Дождь...

Всё-таки есть для меня невыполнимые задачи! Я даже представить не в состоянии, как можно полюбить затяжной осенний дождь! Меня прямо вывернуло наизнанку от отвращения, когда я сегодня поднял жалюзи и посмотрел в окно! Хотя. пожил бы я где-то в Сахаре, где дождь большая редкость, и начал бы вспоминать эту осеннюю и зимнюю слякоть с благоговением, но для этого мне надо оказаться в какой-то Ливии или Египте, а это со мной едва ли случиться, потому что в этих странах живут религиозные люди, на которых у меня жуткая аллергия, да и на всех нервных людей, которых успокаивают бездумные однообразные действия. Да, моё недовольство погодой - это какие-то мелочи, по сравнению с недовольством людьми, как отдельными персонами, так и человечеством в целом. У меня много раз в жизни так бывало, что человек вроде и не контактирует со мной, не делает мне ничего плохого, но  я слышу, что он говорит, вижу, как он себя ведёт и мне становится так плохо, что мне поскорее хочется откинуть копыта, только бы прекратить эти мучения. Есть, конечно, другой выход - уйти от этого человека куда подальше, но это не всегда возможно. И тогда я уже начинал злиться на то, что меня удерживало вблизи этих людей. Часто я признавался некоторым людям, в том, что заставляло меня страдать, и мои ощущения вызывали у них возмущение. Они стыдили меня, обвиняли в высокомерии, в негативе, говорили, что не любить людей - это преступление, за которое надо строго карать. То есть, человеку плохо, а они его хотят за это наказать. Это что-то из советской пропаганды, которая вопила, на тех, кто ногу сломал, например, что они неосторожно обращались с социалистической собственностью,  то есть со своими телами, попортили эту собственность и заслуживают кары за свою безответственность и халатность. Именно это кричала мне стоматолог, кода я попросил у неё анестезию. Потом она ещё сказала, что мне предстоит в армии служить в Афганистане и много где ещё воевать, потому я обязан привыкать терпеть боль, и никакой анестезии мне не положено. Почему-то именно советское прошлое вспоминается хмурым и дождливым осенним утром. Отпустит ли меня когда-нибудь это прошлое?

Вчера обратил внимание на то, что цензура работает не особо усердно на некоторых ресурсах определённой страны, достаточно не использовать определённых слов и никто ничего не удалит, если, конечно, это не прочитает какой-то неравнодушный человек и не напечатает жалобу туда, куда следует, тем, кому надо. Но, опять-таки, неравнодушные люди постоянно заняты важными делами, вечно куда-то спешат, и на чтение длинных текстов у них терпения не хватает, да и намёков они тоже по большей части понять не способны, а уточнять им лень, ведь ответить могут такими же туманными намёками, разбирайся потом полдня, а за это время можно стольких людей обвинить в предполагаемых грехах. Кстати, чем длиннее тексты, тем меньше вероятности того, что их вообще кто-то прочитает, а если их никто не читает, то можно писать всё, что угодно. Из этого следует, что многословие и сложность текста обеспечивают свободу слова. Хотя в некоторых странах в судах, если хотят обвинить и осудить человека, не нарушавшего закон, то судебные заседания объявляют секретными, а материалы обвинения содержат миллиарды знаков без пробелов. Мало кто из адвокатов решиться взяться за чтение такого обвинения, которое может быть просто набором случайных слов. Да и времени адвокату на то, чтобы он это прочёл дают сутки, а процесс длиться пятнадцать минут...

Не смог я вчера исправить свой трактат о смерти. Как-то совсем не пошло, будто что-то мешает. Зато я бодро взялся перепечатывать заново свой старый и потому ужасно неуклюжий роман. Помню, что я его напечатал году в шестом или седьмом, потом в одиннадцатом я его исправил, но не очень старательно. И во время инвентаризации своего творчества в двадцатом году я его не удалил, не стёр, не уничтожил, думая, что его можно перепечатать ещё раз и получится определённо лучше, чем было. Сейчас выглядит забавным то, что я его отправлял в российские издательства, и там их кто-то читал и даже писал мне письма с просьбой изменить место действия произведения, перенести его из Латвии в Россию и тогда они, возможно, подумают, не опубликовать ли это всё. Сейчас у меня просто мороз по коже идёт, когда я представляю, если бы это недоразумение напечатали на бумаге и это всё попало в книжный магазин. Хотя, в книжных магазинах, как я ни был привередлив, я постоянно нарывался на литературу и более низкого качества. Особенно ужасны были те книги, которые авторы издавали за свой счёт. Это был просто тихий ужас, который я зачем-то дочитывал до конца и потом долго думал, неужели я сейчас печатаю подобный мусор, но не отдаю себе в этом отчёт. В те времена мне хотелось не писать книги, а написать их, потому что сам процесс мне был ещё не очень приятен, ведь тогда я ещё не осознавал, чего я хочу, мне казалось что мир широк и разнообразен, казалось, что в нём много интересных людей. И для меня не особо важно было, каким образом описывать события или, как выражать мысли, для меня были важны только сами события и мысли. А теперь до меня дошло, что не важно, что получится в итоге, главное - это ощущения во время процесса печати книги, и главное не мысли, не события, а то, каким образом их выразить. Мне больше не хочется никого ни в чём убеждать, не хочется на кого-то производить впечатления, мне не нужна слава и известность. Я получил то, чего я неосознанно хотел всю жизнь - возможность целыми днями печатать и неважно что. Пару глав того хорошо забытого старого романа, который я собираюсь сделать новым я уже напечатал, но это пока только наброски, всё это надо будет ещё дорабатывать и возможно перепечатывать заново.

Идти ли мне на прогулку под проливным дождём? Вопрос неверный! Что бы мне такое одеть, чтобы не сильно вымокнуть под этим дождём, потому что я понятия не имею, как весь день просидеть дома. Если я всё же весь день нахожусь дома, то я вспоминаю то время, когда я работал круглыми сутками целую неделю, и не из-за того, что было особо много работы, не потому что я не мог её сделать, а потому что психически больной работодатель постоянно не мог вовремя организовать доставку деталей и материалов. И когда я несколько суток подряд не спал, и напряженно выполнял практически без перерывов одну и ту же работу, восприятие мое обострялось, когда я выходил на улицу и я видел много чего необычного в самых простых вещах. Я мог часами увлеченно разглядывать траву на газоне или стоять в луже под летним дождём и это серое небо было для меня, неким чудом, которым можно любоваться. И я тогда думал, зачем я ради какой-то большой зарплаты терплю странности психически нездорового предпринимателя и запираю себя на большую часть своей жизни? В тот момент мне казалось, что главное - это прилично зарабатывать, а то, что я совершенно не умею тратить деньги, меня не особо интересовало...