Ночное убийство

               НОЧНОЕ УБИЙСТВО

        Я возвращался с работы домой. Вышел из метро и направился к остановке троллейбуса. Это был последний троллейбус, и он показал мне хвост, удаляясь и удаляясь.
        Опоздал.
        Что поделаешь.

        Можно было бы, конечно, пойти пешком ему вслед по дороге, но это заняло бы целый час. Дорога эта шла кругом, огибая гигантский дикий парк из холмов и оврагов, где кое-где были проложены мощёные тропинки и ступеньки лестниц наверх. Днём здесь в этой глуши иногда кое-кто гулял или бегали спортсмены, а ночью — совсем пусто, даже ночным грабителям не хотелось тут грабить.
        И вот, если пойти не по дороге, а напрямик через этот парк, то можно было бы дойти до дома меньше, чем за полчаса, что я и делал иногда.
        Что поделаешь, пришлось идти и в этот раз.

        Раньше, когда я проходил через этот парк, возвращаясь домой, там всегда было тихо. Но сегодня же отовсюду — и рядом, и издалека доносились какие-то звуки — шёрохи и как бы шёпот, какое-то тяжёлое передвижение, как бы перетаскивание с места на место чего-то очень тяжёлого, скрежет, скрипы, потрескивание, тяжёлые вздохи, сопение, завывания и подвывания, и очень далёкое как бы уханье совы. Иногда становилось как бы немного жутковато, казалось, что кто-то неотрывно, незаметно следит за мной всех сторон, со всех холмов.


        Веяло жутью.


        Возможно, однако же, что всё это только казалось мне, мерещилось, потому что я был добряче выпимши.

        Тем не менее я благополучно добрался до самого высокого холма, по которому была проложена лестница, а там наверху до моего дома уже рукой подать.


        Взобравшись наверх, я чуть прошёл и остановился передохнуть на самом краю холма.
        Внезапно откуда-то сбоку ко мне подошёл человек, весь в чёрном — даже руки и лицо были чёрными. Он вынул из кармана чёрный пистолет, направил на меня и сказал: "Я тебя сейчас убью."
        Я был выпимши, мне было море по колено, это показалось мне забавной шуткой и я рассмеялся.
        Человек удивлённо, недоумённо поднял брови и сказал: "Ты что, не веришь?" и выстрелил вверх. Лежавшая рядом собака вскочила и побежала. Он выстрелил в неё. Она завизжала и упала. А я упал с горы.

        Обрыв, на краю которого я стоял, был очень крутой, и я покатился вниз, не успевая нигде задержаться. Человек лёг на землю, свесился с обрыва, всматриваясь вниз, и начал лихорадочно стрелять мне вслед. Я катился и катился, и остановился только в самом низу в середине кустарника.
        Человек выдвинул длинную механическую руку, протянул её ко мне и начал шарить. Кисть руки была большой — как ковш экскаватора, и он запросто мог бы схватить меня и зажать в ней всего. Но бог миловал. Рука прошуровала в кустарнике в нескольких сантиметрах от меня и удалилась.

        Я лежал, не шелохнувшись, еле дыша.


        Прошло довольно много времени, и я выглянул из кустарника. Наверху никого не было. И тишина. Тогда я стал подниматься наверх. Но не тут-то было. Обрыв был очень крутой, и подниматься можно было только ползком, хватаясь руками за пучки травы или стебли кустарников, и потихоньку подтягиваясь. Прошло, наверное, несколько часов, пока я поднялся, обессиленный, измождённый. И только тогда до меня дошло — а что же это я делал? Ведь подняться наверх можно было и по ступенькам лестницы, которая была с левой стороны холма. Но я был настолько потрясён, шокирован происшествием, что совсем забыл об этом.


        Наверху никого не было. Стояла жуткая, зловещая тишина. На земле лежала мёртвая собака.


        Я направился домой.

        Впереди себя, на проезжей части я заметил какого-то человека. Он был очень высокого роста и мощного, крепкого телосложения. Он шёл по  проезжей части вперёд и нёс на спине спинку дивана. Присмотревшись внимательнее, я увидел, что это была не просто спинка, а к ней естественным образом, как это бывает, было прикреплено ещё и сиденье дивана, то есть, он нёс на спине диван, только без нижней части, которая с ножками. Вот это чудеса!
        Он нёс и нёс и постоянно чертыхался и матюкался.
        Потом вдруг бросил диван на землю, с остервенением попинал его ногами, плюнул на него и ушёл.


