Институт. Часть1-я

Павел Алексеев





ИНСТИТУТ
Попытка современной саги о тех, кого помню и кому благодарен.
Продолжение.


 








2025



ГЛАВА 1.
«В последний раз на смертный бой летит стальная эскадрилья».
Слова из песни.
Начало августа. Ближе к вечеру, в Москве, приезжаю к  ответвлению Волоколамки влево от Ленинградского шоссе. Ленинградское шоссе отсюда продолжается и дальше, между двумя шоссе – НИИ «Гидропроект» и цель моего сегодняшнего путешествия, авиационный институт. Я только что вернулся из Минска, куда на площадку автозавода доставил груз – части покрасочной камеры. Бросаю свой «СуперМАЗ» на Волоколамке, прохожу в Приёмную комиссию. Комиссия заседает в новом корпусе, вокруг – белый мрамор и чуть – чуть «притемнённое» дерево. Подхожу к девочкам из комиссии, они предупреждают: «Приём сегодня ведёт сам новый декан», выводы о нём пока неясны, «способы борьбы» в разговоре – тоже». Несмотря на полученные и действующие сигналы об опасности дальнейшего процесса, прохожу на территорию Приёмной комиссии, «хлопаю» низкой дверцей в импровизированном «заборчике», обнаруживаю, что передо мною – всего один человек, и он уже сидит за одним столиком с «нашим новым» деканом.
Рассматриваю обоих, но больше меня интересует, естественно, мой будущий учебный руководитель. Декан очень уж здо’рово напоминает Горбачева – до полной неразличимости, кто есть кто,  исключая только родимое  пятно на лбу Генерального секретаря. И говорит одинаково с Михал Сергеичем, в разговоре слышатся одни и те же ошибки для двух совершенно разных граждан, словно где – то в городе Ставрополь существует целая улица одинаковых людей, из которых, кого ни возьми, местного сантехника или декана первого факультета авиационного института, всё равно внешним видом  получатся одни похожие лишь на Михал Сергеича. И очки в золотой оправе – совершенно одинаковы, аж жаль оппонента тёмными московскими вечерами. Разглядываю другого  сидящего у стола  - он, как «проклятый хиппи» «развалился» в новом красном креслице. Есть что – то знакомое и в этом стремлении немедленно развалиться, раз уже есть креслице, в этой «нагловатости», и в постановке головы, и в этом гордом желании предъявлять любую бумажку со словами: «Давайте обратимся к документам»,  берёт бумагу, после чего оппоненту только и остаётся, что  почти по – родственному согласиться: «Да, давайте».
Фамилия декана – Алексиенко, ничего мне не говорит, имя – Алексей Михайлович.  Тоже «в пустоту». Кажется, за фамилией и именем ничего нет, возможно – пока. 
За моим левым плечом возникает Лёва из Приёмной комиссии, говорит: «Такой же, как ты, только Ка’чинский, с четвёртого курса». Понятно. У того ещё есть документы, которые у меня уже «растерялись» - у меня остались только необходимые, я уже больше года как «на гражданке» и работаю, зато все необходимые «бумажки» – с собой, лежат в подаренной в Приёмной комиссии голубоватой и прозрачной пластмассовой папке с синим институтским значком.
Прохожу к декану, успевая сообщить меланхоличному Качинскому коллеге, что я из Энска,  всё у нас получается, а он – сообщить мне, что среди поступающих есть ещё один «наш» - третьекурсник того самого училища, куда я и ездил поступать три года назад.         
Подхожу к столику, сажусь. «Так, документы – на стол». Разбираю пластмассовую папку.
Неожиданно для себя слышу: «Так, ты что, не член партии, что - ли? Два года в училище, перед  этим - армия – и не коммунист? Тут что – то не так»?
Вообще – то и при выпуске из училища есть и первые – партийцы, есть и вторые – беспартийные, при этом  едут они по выпуску в разных направлениях, это учитывается при запросах на «молодых специалистов». У меня ещё была партейная кандидатская карточка, которая пересылается лишь по почте, но в моём случае непонятно было, куда пересылать, а потом из моих документов исчезла и сама карточка.  Я надеюсь не становиться на учет и в комсомольской организации, это чтобы не бегать по субботникам.
Далее происходит то, из – за чего я неверно считаю Михалыча «тяжело упёртым» и «коммунякой» - он бросает мои документы в угол, надеясь, что я их немедленно стану собирать. Он не оставляет мне выбора, и я произношу: «Подбери», продолжаю сидеть у столика, левой рукой «копошусь» в своей недлинной бородке клинышком. У декана за спиной услужливо возникает Лёва, прикрываясь рукой, что – то шепчет в лысинку. У декана  приоткрывается рот. Прислушиваюсь, различаю: «Алексей Михайлович, я на Вашем  месте подобрал бы «бумажки» сам, на днях посмотрел его документы  - это ужас, вся голова побита ближним взрывом, можно ждать любых эксцессов, возможно, мы с ним и не справимся, лучше уж Вы поднимите его бумажки». Кивает мне из - за спины своего начальника. Благодарю его кивком, пока мой оппонент отзывается на голос и «прочно» смотрит за спину. Покряхтывая и оглядываясь, не видят ли девочки – девочки тут видят всё - мой оппонент склоняется в сторону и подбирает заполненные бланки. Передаёт мне, я укладываю их в папку с институтским значком. Тем временем удовлетворённый сегодняшними приключениями Лёва покидает руководителя  и занимает свое место. С площади  выхожу на Волоколамку и лезу в машину.
Ну, вот и всё, «прямой» вход в институт закрыт. Это несмотря на обстоятельства, ведь даже «четвёрок» в моей «академке» – только одна, а про «тройки» я даже не говорю – их нет вообще. Вот так. Надо же – а я – то, дурак, думал, что эта беседа разрешится в мою пользу. Видимо, мест в «общаге» нет вообще, а всё остальное, ошибочно «заключаю» я – выходки, наверное, деревенского дурачка, которому раньше, на Харьковской кафедре, всё это проявлялось и позволялось – иначе объяснить поведение «нашего» декана я пока не могу.
