Что сказал умирающий главред

(Глава из романа "Грязекопатель")

Вернувшись домой после затянувшегося лечения и вновь обретя единство с семьёй, Иван Карагай несколько дней провёл как затворник. Он подолгу сидел рядом с женой, делая вид, что смотрит телевизор, играл в лото и складывал пазлы с дочкой – словно весь тот мир, в котором он жил, на время перестал для него существовать. Только на четвертый день, ощутив нарастающее беспокойство, он принялся искать редактора, как тонущий ищет землю под ногами.

Никто не отвечал, не было даже гудка вызова. Тогда он решился позвонить по стационарному телефону редакции – такой же старой, как его былые мечты.

– Соедините, пожалуйста, с Евгением Анатольевичем, – его голос прозвучал так, будто он всё ещё надеялся на какую-то спасительную милость судьбы.

– Он здесь больше не работает, – ответил молодой женский голос.

Карагай, не удержавшись, рухнул на стул, словно на него с крыши свалилась целая шапка снега. В этот момент он словно сорвался с той высоты, на которой последние годы парил, не замечая грани между мечтами и реальностью. Теперь бренная земля напомнила ему, насколько тонок лёд, по которому он шёл. Только сейчас он по-настоящему понял: ту газету, которой они посвятили долгие годы жизни, у них просто отняли с помощью ничем не примечательного чемодана с долларами. Всё, что казалось значимым, исчезло в водовороте банальности, прикрытой холодным расчётом.

Но это было лишь началом. Второй звонок стал настоящим ударом, который окончательно сокрушил его. Юрий Кубло, пытаясь сдерживать себя и едва скрывая раздражение, сообщил Ивану то, от чего душа у него в изнеможении застонала.

– Женя в онкологии, – с трудом выдавил из себя экс-обозреватель «Шахтёрской губернии», точно каждое слово отнимало у него почти все силы. – Он умирает…

Это сообщение врезалось в сознание Карагая, как приговор. Он осознал: теперь в его жизни навсегда останется чёрная метка – провокатор с пером, из-за которого погиб коллега и друг. Мысль была невыносима, но реальность не оставляла выбора.

В тот же день, собирая остатки мужества, Карагай отправился в онкологический центр.

Большое серое здание встретило его знакомым запахом антисептиков, который всегда вызывал у него лёгкую ностальгию. Ведь именно так пахла его жизнь в подростковом возрасте, когда он часто бывал на территории районной больницы – подружился с одиноким старым хирургом. Теперь же этот запах казался предвестником чего-то гораздо более страшного. Он брёл по длинным коридорам, словно по бесконечному лабиринту, созданному так, чтобы человек забыл, зачем он пришёл, и утратил надежду на выход.

Долагов лежал на койке с книгой в руках, напоминая человека, не подвластного смерти. Его загорелое лицо оставалось знакомым, хотя и было сильно осунувшимся, а его большие усы всё так же торчали вперёд, как у былого военного.

Казалось, что болезнь только слегка коснулась его, не в силах окончательно сломить. Но когда больной повернул голову к посетителю, в его глазах была смесь прозрения и смирения – того, что присуще лишь людям, принявшим неминуемость своего ухода.

– Привет, – произнёс Долганов слабым, но всё же знакомым голосом. Он начал вставать с кровати, но это было больше похоже на трепетание листа на ветру. – Ты наконец-то решил навестить старого дурака.

Они прошагали к окну, сквозь которое косые солнечные лучи заливали палату каким-то сюрреалистическим светом, словно всё это происходило в мире иной реальности. Карагаю хотелось сказать что-то важное, но слова застряли где-то глубоко в горле.

– Прости, что не пришёл раньше, – сдавленно произнёс он, чувствуя, что эти слова ничего не изменят, но не в силах удержаться. – Я… просто не знал, как с этим справиться.

– Не извиняйся, – слабо махнул рукой Евгений. – Я сам не знал, как с этим справиться. Вот рак и нашёл, за что ухватиться. Курение, стресс, всё как у всех.

Карагай судорожно кивнул, пытаясь найти в этих словах хоть какую-то утешительную мысль, но вместо этого обнаружил лишь пустоту.

– А система добавила своего, – тихо промолвил он, словно в этом заключалась хоть какая-то правда, способная всё изменить.

Усевшись рядышком на край кровати, они замолчали. За этим молчанием угадывалось нечто более серьёзное, чем просто разговор о болезни – в нем вдруг возникло пространство для вопросов о жизни и смерти, о том, что было и что ещё может быть.

– И что ты теперь будешь делать? – неожиданно спросил бывший редактор, его голос стал твёрже, словно он возвращался к своим мыслям. – Прежней газеты больше нет. С нашей командой покончено. А мне осталось, говорят, совсем недолго… Тебе, Ваня, лучше тоже уйти, как и остальным. Уехать.

– Куда уйти? – не понял Карагай, сжимая кулаки, как ракетку в трудные минуты матча. – Ты же сам приказывал бухгалтеру выдать мне всё, что мне причиталось. А потом по почте пришла трудовая. Неоткуда уходить.

– Я не о том, – ответил Долганов, и его глаза блеснули тревогой. – Здесь больше нет независимой прессы. И не будет. Тебя затянут в эту трясину, и ты не заметишь, как это произойдёт. Лучше уезжай.

