е. Розен.
Приговор оспаривал и П.А. Вяземский, подчеркивая, что цареубийство есть действие, есть поступок; как можно ставить «убийственную болтовню» («bavardage atroce») на одну доску с убийством уже совершённым», - спрашивал он.
        Ни один из претендентов на цареубийство не двинулся далее общих слов и не попытался близко подойти к императору или кому-либо из членов царской семьи. На Сенатской площади Каховский ранил двух человек, но в претендента на престол стрелять не осмелился. Однако новый государь, отец которого каких-то четверть века назад был задушен заговорщиками, решил покончить даже с мыслями о покушении на государственные основы и на помазанника божьего. Насколько помогли карательные методы, стало понятно в 1881 году. Все царствование Николая сопровождалось восстаниями: от политических до национальных, от картофельных до холерных, от мятежей крестьян до дворянских бунтов. Если котел кипит, пар лучше спустить, чем завинчивать на болты крышку. Как погиб отец Николая Павловича, так погибли его сын, правнук, а с последним и вся империя.

        Они вышли на площадь в столице, а на юге двинулись на Петербург, понимая, чего хотят, однако слабо представляя, как этого добиться. Можно назвать восстание попыткой дворцового переворота - самого масштабного по количеству привлеченных войск, - попыткой спонтанной и совершенно открытой, однако желали они не смены главы государства, а республиканского правления для всей страны (либо введения конституции), свободы прессы, введения суда присяжных, равенства перед законом всех сословий и выборности чиновников, и разумеется, отмены крепостничества… Лично для себя они ничего не желали. Смена формаций шла по всему миру, нижние сословия рвались вверх, и Россию, как и везде, теснили кастовые перегородки.
        Плоть от плоти системы, они не имели опыта в бунтовских делах, не решились открыть стрельбу и не знали, как сохранить организацию в случае провала. Николаю было легко с ними справиться.
        Их брали по одному, по двое, аресты продолжались несколько месяцев… Всем, кто близко прикоснулся к истории декабристов, не дает покоя одно щекотливое обстоятельство, имевшее место уже после восстания: беспрецедентная откровенность фигурантов во время следствия. Самоотверженные мальчики, не убоявшиеся смерти в Отечественную войну, вдруг разом стали сдавать товарищей. Почему?

        Удивляет еще одно: полное отсутствие конспиративных навыков у этих благодушных заговорщиков. Они верили на слово, они почти ничего не боялись; по словам Ю.М. Лотмана, декабристы считали «неблагородным делать из своих взглядов тайну». Эпоха последних рыцарей – их искренность вытекала из убеждения в том, что «нет и не может быть разных видов честности». В бальной зале, на поле сражения, в следственном комитете - везде они находились среди своих, везде оставались самими собою, ибо хитрость бесчестила дворянина. Крайний образчик поведения декабриста дал Грибоедов – конечно же, это Чацкий и его горе от ума, общее для целой когорты тогдашних юных и не очень юных аристократов.
        «Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям», - писал о феномене декабристского движения Ю.М. Лотман.
        От царя и до последнего прапорщика – были они людьми одного круга, встречались, обедали, женились, сражались – родственные и приятельские отношения связывали светских людей по обе стороны баррикады. Декабристы Лунин, Орлов и Волконский служили в Кавалергардском полку с будущими членами Следственного Комитета Левашовым, Чернышевым и Бенкендорфом, все шестеро принадлежали к общему офицерскому кружку. С Александром Христофоровичем Волконский учился в пансионе аббата Николя; надо сказать, шеф жандармов, как мог, помогал старому товарищу даже в ссылке. По прошествии нескольких десятилетий их дети поженились – сын Волконского и дочь Бенкендорфа. Время сглаживает все... Стоит ли удивляться, что заговорщики, оказавшись на допросе лицом к лицу с родственником или сослуживцем, не могли ненавидеть, опасаться идейных противников или им лгать? Чувство идейной солидарности, когда своим считают только того, кто разделяет твои мысли и чувства: кто не с нами – тот против нас, - этим революционерам было чуждо.
        «В этих условиях резко выступали другие, прежде отодвигавшиеся, но прекрасно известные всем декабристам нормы и стереотипы поведения: долг офицера перед старшими по званию и чину, обязанности присяги, честь дворянина. Они врывались в поведение революционера и заставляли метаться от одной из этих норм к другой. Не каждый мог, как Пестель, принять своим единственным собеседником потомство и вести с ним диалог, не обращая внимания на подслушивающий этот разговор Следственный комитет и тем самым безжалостно губя себя и своих друзей», - Ю.М. Лотман.
        Тем не менее, не все упиралось в менталитет бунтовщиков или их политическую наивность. Существование обширной сети тайных обществ явилось для Николая полной неожиданностью, однако узнал он о заговоре не 14 декабря, а немного раньше.