«Надо идти к ректору» мысль эта «стучит» в моей голове, всё укрепляется. Наконец, я наполняюсь ею «до краёв», замечаю её, выхожу из машины и запираю двери. Всё, иду к ректору. 
«Юрий Михалыч на месте» - говорит мне в приёмной пожилая секретарша, вхожу. Я знаю, что ректор в этом ВУЗе в начале своего первого года, и сильно надеюсь, что он, пока необременённый «неотложными» делами, быстро и без тягомотных разбирательств, просто из удовольствия стать руководителем столичного «большого хозяйства», где только студентов дневного отделения – двадцать тысяч человек, полностью разрешит, наконец, мои проблемы.
Через пять минут выхожу, секретарша спрашивает: «Ну как», показываю ей большой палец правой руки, всё в порядке, говорю «Зачислите  меня на второй курс первого факультета, лучше – в первую группу. И дайте мне бумажку об этом же». Меня угощают чаем, пью, немного  «расслабляюсь» и рассказываю, что за предшествующий год обошёл массу институтов –  Физтех, МФТИ, ходил в МГУ, даже, когда на какой – то момент потерял надежду – Плешку, где даже немного – пару недель – поучился, и всё равно, в результате - прибился к авиации. Видимо, судьба. «Да, похоже на то». –  соглашается секретарша. Наконец, бумажка напечатана и подписана.
Иду в машину. Сажусь за руль. Уф. Хорошо, что «сработал резервный вариант» - с ректором, при попытке поступления на «наш» факультет  он мог бы при желании меня найти, и тогда неизвестно, как бы повернулись мои «авантюры». Чёрт, живу здесь, как жулик. Хотя все документы у меня в порядке, одно слово – Москва. Не  зря, не зря прошлой весной  меня предупреждал дед Николай: «Будь настороже, Москва – большой город, там люди не знают друг друга, не доверяют другому, что правильно в такой круговерти, и тебе не станут верить. Готовься». И «сегодняшний» ректор мне «доверительно» сказал, чтобы я на факультете «не отсвечивал и в «оставшиеся» четыре с половиной года к декану даже  не приближался. Я дал слово. «Мимоходом», конечно. Всё, еду в автокомбинат.
Подъезжаю. На серых огромных воротах – учётчики оставшегося в баках топлива, сегодня день «такой», один из них, наполовину мне знакомый, говорит, что мною интересовался Нефёдов и просит зайти к нему. Иду. В вагончике у Сергей Алексаныча происходит безобразная сцена с участием нашего механика, имеющая целью «оставить всё, как есть». Припоминают, что, когда в общежитие приезжали военкоматовские и «забривали» добровольцев в Чернобыль, меня не было, я «ходил в рейс», и этот рейс мне вроде бы устроил наш же механик, предварительно знавший о приходе военных, и в заботе о будущем колонны.
В итоге разбирательства Сергей пожимает мне руку, желает удачи в институте и потом, уже на жизненном пути. Говорю, что постараюсь. В колонне за время моей работы образовалась устойчивая масса людей, которые активно желают мне недобра, Сергей к таким явно не относится.
Ухожу. Ухожу навсегда, в другую жизнь. А вот правильно ли это – посмотрим.  Верный признак такого «перехода» - мне становится душно среди этих людей, просто не хватает воздуха, и всё. Прав именно я – надо уходить, и побыстрее.
Ещё один аргумент «за» скорейший уход - в ремзоне, куда я после очередной поездки «закатился», недавно мне порезали кресла, на каждом ножом поставили «крестики» - рассадили «от угла и до угла». Кожу на креслах я сменил, и люди, кто это сделал, мне известны -  но ничего доказать не могу, прямых доказательств  нет, а безнаказанность в примитивных людях всегда порождает вседозволенность – это значит, будут резать и потом, мне такие «проблемы» не по карману.
Конец дня встречаю с «обходным» в руках на лестнице в управленческом здании. Смотрю - завтра утром обход закончу. Еду в общагу и провожу последнюю ночь в своей постели на четвёртом этаже. Лежу, смотрю в открытое на ночь окно. Взгляд, наконец, смещается на подоконник. Я знаю: если сесть на него, болтая ногами снаружи, как я уже привык сидеть с книгой в руках «дома» летними вечерами и по выходным; то получим как раз высоту начала выравнивания для самолётов на посадке.
Непрошенно и совершенно неожиданно на меня «наваливается» тоска: мог ведь, мог иметь почти со всеми здесь лучшие, чем были, отношения. «В защиту» всей этой публики приходит, например, такое: я, наверное, неправильно с ними говорил, если вообще это случалось. Я, кроме как с друзьями и приятелями, беседовал с ними в основном однотипно, переспрашивал: «Что Вы говорите»? Человек  «автоматически» начинал повторять  всё, что «нёс» до сих пор, пока я, выждав момент, не прерывал его словами: «Мне абсолютно плевать на то, что Вы сейчас мне говорите, абсолютно наплевать». Ну, и так далее. Наверное, я неправ, и впредь должен говорить с  ними внимательнее, больше, чем прежде, раздумывая над их проблемами. Но – не хочется. Их «проблемы» я не смогу понять, и это будет заметно со стороны, это я знаю и не хочу врать. Даже перед этими людьми. В общем, в результате раздумий я признаю своё поведение «единственно верным» в такой ситуации. Не совсем то, чего хотел достичь, но зато решение – правильное. Смотрю –  и плохое настроение ушло. Совсем ушло. Сплю.
На следующий день рано утром иду к комендантше общежития, получаю её подпись и еду со всеми на работу в ставшем привычным «ПАЗике». Получаю подписи, в какой – то момент останавливаюсь, выйдя из «очередного» кабинета: «Я свободен, остался только отдел кадров, а там у меня всё закончено»! Урра. Через полчаса вхожу в метро, еду на Сокол. Вспоминаю, что первая моя ездка была как раз на Ленинградку, на Сокол, здесь же всё и завершилось. По кругу, как повелось.