– Уехать... – Карагай на секунду запнулся, будто споткнулся о невидимый порог. – Куда? Вроде и можно бы... но у меня тут дочки, внук… Да и кто меня там ждёт? Кому я вообще нужен в другом месте?

Он замолчал. Было видно, что ему нелегко пробираться сквозь свои мысли. Евгений терпеливо ждал.

– Понимаешь, Жень... ну, не могу я, как зайчик-попрыгайчик, со всех ног броситься бежать от них! Это сильнее меня, – Иван сжал кулаки ещё сильнее, словно от этого зависела его судьба. – Ты ведь сам говорил, что журналистика – это борьба. И если не мы, то кто?

Долганов вздохнул, долго смотрел на пустую стену, будто видел там нечто такое, чего не видел никто.

– Борьба, – тихо повторил он. – Да, когда-то я тоже верил в это. Но сейчас… Сейчас я вижу, что это не война, где можно победить. Это болото. Ты уже в нём, Ваня. И оно тебя затянет.

Карагай почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Он знал, что друг прав, но не решался признаться в этом ни себе, ни ему.

– Если я остановлюсь сейчас, – тяжело выговорил он, – что тогда останется от того, что мы сделали?

Долганов едва заметно улыбнулся, и в его глазах на миг блеснула искорка.

– Я знал, что ты так скажешь. Будь осторожен.

Он надолго замолчал, глядя куда-то вдаль, словно пытался разглядеть там то, что ему было уже недоступно. Карагай чувствовал, как его сердце сжимается всё сильнее, но не мог позволить себе отступить. Откуда-то из глубин его существа рождалась странная, мучительная, но несокрушимая решимость идти до конца, несмотря ни на что.

– Ты всегда был упрямым, – озабоченно проговорил Долганов, его голос стал едва слышен, словно он говорил уже не с коллегой и другом, а с самой судьбой. – Я бы даже сказал – безумно упёртым. Но пойми: они не остановятся. Ты наступил на их хвост, и теперь твоя жизнь для них – лишь очередная проблема, которую нужно устранить. Если не будешь осторожен, ты потеряешь больше, чем газету. Ты потеряешь всё.

Карагай знал, что эти слова звучат как предупреждение, но в них не было того страха, что парализует. Напротив, за ними угадывалось нечто гораздо большее – некое признание того, что борьба имеет смысл даже тогда, когда исход её предрешён. Этот парадокс, эта двойственность сделали момент почти невыносимо значимым.

Долганов вдруг закашлялся, его лицо исказилось от тяжести в груди, но он с усилием продолжил:

– Жаль, что у нас не учат, как защищаться от тех, кто хочет закрыть тебе рот навсегда. Журналистика… Мы всегда думали, что она – это правда. Но правда никому не нужна, Ваня. Ты это понимаешь? А если она вдруг всплывёт, то за неё платят самую высокую цену. Надеюсь, ты готов к этому.

Карагай медленно поднял взгляд. Что-то в ауре этого скорбного места – палаты для обречённых – пробудило в нём воспоминание: как в детстве он прятался за сараем и видел, как незнакомые мужики с топорами и ломами угрюмо разбирали дедов дом. Тогда деревню признали «неперспективной» и велели уехать. Когда печь осела в глиняную пыль, дед долго смотрел на неё, а потом тихо сказал: «Зря я с фронта вернулся». Этот голос снился Ивану всю жизнь. С тех пор он знал: если молчать – тебя сравняют, хоть руками, хоть приказом

– Готов ли я? – Карагай не был до конца уверен. Этот вопрос он задавал себе каждый раз, но так и не находил ответа – что же стоит по ту сторону страха. – Думаю, ты прав. Но я все равно не могу отступить, Женя. Всё это, вся наша работа – должна что-то значить.

Экс-редактор улыбнулся, но в его глазах уже не было прежнего огня.

– Если кто-то и важен для этого мира, то только тот, кто готов за правду идти до конца. Но будь готов к тому, что твой конец может оказаться быстрее, чем ты думаешь.

Он потянулся за стаканом, сделал несколько шумных глотков, затем откинулся на подушку. Тишина в палате стала почти невыносимой. Карагай чувствовал, как между ними медленно разрастается бездна, которую уже не перепрыгнуть.

– Ты знаешь, – заговорил Евгений, тяжело дыша, – прощайся не со мной, а с тем миром, который ты знал. Потому что его больше нет. Есть только борьба. И цена за неё всегда выше, чем ты ожидаешь.

Карагай наклонился ближе, его голос задрожал:

– Прости меня за всё. И спасибо тебе… за всё.

Долганов вновь улыбнулся, но эта улыбка была уже печатью на прощальном письме.

– Иди, Ваня, – произнёс он вполголоса. – Продолжай. Но помни: ты один, и в этом – твоя сила, и твоя слабость.

Они, держась друг за друга, поднялись. В комнате, где тишина казалась плотной, как сжатый воздух, они обменялись неловким мужским объятием – тем жестом, которого раньше между ними никогда почему-то не было. Это объятие сказало больше, чем все слова.

Карагай вышел из палаты, чувствуя, как его душу сжимает клятва, данная не Евгению, а самому себе: не отступить. И всё же, пока он шёл по коридору, в его сознании нарастал один мучительный вопрос: каким будет следующий удар? В мире, где всё решает система, оставалось лишь гадать, когда и как она сделает свой очередной шаг.