Залив Самойлова

Как оно и бывает: цель, которую диктовали ощущения и размышления, оказалась не главной, побочной, прелюдией к необязательной, вроде бы, встрече, которая в длительности жизни не забылась и не уменьшила значение. Хотелось вырваться из уровня работы и жизни, достигнутого в провинции, поэтому поехал в Таллин устраиваться на работу. В главную тамошнюю газету, была твердая надежда, что будет и прописка, если возьмут. В Москву рваться было бесполезно, не только из-за прописки, но и из-за фамилии. Она вовсе не мешала публиковаться из провинции в десятке центральных разнохарактерных изданий, но выглядела неприличной при потугах устроиться в штат.

Главный редактор эстонской газеты устроил меня в гостиницу ЦК тамошнего филиала компартии. Пишущий сотрудник им был нужен, как и говорилось в предварительных разговорах. Я же не знал, что в памяти главного застряла история с внезапным отъездом Сергея Довлатова! А он приучил редакцию не только к тому, как стоит писать в газету, но и к тому, что пишущего надо держать на крепком поводке. Поэтому после устройства в гостинице главный редактор Туронок спросил, партийный ли я. Так, для проформы, он-то думал, что ответсек республиканской молодежки, откуда я прибыл, обязательно уже партийный. Когда же узнал, что в члены КПСС я не рвался, то разговор был окончен. Так я и не успел узнать особенности характера Туронка, позже раскрытые в бессмертных строках Довлатова…

Оставались дни, стоило что-то сделать, выходящее за рамки общения с таллинскими друзьями, когда-то вырвавшимися из той же провинции. И я попросил договориться о визите к Давиду Самойлову. Поэт жил в Пярну, сравнительно далеко от столицы, на берегу одноименного залива. Я решил показать ему свои стихи, к тому времени вышла тоненькая книжка. Его мнение представлялось мне важным по многим причинам. В автобусе было время подумать.

Конечно, Давид Самойлов — метр, пусть и не мой самый любимый поэт, но абсолютно достойный этого звания. Его интонация свободолюбива и непреклонна для меня с детского впечатления от радиопостановки по его сказке с ехидными строчками «Мышь, веди себя прилично!» Требующий непрерывных восторгов Евтушенко мог выражаться с оттенком уважения и полунедоумением «Дезик что-то пилит...», но неброская и тонкая лирика ставила Самойлова отдельно и от фронтового братства, и от последующих поэтических волн. Как ярко метафорических, так и подчеркнуто традиционных. Пружина твердого мировоззрения просвечивала даже в сомнениях, в ладных «неловкостях» жизни вдалеке от ее столичной стремнины. В выбранном заливе…

Прошлое, детство, фронтовая молодость —  «провинция» поэта Самойлова. И что уникально — внимание к людям совсем другого мышления, другой неотесанной культуры. Стихи о русской истории — без пафоса, как восхищения, так и отрицания. «...Весело, весело молодому звонарю...» - в отличие от мрачных царя Ивана и пытаемого им холопа звонарь-то свободен — собирается на Дон. Ну, в Пярнуский залив...

Конечно, я пишу это сейчас, в нынешнем возрасте, до которого Давид Самойлович и не дожил. Тогда, лет сорок назад, когда я ехал на свидание, вряд ли я так формулировал, блеск метра, его уверенное владение смыслами и техникой их постижения лишали меня возможности резонерства. Но ощущения, пред-анализ тогдашний я не переврал. Хотя бы потому в это верю, что я тогда читал практически всю серьезную критику поэзии и выбирал (варясь в собственном уфимском соку) то, что открывает новое, что ближе к моим стараниям.
Однако ехал к поэту, далекому по выверенности речи от моей сбивчивой манеры, потому что знал именно о его учительских способностях, о непредвзятости и открытости молодым собратьям. К нему в Пярну ездили и признанные уже авторы, и полусамодеятельные барды.

...Залив лежал плоским экраном с аккуратными барашками, довольно далеко от берега маячили купальщики, стоя максимум по плечи. Мелкий залив. Так ведь и городок маленький, курортный, район аккуратно нарезанных на кварталы домиков, коттеджей. «Вы видели мемориальную доску? Да, Пауль Керес жил в таком же домике», домик у Давида Самойлова небольшой с маленьким садиком, где мы и разговариваем. Небольшого роста  человек с сократовской головой, опушенной с боков, тяжелые очки — один глаз почти не видит после ранения в висок. Приветливый, спокойный, хотя переживать есть о чем — сын от Галины получился неудачный. Сама Галина наглядно моложе, вроде бы командует, но с почтением к пожеланиям мужа.

