Святые мученицы просвещения 2

Помню, как впервые оказалась в реставрационной мастерской академии. Пахло клеем, старым деревом и терпким лаком. Эти запахи позже стали для нас почти родными. Мы, студентки направления церковно-исторической живописи и реставрации, стояли вокруг древнего образа: я, Марина, Альбина и Лариса. Каждая из нас делала вид, что понимает происходящее, но на самом деле мы были одинаково ошеломлены. Мы ещё не представляли, что когда-нибудь сами возьмёмся за иконы, это казалось уделом избранных, людей с особым даром. Я же больше думала о том, что у иконописцев, должно быть, нечеловеческое терпение. Как можно столько часов сидеть, глядя в золото и охру, и не сойти с ума?

— Девочки, — усмехнулась я тогда, — если я когда-нибудь напишу икону, то это будет «Святая мученица с вечной задумчивостью».
— А я — «Богородица с идеальной причёской при любом ветре», — подхватила Марина.
— А я, — задумчиво протянула Альбина, — «Апостол Павел, который всё понял, но решил, что людям полезнее пока жить в иллюзиях».
— А я напишу «Ангела, закатившего глаза», — бросила Лариса. — Пусть потом спорят, канон это или ересь.

Мы захихихали, и мастер едва не выгнал нас, но, к счастью, ограничился фразой: «Ещё чуть-чуть и вы, девушки, будете реставрировать только табуретки». Мы переглянулись, стараясь изобразить серьёзность, но глаза предательски блестели.

А потом были наши бесконечные прогулки по городу. Петербург в начале девяностых выглядел как старый актёр: уставший, потрёпанный, но всё ещё величественный, с осыпающейся позолотой и гордым взглядом. Мы шли по Невскому, спорили, где лучше кофе — в «Сайгоне» или в маленькой забегаловке у Гостинки, и чувствовали себя героинями романа, который никто не написал. Правда, спорили мы скорее из эстетических соображений, денег на такие заведения у нас не было. В реальности мы довольствовались котлетами с гречкой и компотом из студенческой столовой. Разрыв между мечтой и действительностью придавал нашим прогулкам особый вкус. Весь город ощущался своим, хотя в карманах звенела лишь мелочь на трамвай.

Особенно я любила вечера. Ветер с Невы, мокрый асфальт, огни витрин, в которых отражались четыре девицы в длинных пальто, каждая со своим характером. Марина — вечная оптимистка и могла влюбиться в прохожего за одну остановку. Альбина — философ, она была способна превратить даже обсуждение сапог в лекцию о вечности. Лариса — роковая петербурженка, которая знала все клубы и подземные ходы. И я — та самая мечтательная блондинка, в каждом доме видевшая намёк на тайну.

Иногда мы заходили в храмы. Не из религиозного рвения, а скорее из почти детского любопытства и профессионального интереса. Помню, впервые увидела икону, где золото мягко струилось, а утренний рассвет застыл в красках. Лики святых казались одновременно строгими и бесконечно одухотворёнными. Я стояла заворожённая, думая: «Вот оно, настоящее чудо. Дерево и краска стали окном в вечность».

— Иришка, — шепнула Марина, — если ты ещё пять минут так будешь смотреть, тебя запишут в послушницы.
— А если я ещё десять минут постою, то меня, может, и в святые зачислят, — отшутилась я.
— Только не забудь указать в житии: «Смех её разносился громче церковных колоколов», — подмигнула Альбина.

Мы расхохотались, и строгая бабушка в платке шикнула на нас. Но мы не обижались, в девяностые нас вообще мало что могло обидеть. Мы представляли мир сценой, а себя главными актрисами. Петербург казался не городом, а огромной декорацией с реками вместо кулис, мостами вместо занавеса и небом, которое каждый вечер репетировало новую любовную драму.

Однажды Лариса, с её вечной петербургской невозмутимостью и изящной театральностью, сказала: «Девочки, хватит вам спорить о святости икон и цвете красок. В субботу приходите на ипподром. Я участвую в скачках». Мы сначала решили, что это очередная её ирония, но оказалось — чистая правда. Лариса занималась верховой ездой с детства. Мы с радостью отправились на ипподром. Петербург показал нам совсем другое лицо. Вместо привычных набережных и мостов, ощущались просторы, запахи сена и влажной земли. Слышались звонкие голоса жокеев и нетерпеливое фырканье лошадей, готовых к старту. Лошади были прекрасны, их гривы развевались, а глаза сияли умом и силой. В них было что-то от иконописных архангелов, та же мощь, соединённая с покорностью.

Когда Лариса выехала на своём гнедом жеребце, мы ахнули. Она сидела в седле весьма уверенно и напоминала святую воительницу с фрески: строгую, гордую, прекрасную. Скачки начались, и мы кричали, забыв о приличиях и девичьей благопристойности. Мы болели за подругу так, что важнее не было ничего в тот день. И когда её конь рванул вперёд, оставив соперников позади, мы увидели настоящую красоту спорта — единение человека и животного, природы и духа.

После скачек Лариса познакомила нас со своим парнем. Он был высоким, черноволосым, с открытой улыбкой и спокойным взглядом, который сразу внушал доверие. Парень тоже занимался конным спортом.

— Ну что, девчонки, — заметил он, — теперь видите, что Лариса не бывает одна? Её конь — её отражение.
— А если отражение исчезнет, что останется? — прищурилась Марина.
— Любовь останется навсегда, — ответил он, ласково сжимая руку Ларисы, которая вдруг стала похожа не на роковую петербурженку, а на девочку, впервые поверившую в чудо.

Мы поддразнивали друг друга, но в глубине души каждая из нас невольно позавидовала подруге. Парень был умным, красивым и статным, что казался настоящим принцем, и, в довершение образа, буквально на белом коне. Мы молились, чтобы тоже встретить свою любовь, ещё не зная, что земные чувства приносят не только радость, но и боль, и испытания. Нам казалось, стоит лишь встретить «своего человека» и жизнь сразу обретёт ясный смысл, как икона после реставрации, когда сквозь слои копоти проступает чистый лик. Мы не знали, что за сиянием скрывается тень, и что отношения требуют труда, терпения, умения ждать, принимать и прощать.

Учёба у нас шла, мягко говоря, своеобразно. Мы могли часами спорить о византийских канонах, а потом с наивной серьёзностью путать оттенки и уверять мастера, что это «новаторский приём». Каждая из нас про себя надеялась, что именно её мазок войдёт в историю, хотя чаще всего он входил в категорию «исправить немедленно». Особенно весело было на лекциях по истории искусства. Мы сидели с видом великих знатоков, что вот-вот откроем новый смысл в «Троице» Рублёва, но на самом деле каждая мысленно считала, сколько осталось до обеда. Марина вывела в тетрадке: «Смысл жизни прост: кормить душу и не забывать про желудок», и трудно было придумать более правдивый конспект за весь семестр. Я же любила задавать каверзные вопросы. «Скажите, а если ангелы на иконе улыбаются чересчур широко — это значит, что они ближе к людям или что у нас слишком пылкое воображение?» — спрашивала я с невинным видом. Подружки давились от смеха, а преподаватель делал вид, что не слышит нас, продолжая лекцию.

И всё же, несмотря на наши шутки и умение превращать серьёзное в комедию, мы учились. Росли, пробовали, ошибались и снова пробовали. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно гармония дружбы, доверчивости и позитива сделала те годы такими насыщенными. Мы учились жить с юношеским максимализмом, который взрослая серьёзность быстро выбивает из головы.