        Произошло то, что должно было произойти: среди бескорыстной революционной братии появились хищники, желающие воспользоваться ситуацией. Ботаник и писатель А.К. Бошняк, ставленник разведчика Витта (его именем названа бошнякия русская, паразитирующая на ольхе, - каков человек, такая и слава), предложил декабристам услуги своего хозяина. Прекрасно осведомленные о репутации генерала, южане попытались сделать хорошую мину при плохой игре и открестились: мол, ни сном, ни духом, - однако на имя императора полетел донос, и на этот раз Александр решился действовать. Он распорядился начать следствие.
        Смерть спутала его планы. В обстановке междуцарствия генерал Дибич действовал на свой страх и риск; в частности, Ф.Ф. Вадковский был арестован по его приказу еще 11 декабря. Сдал Вадковского, чей брат Иван Федорович сидел в Витебской тюрьме за причастность к восстанию Семеновского полка, уже другой доносчик, некто Шервуд, англичанин по происхождению, авантюрист и существо беспринципное. Этот человек, которого Троцкий впоследствии назовет первым профессиональным провокатором, выслеживал Вадковского больше года. И практически одновременно с Шервудом в игру вступил третий предатель – Майборода, хороший приятель и доверенное лицо Пестеля.
        Он переговорил с Виттом, а после на высочайшее имя отослал донос и назвал три имени: на юге - Пестель, Юшневский; Никита Муравьев - на севере, - вкусные же подробности обещал при личной встрече. Занимался его делом уже Дибич, все три доноса сошлись в одной точке в конце ноября – начале декабря 1825 года. Дибич же отправил два пакета с обширным докладом в Петербург и Варшаву – чтобы претендент на престол, тогда еще Константин, непременно его получил. Вскрыл пакет в Петербурге Николай Павлович. Было 12 декабря.
        «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, бросив глаза на включенное письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю… К кому мне было обратиться — одному, совершенно одному, без совета!» - из воспоминаний императора Николая I.

        13 декабря явился с доносом подпоручик Ростовцев, приятель декабриста Оболенского, и предупредил, что в столичных войсках готовят бунт. Рядом с Николаем, царем нежданным и нежеланным, образовалась внезапная пустота, не нашлось никого, кто был бы в состоянии помочь новому императору. Получал предупреждения и столичный градоначальник Милорадович и отвечал на оные в выражениях, кои, как отметил впоследствии Следственный Комитет, включить в протокол «благопристойность не позволяет». Эта беспечность – или выжидательная позиция: кто займет место главы страны в интересной исторической развилке, – стоила ему жизни.
        А на следующий день разразилась гроза. Было от чего растеряться: двусмысленная ситуация с наследованием престола, обширный заговор на юге, непокорные войска в центре столицы… К счастью Николая, бунтовщики смутились не меньше. Шли они на Сенатскую площадь на заседание Государственного Совета и Сената, где должна была состояться присяга новому государю, шли потребовать конституцию, однако промедлили и опоздали. Заседание закончилось, Сенат разошелся… И мятежники встали, совершенно не представляя, что делать дальше. Могли сделать многое, но простояли пять часов…

      Эти юноши хотели реформировать государство, желали конституции и гражданских прав, а дело закончилось кровью, которой они так боялись. Даром, что их выступление больше напоминало манифестацию в поддержку конституции, коей почивший в бозе император манил целое поколение, даром, что мятежные войска стрелять не решились, – великая бойня французской революции пугала этих дворян. Как на севере, так на юге предводители сильнее всего опасались увлечь за собой чернь. Если к цареубийству за последние сто лет высшее сословие слегка попривыкло, то всеобщая кровь страшила этих революционеров. Жив был в памяти Емелькин кровавый пир…
         А уже темнело. Толпа увеличивалась, в нового императора, в его свиту полетели поленья и камни, одиночные выстрелы перелетали через головы. Они могли вломиться в Зимний дворец и взять в заложники царскую семью, но снова промедлили. Как меня тогда не прикончили? - позднее удивлялся Николай...
        «Я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти наверно все, или пощадив себя, пожертвовать решительно государством (курсив Николая I)».
        Подтянули орудия (а те, на площади, все ждали), был дан залп. И снова, и снова…
        «Можно было этим уже и ограничиться, но Сухозанет сделал ещё несколько выстрелов вдоль узкого Галерного переулка и поперёк Невы к Академии художеств, куда бежали более из толпы любопытных!» - декабрист Штейнгель.
        Трупы лежали на подступах к Неве, беглецы падали под картечью, пушечные ядра ломали лед, люди тонули, среди них были и солдаты, верные правительству…
        «По прекращении артиллерийского огня император Николай Павлович повелел обер-полицмейстеру генералу Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. К сожалению, исполнители распорядились самым бесчеловечным образом. В ночь на Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и далее к стороне от Васильевского острова сделано было множество прорубей, в которые опустили не только трупы, но, как утверждали, и многих раненых, лишённых возможности спастись от ожидавшей их участи», - писал генерал-лейтенант Н.К. Шильдер, биограф Николая I, руководствуясь записками М. М. Попова, чиновника III Отделения.
        По итогам стояния на Сенатской декабристы застрелили трех человек и ранили еще несколько, остальные уничтожены в результате действий И.О. Сухозанета. Цифры называли разные. По записке чиновника статистического отделения Департамента Исполнительной полиции Министерства внутренних дел С.Н. Корсакова, только убитых насчитывалось 1271 человек. Однако по более поздним подсчетам семь картечных выстрелов, произведенных четырьмя орудиями (как о том вспоминали очевидцы и сам Николай) могли унести около 80 жизней. Если учесть, что стрельба велась по толпе, то максимальное число жертв (убитые и раненые) по тем же подсчетам могло доходить до 700 человек… То есть сотня или несколько сотен окровавленных тел лежали на площади и в переулках; если прибавить утонувших в полыньях на лопнувшем льду, картина получается близкой к той, что рисовали испуганные очевидцы.