Иду в Приёмную комиссию, говорю с Лёвой и девочками, отдаю документы с номером приказа. У окна – два силуэта, один – знакомый. Тот, что сидел вчера за столиком с деканом, немного по – военному  рекомендуется, пожимая мою руку: «Олег» и представляет своего коллегу:  «Алексей. Выперли с третьего курса». В ходе разговора выясняется, что Алексей учился там, куда я ездил в армии перед дембелем «отдохнуть от дел». Странно. Этот человек явно относится к людям, которые учиться и не должны – они внезапно «загораются» и так же быстро «потухают», на такой большой дистанции это – серьёзная проблема. С другой стороны, у Алексея всё в порядке с документами, живёт «официально» он в городе - ни одному члену Приёмной комиссии не к чему придраться, разве что к таблице успеваемости – там, я вижу, густо перемешаны  «тройки» и «четвёрки». Но это – не место в общежитии, такое можно и потерпеть.
Алексей выслушивает мои стенания о том, что мне больше некуда «голову преклонить", осведомляется у Олега, скоро ли ему выделят место в общежитии, потом приглашает к себе: «Далековато, конечно, но ты же  потерпишь»?
Едем. Далеко - метро аж «Выхино», потом минут пятнадцать – автобусом, и мы на месте. Можно было и не ездить – это обычная трёхкомнатная квартира со старой, избыточно надёжной, мебелью. Хозяйка квартиры, девушка «нашего» возраста, кажется, видит во мне преемника Семёнова – так звучит фамилия Алексея – но мне сейчас всё равно, с неприятностями будем справляться по мере их поступления, если они вообще случатся. А сегодня – мне пора на поезд. Отбираю вещи, складываю их в брезентовую дорожную сумку, выхожу из дому.
Весь день и вечер еду, смотрю в коридоре в заоконное пространство. Просыпаюсь рано  - мне выходить. Спрыгиваю из вагона на хорошо утоптанную - так, что и трава не растёт, землю, отдаю папе свою сумку, идём в сторону  тополя – единственного растения на всей станции. Кроме вездесущего гусятничка, конечно.
Под старым, с ровным серым стволом, деревом, стоит новая «Волга» серо – голубого  цвета. «Универсал», как и хотел всегда, папа. «Москвич», по словам отца, продан и содержится теперь в гараже за три линии от нашей.
В Плёсовке на повороте с проспекта Ленина мы поворачиваем налево, еще раз налево –  и прямо. Мы дома, совсем как раньше, только за год подросли берёзки на «парковой» аллее. Упираемся в беседочный хмель, останавливаемся. Из дверей нашей квартиры на первом этаже выходит мама – пора встречать, поезд уже давно пришёл. Смотрю на неё – впервые понимаю её же слова о том, что «Года бегут, мы моложе не становимся» - вот на её лице появилась ещё одна морщинка. Всё, мы – дома. Кушаем сычуг с «кусачей» горчицей.
Еду на «Волге» к дедам – они теперь живут здесь же и недалеко. Собака моя умерла в прошлом году, выкрашенная зелёным огромная будка стоит одиноко, более привычная дедам белая «игольчатошерстяная» местная собачка по кличке Валет свободно пробегает сквозь лежащий на земле расстёгнутый ошейник.
Надо сказать, вся территория «первого двора» ровно закатана в асфальт, он здесь лежит слоем сантиметров в пятнадцать – двадцать, а для «пожилой собачки» вырезан в асфальте сегмент  по размерам цепи – как сказал «тогда» дед, «Пусть Бам чувствует под собой только землю». Обнаруживаю: у дедов, оказывается, отдыхает моя двоюродная сестра. Очень красивая, тонкая, как и её мать, она учится в лет шесть как образованном тамошнем университете, на втором курсе. Понимаю: мне как минимум будет приятель для купаний а, возможно, и для рыбалки.
Что – то вспоминается моя собака. Как нёс в кармане пальто домой по весенним, ещё покрытым снегом улицам Степного,  лезет в голову профиль навсегда уезжающего к деда’м кобеля. В расстроенных чувствах со старой «Кремоной» залезаю на крышу пристройки, ем груши, собирая их на рифлёной шиферной крыше, крайне слабо и отчасти неверно – не слежу за ходом событий в стихах - подпеваю гитаре.
Мёд нынче дорог, «госорганы» принимают аж по четыре рубля за кило, «контрольный» среднесильный улей показывает дневной привес десять – одиннадцать кило с граммами. Поэтому с Ольгой мы активно «вкалываем»: «качаем», «приращаем состояние» моих родителей.
Какое удовольствие – забирать ночью Ольгу, утвердительно отвечая на вопрос «Всё взял», ехать во тьме в сторону пруда, разбираться в темноте с удочками, накачивать в свете фар лодку и выходить на тёмную дрожащую поверхность, «Ближе к камышам»! 
Рыбачим мы со старой одноместной лодки – её хватает, оба мы нетолстые. Мы рыбалим и на Холзане, тогда на поплавочное удилище идут разного размера подусты, а на спиннинг я тащу судаков, щук и окуней.
Рассаживаемся: легкая Ольга проходит вперёд, я, потяжелее, остаюсь на месте. Ловим карасиков и карпят максимальным размером с ладошку, но как же много! Поначалу бабушка, а потом и сама Ольга,  в летней кухне делает нам «хрустики». Вначале рыба чистится и неглубокими надрезами режется поперёк, потом три часа солится, полчаса вымачивается, а затем сушится над русской печкой, в результате чего косточки и вовсе не ощущаются.
В один из четвергов папа утром, допивая чай, говорит: «Послезавтра будем возвращать пчёл домой, в омшаник –  и всё, до следующей весны». Ну, ладно. Послезавтра – значит, послезавтра.   