        Диван лежал на проезжей части в совсем тёмном месте, там, где не было фонарей, и проезжавшая на скорости машина врезалась в него, задняя её часть приподнялась, а передняя оставалась на месте в диване. Машина совершила кувырок, упала на крышу, по инерции проехала на крыше вперёд и остановилась. Колёса же продолжали бешено вращаться.
        Проезжавшая мимо полицейская машина тормознула, полицейские выскочили и вытащили водителя. Он был ещё совсем живой и даже хорошо держался на ногах. Они вместе отошли подальше, а машина загорелась и взорвалась.
_____

        Когда я приближался к дому, то всё нарастала и нарастала громкая музыка. Она неслась из нашего дома. Это была даже не музыка, а что-то бесформенное, какая-то какофония, сопровождающаяся рычанием — и человеческим, и звериным.


        Я вошёл в квартиру.
        Музыка ещё более усилилась. Она неслась из нашей квартиры.
        Это была стандартная коммуналка в хрущёвке — три комнаты в левом крыле и четыре комнаты в правом.
        Только я стал открывать дверь своей комнаты, как из другой комнаты выскочил человек с радостным лицом и бросился было меня обнимать. Я отстранился и просмотрелся. Это был Колян — мой сосед, которого три года не было дома, он сидел в тюрьме. Значит, сегодня освободился и празднует. Страшная музыка неслась из его комнаты.

        — Давай сюда, быстро ко мне! — выкрикнул он, — я сегодня освободился, надо отпраздновать, выпьешь за моё здоровье!
        Я стал отказываться, ссылаясь на то, что завтра рано на работу.
        — Ничего не знаю! Ты что, меня не уважаешь?
        Я на словах поздравил его, но пить по-прежнему отказывался.
        Тогда он вытащил длинный, почти как меч нож, приставил его мне к горлу и сказал: "Тогда я тебя зарежу".
        — Но ведь тогда тебя снова посадят.
        — Ничего. Зато будешь знать, как уважать.

        "Чем чёрт не шутит, — подумалось, — чем чёрт не шутит. Ведь чёрный человек тоже, казалось, что пошутил". И я зашёл вместе с Коленом в его комнату. Там за столом сидела разудалая, развесёлая блатная компания.
        Я поднял тост и поздравил Коляна. Все одобрительно закивали.

_____

        От пережитых потрясений мне приснился страшный сон.

        Поехал я, значит, в туристическое путешествие в Сингапур посмотреть на их красоты, а там многие ходят с отрубленными головами. Ходят с отрубленными головами, зато на улицах чисто, потому что за мусор строго наказывают, даже головы отрубают. Там самые строгие наказания в мире.

        И вот иду я, значит, по улице и прохлаждаюсь, и по сторонам гляжу, и конфеты жую, а фантики на землю бросать нельзя, потому что законы такие строгие, и я складываю их в кулёчек. А потом бросаю тот кулёчек в урну, но не попадаю, потому что урна вдруг упала и покатилась. И всё вокруг задрожало и затряслось, и трещины по земле пошли, и дома падают, и волна огромная с моря из-за горизонта идёт и уже закрывает полнеба. «Это землетрясение, значит», — думаю. И тут вдруг подбегает ко мне полицейский и честь отдаёт, и кланяется, и улыбается, и наручники на меня одевает. «Пошли, пошли, — говорит, — наказание тебе положено, вешать тебя будут». «Да что, да как? — отвечаю, — да я же не нарочно, я же не виноват — это урна сама от меня неожиданно отлетела». «Все не виноваты», — отвечает он и улыбается, падлюка, — все так говорят, фисе фисе  софсем не финофаты, и манокие прафта не финофаты, но фешать-то како-то нато, читопи турукие поялись".
        «Тьфу ты, черт побери!» — плюнул я.
        «А са пилефок на улице ишё и отрупание колофы припавляется».
        «Да будь ты человеком!» — прошу я и сую ему деньги на лапу, чтобы, значит, отпустил меня. А он удивлённо, непонимающе смотрит на них, выпучив глаза, как баран на новые ворота. Я тоже посмотрел, и вижу, что это наши рубли. «Извиняюсь», — говорю и вынимаю из другого кармана доллары. «О та, та, харяшё, — говорит он и теперь уже улыбается, — этот ест уше совсем турукое тело — этот ест уше нормалный, настояший дэнга, и этот ест уше нормалный настояший фсъятка, и поэтому припафляется ишё и подшикание на костре».
        «Да опомнись ты, — говорю, — кто же увидит и узнает об этом вообще? Оглянись вокруг — видишь — землетрясение, вон и камеры со столбов попадали, и столбы тоже упали, и сейчас и мы с тобой вместе тоже вообще в тартарары, в преисподнюю провалимся».
        «Нет, нет, я толшен состафлят параткол по фисем тырём сулучаям нарушений». И стоит и пишет. А потом, радостно повторяя и напевая: «Фифисе не финофаты, фифисе не финофаты, никито не финофат. Никито не финофата, фифисе не финофат», — тащит меня к себе в машину, а там другой такой же сидит, и кланяется, и ещё больше этого улыбается, и повторяет: «Хай, хай, сюта, таракой, сюта, хай, хай».