        Потребовалось время, чтобы увязать доносы с восстанием. Однако Николай с первой минуты не сомневался, что это звенья одной цепи:
        «Зная существование заговора, узнал в сем (в восстании) первое его доказательство».
        На первых допросах арестованные мятежники показывали, что, сбитые с толку обстановкой междуцарствования, выступали в поддержку цесаревича Константина; никто не признался в существовании тайного общества, пока к Николаю не привели Рылеева, названного подпоручиком Сутгофом в ряду тех, кому он дал обещание вывести батальон на присягу цесаревичу.
        Неудача подкосила радикального поэта. Днем Рылеев потерялся немногим меньше претендента на престол, а уже ночью перед ним каялся. Всех арестованных приводили в покои нового государя: он хотел посмотреть на мятежников, заглянуть им в глаза… Если для его брата травмой явилось убийство отца, то Николая Первого до глубины души уязвила попытка неудачного покушения на него лично. Это был не столько допрос, сколько незапротоколированная приватная беседа, как спустя короткое время с Пушкиным, которого из псковской деревни доставили прямиком пред государевы светлые очи; будучи серьезным инструментом морального давления, разговор порой велся, как вспоминали декабристы, в весьма эмоциональном ключе. Через три дня Николай учредил Тайный Комитет, и закрутилась бюрократическая машина.
        От Рылеева первого Николай услышал, что общество действительно существует. Потрясенный гибелью невиновных, не от рук декабристов, но по их вине, Кондратий Федорович пережил глубочайший кризис. Он обвинял себя, обвинял руководителей Общества и наипервейшим назвал Трубецкого, а затем показал, что около Киева есть второе общество, которым началит опасный честолюбец Пестель. Он молил «взять меры, дабы там не вспыхнуло возмущения», дабы снова не пролилась кровь. Называя организаторов, Рылеев, вероятно, полагал, что те достаточно мужественны, чтобы понести ответственность за свои действия вне зависимости от собственной правоты или заблуждений, и, надо сказать, показал личный пример. Себя он называл «главнейшим виновником возмущения»:
        «Я мог бы предотвратить оное, - показал он, - но напротив, был гибельным примером для других».
        Обвиняя руководителей, он просил пощадить молодых товарищей, вовлеченных в заговор:
        «Дух времени такая сила, пред которою они не в состоянии были устоять…»
        Будь милосерден, и не будет у тебя ревностнее верноподданных, и милосердие твое обезоружит тех, кто пожелает пойти по нашим стопам…
        «Государь, - лихорадочно строчил он, - ты начал царствование свое великодушным подвигом: ты отрекся от Престола в пользу старшего Брата Своего. Совокупив же с великодушием милосердие, кого, Государь, не привлечешь к Себе Ты навсегда?— Свою судьбу вручаю Тебе, Государь: я отец семейства…»
        Последующие его показания изобильны, литературно подробны, он кается перед императором, как перед земным отцом, в стихах же - он накалывал их в камере на кленовых листьях - перед отцом небесным. Революционного задора в этих стихах ни следа не осталось…
        Мне тошно здесь, как на чужбине.
        Когда я сброшу жизнь мою?
        Кто даст крыле мне голубине,
        Да полечу и почию…

        Бывают, бывают удивительные сближения… Небольшая деревенька Батово, в которой родился Кондратий Федорович, была им продана перед смертью в уплату долгов. Через три десятка лет усадьба отошла семейству Набоковых.  После всех потрясений начала века, настрадавшись от последствий другой революции, на других берегах вспоминал Владимир Владимирович «прелестное бабушкино Батово», где полвека спустя после казни на Кронверкском валу немец-гувернер в лесу, на подгнившем бревне, поймал для набоковских мальчиков редкую для тех мест бабочку ванессу…