В субботу с Ольгой мы едем на пасеку. Ждём, пока сядут «все», закрываем, помогаем загрузить ульи. Привозим ульи в город, пристаём у дедовой калитки. Вкатываем прицеп «к деду». Носим ульи в сарай, в специально выделенный для этого погреб. Тут оказывается раскрытой одна защелка, и улей немедленно разваливается, меня почти одновременно кусают   около сорока тысяч пчел. Общее впечатление - как будто шёл себе, гулял по улице и совершенно неожиданно для себя впервые попал в ад. Хочешь закричать – и не можешь.
И внизу дедова собачка по кличке «Валет» остервенело щёлкает челюстью, истерически ловит отдельных представителей пчелиного сообщества, по нему видно, что самых злых.. На мне красно – жёлтый и волосатый американский костюм с надписью «Супер – кубок» на трижды проклятом английском языке, а пчёлы, как сказал перед нашим отъездом с пасеки папа, «Эти цвета они любят. Не всё видят, но «любят». Красный, например, кажется им черным, зато они хорошо видят там, где мы вообще не видим – в ультрафиолетовом диапазоне. «И «волосы» тоже «любят».  Это - особенно».
На  мне – пчеловодная маска. Сбрасываю её, закрываю веки, щупаю глаза. Уже затекают, это  плохо. На щеках обнаруживаю «шишки» - начинает «срабатывать» лимфосистема. Нащупываю в кармане ключи и не очень твердым шагом, несмотря на ещё продолжающиеся отдельные укусы, отправляюсь в сторону машины. Мама запрыгивает справа, когда я, уже сидя в машине, достаю и вставляю ключ. Она, кажется, «на своём месте», на скрещении дорог командует: «Направо, прямо. На  красный проезжай перекрёсток. Осторожнее, справа машина». Успеваем. На станции «Скорой помощи» мама продолжает: «Быстро мне шприц с пятью кубиками «Тавегила».  И «Супрастин» – тоже 5 кубов», её слушаются, наверное, «забега’ют» все. Открывает дверь, передо мной – комната с кушеткой и столом у дальней стены: «Давай сюда. Спускай шорты, и быстро – сейчас же колоть будем».
Медленно, очень медленно мы едем обратно. Перекрёсток я прохожу в очереди и дождавшись зелёного. Мама постоянно спрашивает меня, как я себя чувствую. Чувствую, надо сказать, не очень». От деда меня везут домой, и хорошо, что папа отдаёт мне из багажника широкие шлепки, требует снять носки и штаны. Блузу  и футболку я, как лишнее, невозможное уже сейчас к носке, отдал маме. К нашему приезду домой всё у меня опухает, и ранее надетые кроссовки я уже не снял бы так же легко и почти безболезненно, как шлёпки.
Следующим утром с трудом открываю глаза, сказывается бессонная от боли ночь. Осматриваю организм – такое ощущение, что ночью его «разносило» посерьёзней, чем сейчас. В принципе, опухоль сходит. Встаю, подхожу к зеркалу. На меня оттуда глядит лицо типичного японского монголоида, с детства привычной складки на верхнем веке нет, всё ровно, и вообще я как будто «припух» и нарастил вес.
Смотрю на себя в зеркало ещё раз. Толстые, негнущиеся в привычных местах, ноги руки. «Скоро можно будет на мясо сдавать» - крутится в голове. С трудом нахожу и надеваю папины тапки, бегу к машине, чтобы не увидели впечатлительные соседи.
Подъезжаю к дедам, прижимаюсь к высокому, крашенному в зелёный, забору, и выхожу.
Брякаю замком калитки, по идеальному дедову асфальту ко мне подходит белая собачка игольчатой породы. Левый глаз заплыл, идет очень тяжело. Валету немного насыпалось» вчера одуревших от резкой перемены жизненных обстоятельств, пчёл. А вот спас его от гибели папа «традиционным», конечно, для себя, способом – перекинул через дом. Там Валет, пролетавший над бабкиным с дедом домом, жутко взвыл и приземлился в вишнёвое дерево, то, что одиноко стоит над грядками. Прошёл мелкие и крупные ветви, совершенно в вишне затормозившись и окончательно посбивав остатки злобного пчелиного воинства, упавшие на собаку в том числе и с меня.
Теперь Валет, жутко болезненно, но совсем не смертельно покусанный пчелами, приближается ко мне, по белёсому недомытому под воротами и забросанному песком асфальту, странно низко  покручивая одноглазой головой. Я иду к нему: «Валетик, собачка, как ты сегодня себя чувствуешь»? Валет, как  понимаю по внешнему виду, готовится представить мне в подробностях всю свою горькую собачью судьбину, а в конце обязательно перевернувшись на спину, заставить меня чесать пальцами свой розово - фиолетовый живот.
В это самое время ровно между нами на асфальт садится с особенным звуком «А теперь кусаемся все»! - пчела. Валет с завываниями через всю площадку стремительно скрывается в сарае, я со словами «Да ну его нафиг»! хлопнув калиткой, выбегаю к машине. Стремительно запускаюсь и еду домой, в этот день я больше у деда не появлюсь. Даже несмотря на то, что бабушка к моменту нашего с Валетом «разбега» из летней кухни уже вышла во двор – меня, как понимаю, встречать. Вхожу домой - сразу звоню Ольге с предупреждением о ранней утренней рыбалке. Обстоятельства опять меняются, снова надо позвонить: вместо рыбалки, понятно, попозже, мы поедем на пляж.
На пляже купаемся, читаем книги, Ольга – физику, которая ей «не даётся» - она – явный гуманитарий, я же достаю из машинной двери толстую зелёную книгу и читаю Гашека, «Приключения бравого солдата Швейка». Крайний раз читал классе в девятом, не позже, и совершенно забыл в армии, даже с собой не брал. А вот зря – в книге достаточно рекомендаций по борьбе с типажами, сохранившимися у нас только в армейской жизни и нигде, кроме армии с её «железным» уставом, их и не осталось.  Ольга «одной ногой» отбивается от местных кавалеров, они быстрым шагом по скрипучему белому песку уходят вдаль, оскорблённые и проклятые. Лежим, читаем, иногда купаемся.
