Цена слова

Сунь Хунь Чай, старый мудрец с глазами, в которых отражались тысячелетия китайской истории, сидел в своем кабинете, заваленном свитками и древними книгами. Перед ним лежала брошюра, напечатанная на глянцевой бумаге, с яркими заголовками и смелыми предложениями. Молодые, полные энтузиазма, они предлагали реформу, которая, по их мнению, должна была модернизировать Китай - переход на латиницу.

"Латиница," - пробормотал Сунь Хунь Чай, его голос был тихим, но наполненным весом веков. -  "Они не понимают. Они не видят истинной ценности."

Для Сунь Хунь Чая китайский язык был не просто средством общения. Это был живой организм, вместилище мудрости, философии и, что самое главное, уникальный инструмент. Он знал, что именно благодаря сложности и многогранности китайских иероглифов, они смогли достичь того, чего не могли другие народы.

"Они предлагают отказаться от нашего главного оружия," -  думал он, перелистывая страницы брошюры. -  "Они хотят лишить нас возможности быть невидимыми. Они не понимают, что наш язык - это щит и меч одновременно."

Сунь Хунь Чай вспоминал, как легко было "заимствовать" идеи. Мировая культура, богатая и разнообразная, была открытой книгой. Стоило лишь перевести произведение, будь то научный трактат или художественный шедевр, на китайский язык, и авторство становилось размытым, неуловимым. Как доказать плагиат, когда оригинальные мысли, изложенные на латинице или кириллице, преображались в иероглифы, обретая новую жизнь, новую форму, новую душу?

"Невозможно доказать," - шептал он, чувствуя горькое удовлетворение. -  "Невозможно обвинить нас в копировании, когда мы сами становимся источником. Мы берем, перерабатываем, и это становится нашим."

Он видел, как молодые люди, ослепленные блеском западной культуры, стремились подражать ей, забывая о собственной силе. Они хотели быть как все, но Сунь Хунь Чай знал, что величие Китая заключается именно в его непохожести.

"Если мы перейдем на латиницу," - заключил он, его взгляд стал твердым, -  "мы перестанем быть великим Китаем. Мы потеряем нашу способность к безнаказанному обогащению. Мы станем обычными, как все остальные."

Он задумался о природе жизни. "Ведь жизнь основана на копировании," - размышлял он. - "Сам смысл жизни состоит в копировании. Основа жизни - это молекула ДНК, которая постоянно копируется. И именно неточности в этом копировании порождают новое, ведут к эволюции."

Сунь Хунь Чай понимал, что перевод на китайский язык - это тоже своего рода копирование. Иногда они вносили изменения, которые ухудшали оригинал, делали его более поверхностным, более приземленным. Но иногда, о чудо, эти изменения улучшали произведение, придавали ему глубину, которую автор оригинала, возможно, и не предполагал.

"Мы - мастера трансформации," - думал он. - "Мы берем чужие идеи и делаем их своими. Мы - алхимики мысли. И наш язык - это наша лаборатория."

Он отложил брошюру. Молодые люди были наивны. Они видели только внешнюю оболочку, но не понимали сути. Они хотели быть частью мира, но Сунь Хунь Чай знал, что мир должен быть частью Китая. И китайский язык был ключом к этому.

"Нет," - решил он. -  "Мы не откажемся от нашего языка. Мы будем продолжать переводить, адаптировать, трансформировать. Мы будем продолжать обогащать себя, сохраняя при этом свою уникальность. Ибо в этом наша сила, в этом наше величие. А латиница… латиница пусть остается для тех, кто не знает, как по-настоящему творить."

Сунь Хунь Чай поднялся, подошел к окну и взглянул на вечерний Пекин. Город жил своей жизнью, но в его сердце, в его душе, звучала тысячелетняя мелодия китайского языка. Он знал, что пока этот язык жив, жив и Китай. И никакие брошюры с предложениями о латинице не смогут поколебать эту истину. Он улыбнулся, чувствуя уверенность в завтрашнем дне. Завтрашнем дне, который будет написан иероглифами.