Неприкаянность

После сорока лет я почувствовала в себе какую-то особенную  неуспокоенность, неприкаянность. Хотя с раннего детства, а сознание мое по-настоящему проснулось в Тарту, оставаясь дома одна, я мучительно о чем-то размышляла.

В Тарту я ходила в городской детский сад, как и обычные русские гарнизонные дети. Но иногда оставалась и дома. Мама работала машинисткой, отец приходил домой на улицу Анне на обед, кормил меня, и снова уходил на службу в штаб, перед которым стоял бюст Барклая-де-Толли. После развала СССР партнёры превратили здание в гостиницу Barclay.

Эта настоящая неуспокоенность, неприкаянность после сорока лет пришла ко мне, потому что моя жизнь как советского человека была разорвана по многим республикам, городам, адресам.

Мне до сих пор снится, что я еду на поезде куда-то, и не знаю, в каком городе мне выходить.

...Я родилась в Бобруйске в Могилевской области, где в младенчестве чуть не умерла от диспепсии. Когда я заболела и исходила кровью, мама не знала, что делать. Первым делом она пошла на молочную кухню и оказалось, что сотрудница, раскладывавшая творог, имела гнойную рану на пальце, обмотанном бинтом. Я стремительно теряла вес и почти на издыхании находилась на руках отчаявшейся матери. Спасло меня одно импортное лекарство, которое из-под полы дала ей участковый терапевт.

Когда мне было чуть больше года семья уехала служить в Сольцы Новгородской области. И это единственное место, которое я должна посетить, чтобы вставить в мозаику своей жизни последний камень.

В Сольцах мы прослужили всего десять месяцев, нас перевели в Тарту. Где в штабе дальней авиации отец служил с 1977 по 1981 год. К сожалению, в 2000 году я совершила непростительную промашку. Мы с мужем поехали в Таллинн встречать Миллениум, поселившись в отеле Stroomi на Финском заливе. Надо было доехать до Тарту и посмотреть этот дом, который много лет мне снился.

Отец тогда был капитаном, но мы имели трёхкомнатную квартиру. О детстве в Эстонии я много писала, и что характерно, эта реальность для ребёнка была двухслойной: советское переплелось с эстонским, но при этом из моего восприятия полностью выпал русский пласт. Моя мама его познала, когда съездила в экспедицию к староверам на Чудское озеро.

Мое эстонское было тоже довольно сужено, так как контакты с эстонцами были малочисленными. Правда, в Тартуском университете, когда там еще работали светила науки, как ЮрМих или Лариса Вольперт, моя мама на филфаке подружилась с Людмилой Чулковской. Ее муж был поляком и автогонщиком. Нас один раз, когда мы уже уехали в Москву, Чулковские пригласили на свой хутор в Вильянди. Это было чудесное лето и, казалось, между нами все еще не было границ. В семье росли Яна и Янек, и я была намного младше Яны.

Вы сами знаете, как гордятся маленькие дети, когда их начинают опекать старшие и гулять с ними. Мы с Яной садились на велосипеды и уезжали подальше от хутора. В то лето я, имевшая довольно слабое здоровье как в Эстонии, так и в Москве, пила ледяное молоко, которое стояло на холодных ключах прямо на земле в деревянной постройке, закусывая его свежей клубникой. При этом к восхищению моей мамы у меня не болело горло. Один раз на велосипеде я не успела затормозить и свалилась в кусты крапивы, растущие прямо у заводи.

В этом доме жила Анна, кажется, для Людмилы она была теткой. И эта Анна была суровой, молчаливой, почти как из фильмов Бергмана. Она распускала свои длинные, почти в пол волосы и расчесывала их костяным гребнем. Эта старая Анна и стала единственным образом глубинной Эстонии. К сожалению, я никогда, как и родители, не была на праздниках на Певчем поле, как я понимаю, из-за того, что возгонка русофобии шла уже полным ходом.
Конечно, родителям удавалось ходить на спектакли прославленного театра "Ванемуйне", но мое постижение эстонской реальности было очерчено кругом повседневности - детского сада и двора и, конечно, прогулок по Ратушной площади, в парке "Ропкадаме", по Чёртовому мосту или берегам Эмайыги, центру, вымощенному брусчаткой, по кривым улицам, где пахло кофе и висел над головой кованый готический сапожок.

Так вот после сорока лет я стала чувствовать в себе острую необходимость познать те места, где я росла. Также я открыла своё родовое гнездо, когда однажды одна архивная справка прадеда, лечившего гастрит в госпитале перед Ковельским сражением, рассказала мне, что род моей матери тянется с Дона, из села Донские Избищи. Я поехала туда в разгар ковидных ограничений и увидела заросшие зеленые берега великой русской реки, подсолнуховые поля Лебедяни, высокое небо, сияющее над купольной пустотой, где крестили моего прадеда.