Сегодня я уезжаю обратно в Москву. С утра еду в гаражи, в подвалах набираю банок, которые «понравились». Мама кладет в пакет из коричневой плотной бумаги курицу и сычуг на «перекусить в вагоне». Туда же кладёт «ядерную» самостоятельно подготовленную сарептовскую горчицу и хлеб. Остальное всё уложено в пакеты и предназначено «для гражданского домашнего употребления».
Волокусь, упираясь коленями в тяжёлые сумки, в подземном переходе с «Тверской» на другую, фиолетовую, «ветку» - всё, силы кончились ещё на выходе из вокзала. Неожиданно вижу - справа от уныло ступающей по лестнице толпы стоит Алексей, ждет меня, как и договорились вчера по телефону. Вот этого я не ожидал - почти привыкнув к Московской жизни, подумал, что меня никто встречать и не будет, а потом придумают, что сказать. Толпы прохожих с опаской огибают Алексея, ведь он обладает ростом в метр восемьдесят семь, и типично Ростовской внешностью «освободившегося» из «Грачей», которых мы с Галькой смотрели… смотрели уже шесть лет назад!
Вечером – пир с применением тех кушаний, что я привёз из Плёсовской. На днях случился день рождения у Феди Залипова, преподавателя из «стали и сплавов» – Алексей тогда, по словам его девушки, твёрдо сказал, что будем ждать меня, я должен что – то привезти из дому, и теперь Лёша «кормит Фёдора казачьими «разносолами». Меня же крайне удручает ситуация, когда они лихо, одну за другой, переворачивают под каждый кусочек  мяса или сычуга «по пятьдесят водки», я за ними просто не успеваю. Кроме этого, вижу, что не могу столько выпить и в сумме. Их «девушки» несильно отстают от Семёнова и Залипова, я один «аутсайдер», как выборочно называл отстающих Плёсовский тренер из нашей спортшколы. Голова моя гудит от спиртного, звук доносится от стола слабо и с перерывами. Наконец, под незначительным предлогом выйдя в другую комнату и завалившись на диван, я больше не возвращаюсь на кухню. Сплю.
Утром, при входе в умывальник, беседую с худым и бородатым Федей. Он упоминает, что «сегодня не так, как вчера» - в марте этого года, прямо отсюда, Залипова увезла «скорая» с язвой желудка. «Понимаешь, выпил рюмочку - сразу же потерял сознание, отрубило надёжнее некуда». Утверждает, что пить было надо – для дезинфекции, а промахнулся потому, что водка была «домашняя, Светкиного приготовления», была жестковатой, «пошла плохо», в общем, он не советует.
Едем  с Алексеем в институт, узнаём, что  весь наш поток -  до четырнадцатого «на картошке» недалеко отсюда, а вообще учёба с  пятнадцатого. Алексей возвращается домой, а я бегу на «свою» кафедру к воякам. Меня тут же, как «своего и умелого» назначают на полставки водителем на «Волгу» и УАЗик начальника кафедры. Плюс остальные автомобили по распоряжению начальника автослужбы.
Сижу в гараже, листаю книжку с наставлениями. Приходит начальник автослужбы – здесь не как в училище, какой – то прапорщик, тут Вам офицер и «цельный» подполковник. Говорит, что едем завтра утром, часов в шесть,  просит быть обязательно. Бегу в общежитие, спрашиваю у комендантши, есть ли место для Олега Жукова, она нехотя говорит, что да, есть, выдаёт мне бельё  и «в залог» за бельё забирает все мои оставшиеся документы, всю прозрачно – голубую  папку с эмблемой института. Прямо от Егорычевой звоню, говорю со Светланой, сообщаю, что поступил на работу и меня пока не  будет. Она, видимо, рада, что я пока не появлюсь, но хорошо скрывает такое.
Сплю, выставив на собственных часах будильник. Утром только просыпаюсь – сразу входит комендантша: «Вчера Вы просили разбудить в половине шестого». Какой «богатый» здесь сервис – прямо будят и прямо по утрам. «Промашка» только во времени, ну, с кем не бывает. Умываюсь и бегу через дорогу, на кафедру и там в гараж. Приходит нач. автослужбы, в военной форме. Пора ехать. Выезжаем с ним, по тёмным и пока пустым улицам едем, напряжённо рассматривая дорогу в свете фар. Пассажир убеждается, что со мной ездить можно, я же «увлечён» борьбой с «рычагом коробки» ГАЗ – 66, расположенного непривычно далеко справа и слегка позади меня, к тому же, кажется, через этот КПП с неизменной ненавистью прошли десятки, если вообще не сотня, водителей.
Приезжаем – первый луч восходящего солнца косо освещает худую и длинновязую, полуголую выше пояса фигуру, посреди моря грязи, ковыряющуюся в пепелище вчерашнего, залитого дождём, костра. Приглядываюсь – мне кажется, это Паша, первый из принятых в этом году на второй курс, с кем я познакомился довольно давно, только он как – то странно одет – картофельный мешок, углы обрезаны и в них просунуты длинные ноги, от  отверстия, грубоватая ёмкость  слегка распорота по линиям сгибов и завязана на шее верёвкой. 
Подполковник справа просит подъехать к крайне бедному длинному строению без стёкол, я думаю, что это бывший свинарник, однако оказывается, что исходно это – временное овощехранилище. Подпол, слезая,  говорит: «Там ждут. Даже оси у тебя грязные, налазались мы с тобой сегодня прямо с утра». Идёт в барак. Понимаю, это - скрытый комплимент водителю, крайние четыре или пять км мы ехали в глубокой грязи, и я не то, что не «посадил» машину, я даже вероятности такой не допускал.
Смотрю на «Пашу»: далеко, непонятно, он или не он. Сходить? А если это - не он?               
Возвращается «подпол», едем обратно.
Пятнадцатое сентября. Впервые вхожу в аудиторию – сейчас у нас лекция по математике. Студенческий шум, говорю в полный голос с одногруппником – маленьким корейцем, коротко представившимся: «Олег Пак».