        И вот повесили меня и голову отрубили, и уже подвели к столбу и дрова под ним раскладывают, чтобы уже сжигать меня, и вдруг эти жёлтые полицейские и палач превращаются в чёрных, и уже рожки у них на головах проступают, и хвосты по земле бьют. А самый вредный из них, тот, который протокол составлял, притащил откуда-то огромную сковородку с шипящим, шкворчащим маслом и хотел было поджарить меня на ней, но самый главный из них запретил — «Закон есть закон. За три нарушения только три наказания полагается», — сказал он.
          «Но он же очень, очень злостный нарушитель! — вскричал тот первый полицейский, — и поэтому надо ещё что-то добавить». «Ладно, хорошо, — согласился главный. — Вот вы, бородачи, очень сильно молились, чтобы царь ваш Пётр — антихрист, который любил вам бороды стричь, в ад попал. И вот теперь, вашими молитвами, он у нас здесь, и сейчас его приведут, и он отрежет тебе бороду. Он теперь наш подручный, с нами сотрудничает».

        И приводят царя Петра с ножницами, а он говорит: «Ну как же я ему буду бороду отрезать, если у него и головы-то нет?»  «Ну, отрежь тогда ему то, что ещё осталось».  «Хорошо. Но я ему ещё и зубы все повырываю, я очень люблю зубы вырывать».  «Ладно, начинай».
        И вот он, с закрученными вверх огромными чёрными усами, дико вращая вытаращенными глазами, радостно улыбаясь, уже надвигается и надвигается на меня, щёлкая челюстями, ножницами и раскалёнными щипцами, и уже готовится прыгнуть, но вдруг останавливается и застывает, замирает.
        — Тьфу ты, чёрт! — плюнул он и попал в толпу чертей, в диких плясках беснующихся и кочевряжившихся рядом. Те тут же мгновенно останавливаются и, выставив вперёд рога и что есть мочи лупя; хвостами по земле, угрожающе начинают надвигаться на него.
         — Тьфу ты! И зубы тоже не получится вырвать, — ведь головы-то у него всё одно нет, — и он отбрасывает щипцы в сторону и снова трогается и продолжает надвигаться и надвигаться на меня, и прыгает, и уже приноравливается кромсать меня, как вдруг появляется самый главный из их главных — сам Сатана и останавливает экзекуцию.
        «Закон суров, но он справедлив. В протоколе записано только три нарушения, значит только три наказания ему положены, и поэтому нечего тут самодеятельность разводить. Закон есть закон. Я сказал. Исполнять!»

       И тогда удалили царя Петра, и привязали меня к столбу, и разожгли костёр. И огонь уже начал жечь меня, и это стало невыносимо, и я кричу, и кричу — и проснулся.

        Проснулся я, однако же, скорее из-за сильного стука в дверь. Это стучал ногами в дверь Колян и кричал: "А ну, заяц,  подлый трус, выходи! Ты мало выпил, надо добавить!"

        Дверь он выломать не мог, она была бронированная и открывалась наружу. А я не открывал. Он стучал очень долго, потом бросил и ушёл.


        Я кое-как доспал эту ночь и проснулся очень рано. В квартире была тишина. В коридоре и на кухне спали на полу вчерашние гости, потому что в комнате, видимо, места для всех не хватило. До работы ещё было много времени, но я собрался и ушёл.
       
        Чтобы скоротать время до работы, я поехал в метро до конечной станции, а потом обратно до другой конечной станции, и так несколько раз туда и обратно. И всё крутились и крутились в голове слова: " От греха подальше, от греха подальше, от греха подальше..."