Это все не главное. Важно было, станет ли Давид Самойлович всерьез говорить о моих стихах. Сказал ему сразу, что моего отца зовут так же, не для того чтобы подлизаться, подлезть под отцовскую руку. Скорее, чтобы показать меру доверия, внимания, теплоты. Мне же от Самойлова ничего осязаемого не нужно было -  каких-нибудь писем, рекомендаций в издания и пр. Он же полуопальный, не просить же — примите в ваш кружок (я сам к тому времени лет семь вел лито), в диссиденты… Нужно было успеть ухватить в разговоре его впечатление, посмотреть на себя его зорким (пусть и физически — слабым) поэтическим глазом.

 Читал он внимательно, то отводя руку со страницами, то приближая текст. Я потом вблизи наблюдал многих уважаемых мной старших поэтов: Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, Левитанского, Александра Аронова, Сапгира, Холина — шестидесятников по духу, разных по поэтике. Но ни с кем из них не говорил о моих стихах, даже когда имел возможность. Не думаю, что им было бы это нужно. А Давиду Самойлову в тягость не было.

Показывая книжечку, я пожаловался, что в нее вошла треть представленных в издательство текстов, остальные завернули. На одном редактор написал «Уж копия Мандельштам!», показывая свою литинститутскую осведомленность. Самойлов хмыкнул: «Какой Мандельштам! — Я внутренне вздрогнул. — Вы типичный пастернакианец». Отлегло, думал, скажет о кощунственности сравнения. Действительно, некоторые из стихов были в чувственных метафорах, переносящих переживания автора на движения природы. Но там были и другие, более обобщающие тексты…

Самойлов стал читать свои стихи, которые я знал, но не лирику, а как бы эпос. Он гордился пластичностью изображения семьи Цыгановых, их коня. А потом вдруг сказал: «Вам надо писать сюжетные вещи». Не знаю, связано ли это было с только что прозвучавшим отрывком или Давид Самойлович углядел мой «Чуфут-Кале», моего «Последнего мамонта», которые никак не укладывались в то определение, которым он меня только что наградил. Я слабо запротестовал, аргументируя тем, что мне сподручнее развивать первоначальный импульс не по сюжету, а по цепочке ассоциаций. Хотя сейчас понимаю, что ассоциации могут быть не обязательно звуковыми, словесными, но и более объемными…

Больше ничего не сохранилось в памяти сорок лет спустя. Помню, как ехал, глупо повторяя про себя «У Пярну моченный», как бы «уполномоченный», хотя полноценно искупаться не довелось. Автобус вез мимо поворота на Тарту, в котором, я знал — есть Лотман, но не заехать, не посмотреть, хотя бы. Я выполнил свой тайный, боковой замысел — поговорил с поэтом, который принял меня, как одного из цеха. Надо было возвращаться к работе.

Журналистика — это профессия с юношества, а стихи — это с юношества мечтания. Литература — внутренняя жизнь, а журналистика кормит меня и семью, я обязан ею заниматься за то, что не произвожу материальных ценностей, общество делится ими со мной за то, что я пытаюсь сделать его жизнь чуть легче. А литературой я не собирался зарабатывать, слишком неопрятной мне казалась вся система советской литжизни.

Что ни делается — все к лучшему. Вернулся, не устроив Таллин и Туронка, — и оказалось, что нужен для продвижения перемен там, где живу. Таллин и без меня разобрался с Туронком. А потом оказалось, что нужен в Москве, даже и для литературы. Заведя необходимые связи для выпуска журнальных номеров «Русского курьера» и «Стрельца», я помог и напечатать первый том собрания Бродского, сборник переписки Пастернака с женой пошел в ту же типографию, которая искала заказы. Литературовед Маэль Фейнберг, собравшая эту толстенную книгу, оказалась соседкой по писательскому дому Галины Медведевой, жены Самойлова, рассказала ей о возможностях, я устроил туда же полный сборник стихов Давида Самойлова, пусть и общалась Галина после смерти мужа как-то пугливо.

А я вдруг ощутил вкус к сюжетным стихам, понял, что имел в виду Давид Самойлович. Несколько баллад совершенно не исказили мой обычный опыт.

Маленький город на берегу небольшого залива Балтийского моря остался для меня главным, хотя я видел и другие его берега. Видимо, порт человеку вообще важнее моря. Часть больше целого.