Через те же двери, что миновали студенты, входит преподаватель – большой, очень большой человек. Коротко стучит по кафедре синей тетрадью. Говорит: «Прекратили шум, лекция началась, кто думает иначе – покупаем солдатские песенники, на заднем дворе учимся ходить строевой».  Шум, тем не менее, не прекращается. Смотрю справа от себя – маленький кореец  с матом лезет под стол. И сидит там, бессмысленно глядя в пространство, обхватив голову руками и продолжая материться. Что интересно, до сих пор он обходился вообще без идиоматики. Смотрю в обе стороны – многие, очень многие в нашем ряду следуют примеру Олега. Смотрю в расписание – действительно, математику у нас ведёт Пыжова, а не этот - Новогорец. Наконец, слева откуда - то из середины зала начинает говорить празднично одетый юноша, все прислушиваются к нему и в конце концов желание слышать именно его - императивное: «Я перевёлся с шестого фака на первый. Вы знаете, каково это в нашем институте – переводиться с факультета на факультет? А ведь уходил я от Вас. От Вас, от Вас, не надо прятать лицо. И вот – прихожу я «в школу» с началом занятий  и кого же я снова вижу перед собой»? Поднимается шум, слышится смех. Аудитория быстро успокаивается.
Новогорец начинает.
Сидим, слушаем лекцию. Справа от меня сидит Олег - примерно в середине лекции он с едва слышным матом пытается вновь «забиться под стол» - конечно, обстоятельства сложены уже другие, и под тяжким взглядом преподавателя он быстро садится обратно. Математик же чувствует себя великолепно – по ходу лекции он быстро поясняет главное, пишет и стирает тряпкой на всей доске, включая качающиеся «уши». Кажется, «препода» совсем не впечатлила речь весьма юного и хорошо одетого гражданина, вряд ли он слышит такое в первый раз, и его хороший, в смешанных размеров клетку, его твидовый костюм и добротный «итальянский» галстук мелькают у доски, лишь иногда появляясь у кафедры.
Я один, друзей – приятелей со мной нет – Алексей сегодня решил «не ходить в школу», Жуков ещё не прилетел. Впрочем, прогуливаясь часа в два пополудни у общаги, я натыкаюсь на Олега - билетов не было, и он прилетел из «своего» Восточного Казахстана попозже. Говорю ему, что использовал его место всё это время, теперь ему надо взять у Егорычевой другую постель.
Еду домой к Светлане и Алексею, теперь я здесь живу. Вхожу в явный конфликт с Алексеем по поводу привычных ему краж в местных универмагах – отказываюсь есть ворованное мясо. Алексей сообщает, что я и раньше ел ворованное, просто мне не говорили. Теперь, когда Горбатый вознамерился «всё реформировать», станет ещё хуже. Я, вообще, смотрел по телевизору, что творится «на югах», например, в Грузии, где просто рубят старые виноградники в угоду Горбатому и его «антиалкогольной программе». Неужто и Горбатого свалят на меня? С Лёши станется. Говорю, что это – разные вещи, моя позиция и то, что делается именем Горбачёва. В результате беседа наша оказывается тяжёлой - Алексей покидает стол и уходит на улицу. Светлана говорит, что это надолго, если не навсегда – по её словам, «Алёша никогда ещё не уходил, не закончив завтракать».
Я молчу, заметно, что это – организованная провокация. Вот только чья - Алексея или их совместная? Ситуация проясняется, когда Светлана вдруг надевает у себя в комнате «любимую» футболку Алексея и на кухне садится ко мне за стол. Её соски в этой футболке смотрят на меня как дула пистолетов, особенно яростно. Как понимаю, расчёт на то, что «караул» обязательно «сменится». Я – закрываюсь, меня больше принципиально не интересуют Светкины прелести.
Когда вечером приходит домой Семёнов, он с удивлением проходит не прямо, в маленькую спальню, а сразу налево, на кухню, где я занят сооружением стула, который мы с Алексеем договорились доделать совсем давно.
В этот же вечер я перебираюсь в «общагу» к Олегу окончательно. Сплю на полу, когда Олег уезжает – на его месте. Двое «коллег» Жукова по комнате относятся к моему присутствию равнодушно – благосклонно, но это пока, в начале совместного жизненного пути. Я надеюсь получить своё место пораньше и никого особенно не беспокоить.
Идём с Семёновым «сдавать» «Конструкционные материалы». Смотрим друг другу «в лица». Следы вчерашних возлияний - вчера «произошло» Седьмое ноября - хорошо видны на обоих – у Лёшки побольше, у меня поменьше. Знаю материал лучше своего коллеги, я хотя бы книжку несколько раз открывал. Решаем, что я пойду первым, а уж потом Семёнов «на моих успехах» ка – ак попробует прорваться! В итоге делаю задачи, рисую дислокации, готовлюсь отвечать по билету.
Но оказалось - всё иначе, чем думалось. Садимся за стол, рядом присаживается преподаватель. Высокий, крепкий матершинник – говорит, как песню поёт  - только матом, ему даже вполне «по - граждански» отвечают кафедральные молодые женщины, сам видел - сообщает:
- Что, трудно Вам? После возлияний? А мне – то уж как трудно, трам – парара - пам. Учебник – то мой новый – у него, наверное, этот учебник – первый – читали, трам – па - па - рам? Там есть всё, он по моему курсу, трам – парара - пам.
Решительно перебиваю и даже отстраняю Лёшку:
- Это красный? На  восемьсот шестьдесят три страницы? Оба читали, да.
- Ну, что же, это похвально. Вам пары «четвёрок» хватит, трам – пам - пам? Это без проверки, на «пятёрку» буду мучать ну просто ужасно, трам – парара – пам - пам. Мне в помощь в таком случае – моё ли6о ваше плохое здоровье и настроение, трам – пам – пам.
- Да, конечно, хватит. У нас – план: только «пять» или «четыре», на повышенную стипендию мы выходить пока не собираемся.
- Тогда – «четвёрки». Удачи, трам – парара - пам.
Уходим, получив  аж целых две «четвёрки».  На улице Семёнов вдруг возвращается в это же здание: «Попробую сдать химию. Ты со мной»? Прислушиваюсь к себе, отвечаю, что нет – для меня хватит и одного нежданного – негаданного счастия в день. Бегу к себе, в общагу. На ходу думаю: Ну какого чёрта мы все поступаем именно на второй курс? Тут же рехнуться можно, курсы разные и нам не перезачитывают отдельные дисциплины – вместо четырёх – семи экзаменов или зачётов с оценкой мы сдаём как минимум  двенадцать, и так – в течение целого года! С другой стороны, нам не привыкать, а кто выдержал этот шторм, тому в дальнейшем и организационные «карты в руки».
Семёнов химию не сдал, и испортил нам с главным институтским химиком «отношения». Вообще – то, у завкафедрой я появлялся давно и один только раз, это когда ещё проживал у Светланы, приходил вместе с Семёновым проконсультироваться, что почитать к этому испытанию. Сажусь и начинаю решать задачу.
Дело в том, что на подходе к институтской проходной мне встречается Олег Жуков, он  в весьма неплохом настроении бежит в общагу. Оказывается, он сдал «этот экзамен», и сдал его на балл «выше ожиданий» - на «пятёрку». Так  вот, он посоветовал больше упираться в задачу, мол, именно оттуда берутся последующие вопросы.
Выхожу я с «тройкой», а Семёнов не сдаёт вообще, причём заданные Лёше вопросы, на которые он не в силах ответить, я склонен считать «детскими». Иду в общагу, на кухне говорю с Олегом, оказывается, что он даже более упёртый, чем многие знакомые мне женщины. «Ключ к химии – усидчивость», - говорит он. Согласен, но этот предмет мне кажется «проходным» в занятии, которое мы выбрали. Что я запомню из этого курса? Одни только электрохимические цепочки – надо знать, какой материал в контакт с каким нельзя ставить, а то иначе один истончится и оторвётся, и где, в каких средах, такое чаще всего происходит? Стоит ради этого выучивать всю химию? Может, проще описать процесс в учебнике по проектированию? Или дать такое в курсе физики?
Конец ноября. Бегу к остановке 28 трамвая, отсюда легче добраться до метро «Войковская», или, как говорят студенты, «Войки». Только что взошло солнце - мне нужно поторапливаться , чтобы гарантированно успеть к 10 часам на к 10 часам Мосфильмовскую улицу. Там дома меня будет ждать одногруппник Димка, покушаем домашнего, потом пойдём к другому нашему коллеге – к Диме Емельянову. Он вроде закончил модель самолёта, о которой говорил давно и успел «прожужжать своим друзьям все уши». Сажусь в трамвай - стылое ноябрьское Солнце озаряет всё лимонно – жёлтым негреющим светом, ходит в выцветающем и зимнем небе совсем недолго и невысоко.
Приезжаю к Диме домой. Не так уж далеко от «Киевской», всего девять остановок, в крайнем  случае «не грех и пройтись» -  неверно обученный прежними обстоятельствами, думаю я.  Дело в том, что я привык ходить, и как – то отправлялся от метро «Каширская», по словам дежурной по станции, «черт знает, куда», и произошло это в крайний раз в половине второго ночи. Как вспомню, так «падаю навзничь»: едва дошёл – иногда это трудно, особенно – зимой.
Широкие лестницы. Отстоящие друг от друга пролёты. Звоню. Открывает  Димка, явно он был на кухне. Кухонная занавесь качается, возникает Дима Емельянов. Оба Димы в течении первого курса дружили, потом Димке, как я понимаю, перестала нравиться «нагловатость» и «нахрапистость» друга, и они видеться перестали. Разговоры только идут вокруг «Худого», Ме -109, его размерную копию и делал Емельянов, Неожиданно. Только и слышно: «Худой», буквенные - английские, в основном, обозначения модификаций. Раздаётся и то, на что я не отреагировать не могу: «Это правда? Ты понимаешь, что несешь?» - это о том, что немцы в начале войны сбивали наши самолёты в пропорции 1:10, а потом, к концу войны, перестали, устали, наверное. И Кожедубу, и Покрышкину, и  тому дважды Герою, что я видел в училище, третьему, наверное, по результатам войны, наши «накручивали» победы, а истинные воздушные асы - они только немцы.
Иду домой, думаю: и с таким настроением работать в промышленности, результаты работы которой ты  искренне презираешь и несёшь о ней чужеродную пропагандистскую чушь – невозможно, это не по моим силам, я бы так не смог. Надо знать историю и понимать: Великая Отечественная  была только продолжением войны гражданской, на нас набросилась тогда вся Европа при помощи США, нельзя же забывать о том, что почти 40% «немецких автомобилей, на которых они к нам приехали, на деле были американскими.
И Гитлер каждый год на день рождения получал от Форда по $50 000 тех ещё, неинфлированных, долларов.  Наверное, ждал с утра, бегал проверить, постоянно спрашивал, пришли уже деньги или пока не пришли – это же почти сто новых и комфортных американских авто - лимузинов, ну, или до войны так было. Или вообще только будет. После войны, конечно. А войны для Германии, конечно, только успешные. 
Как Сталин добился раздельной войны для «союзников»,  это отдельный фокус, технология которого нам останется неизвестной. Может быть, сыграл на их жадности и привычке драться между собой? Бегу, мне надо готовиться,  на носу – физика. Неожиданно для меня с кафедры физики доносятся преприятные известия – говорят кому – то физику уже зачли, так и нам зачтут, пожалуй.
Замечательно, что именно сегодня я забежал к Диме. Во – первых, воочию увидел, как он заботится о своих «лежачих» родителях, второе – я приобрёл знание об истинном отношении Емельянова ко всему отечественному, во всяком случае, не буду понапрасну «расходовать силы в расчёте «что – то поправить», и не буду надоедать дурацкими нравоучениями такому уверенному в себе человеку.
Ближе к вечеру собираемся в комнате с Олегом. Выясняется – физику зачли ему. Он, оказывается, просто не видел грозных кафедральных объявлений типа «О запрещении «перезачётов» и так далее, а отправился получать оценку самостоятельно, и ведь перезачёл. Немедленно «бегу» к тому же преподавателю, отвечаю какое – то время на тематические вопросы, выхожу. Есть пятёрка. «Переводом», конечно, и не первая, но эта всё равно дорогая и запомнится. Звоню Алексею. Мне остаётся только математика, но её не перезачтут, её надо сдавать, так сказали на кафедре, её надо сдавать и сдавать тоже понятно, кому.
Близится Новый год. «Все мы» – в общаге, наверное, остались я да Жуков - идём в триста двенадцатую – это комната у самой кухни, в дальнем от нас конце коридора. Здесь белой скатертью уже накрыт стол, есть люди и «местные жители» носят на столешницу угощенье. Я, возможно, здесь буду жить, поэтому присматриваюсь к обоим «местным», до зеркального состояния натёртому полу, к привычному «армейскому» порядку, смотрю, кто что несёт и чего готовил. Пока я вижу, что всё приготовил мой потенциальный «кроватный» сосед, мелкий и смуглый, как Высоцкий в кино и в роли Абрама Ганнибала, Юрка Бажан, а крупноватый белокожий Сергей Титаренко здесь как бы «ни при чём», стесняется,  но носит. Помогаем, ношу’ вместо Юрика, Олег  подменяет Титаренку. Носим из холодильника, с балкона, Юрик приносит кастрюлю с «горячим» с кухни. Время. Все рассаживаемся. Ну, что же, год был весьма серьёзным и прошёл достаточно легко, впервые без особенных перенапряжений. Спасибо.
Неожиданно Титаренко с фужером в руках вдруг кричит, все смотрят на хорошо освещённый балкон. На балконе, заставленном в три ряда засыпанными снегом бутылками, на широкой Сталинской перилине, небольшой соколок – строго в Новый год, посреди Москвы, в первом часу ночи – уверенно рвёт на мелкие запчасти маленькую лесную птичку. Балкон только сегодня посыпан слабым снегом, ярко – красная кровь стекает в заснеженные бутылки – в общем, всё, «как надо» - все видели, и я видел. 
«Ну, парни, готовьтесь к неприятностям», - как – то криво улыбаясь и допивая из фужера шампанское, говорит Бажан, - «Не знаю, кто адресат послания, но всем присутствующим в Новом году, «по приметам» скорее всего, будет невесело, очень невесело». Он вдруг потирает руки, идёт к столу и садится на своё место, повторяет в одном из вариантов мою самую любимую сегодня фразу: «С неприятностями будем справляться по мере их появления, а сейчас - Новый год!» накладывает себе большую порцию салата и курятины, уплетает всё и выскакивает в коридор, где как раз  затеваются танцы.
 Не танцую, мне вообще не нравится сегодняшняя манера танцевать «дёргайся, как сгорбленный паралитик, лишь бы ты получал от этого удовольствие», бегу за ним.
Возвращаемся с Юриком в комнату.  К нам подходит Олег. Индивидуально выпиваем шампанское с ними за хороший год, чтобы все хорошее случилось, а всё плохое из жизни - ушло. Допиваем из моих стаканчиков, из которых  пил я и в Красной, и в Степной, и в Рядниках, наливая туда холодный лимонадик. Заливаю лимонад из холодильника, пью. Здорово. Мимо идёт Олег. Рассказываю ему. Он немедленно предлагает попробовать по - старому. Наливаю опять, только в два стакана, один передаю ему. «Классно». «Здо’рово, как и прежде. И никакого шампанского не надо». «Согласен, и не надо».
 Совсем близок расчётный срок по математике.
Математику нам засчитывают. Внешний вид Олега, радостно выходящего с кафедры математики, привлекает внимание не только моё, но и Семёнова, и части других окружающих. 
- Чего ходил? – грубовато, но впрямую спрашивает он Олега.
Олег, видимо, пытаясь с ним объясниться, как всегда, заходит с самого начала. Говорит что-то о зачётных книжках в училище, об «академке», но услышав фамилию Новогорец и «сам  зачёл», бросает беседу с Олегом и забегает на кафедру, через минуту возвращается совсем в другом настроении, целуя в «зачетке» подпись, сообщает: «Поставил. Серёга. Честное слово, сам поставил. Василич». «Как же я люблю тебя, спасибо, детка». Дальше обращают внимание на меня: «Перезасчитывай» и «Сейчас самое время» или «Надо перезачитывать, иди, не стой». Стою. Думаю. С Василичем встреча уже состоялась, он сказал тогда, что если оттягивать сдачу, то придётся на летних экзаменах сдавать «за три семестра, а такого ты не вытянешь, способностей не хватит». На «почти всеобщем воодушевлении» иду, получаю в свою книжку заветную оценку, при этом Василич, подходя с моей зачёткой поближе к окну, говорит: «Ну, ты помнишь, что я сказал». Помню, ничего хорошего.
Сессию сдали. Олег как – то утром, пробудившись, кричит:
- Урра!
Окончательно просыпаюсь.
- Чего орёшь? Твой самолёт к родственникам только через семь часов с лишним.
- Ты понимаешь, что всё это значит?
- Значит – это что?
- Ты видишь, сколько экзаменов мы за это время сдали. Это значит – точно можем учиться дальше, способностей хватит и на этот ВУЗ, и на МГУ, и на «ФизТех». Можешь так тяжко не вздыхать, ты уже всё доказал.
В ответ только молчу, думаю. Я замыслил себе несколько другой, исключающий то, о чём Олег только что сказал, более привычный, что ли, способ «тихого проживания в институте»    - только надо что – нибудь «такое» сотворить, что привлекло бы внимание окружающих, потом прикинуться «весьма ограниченным», хорошенько опозориться и потом уже обделывать свои дела. А тут вдруг всё «выплывает на поверхность». Здрассьте, не ждали. К тому же я понимаю, что Олег явно умнее меня, и мне может неконтролируемо «прилететь» ещё и с этой стороны – например, на меня кто – то понадеется, а я не оправдаю ожиданий. 
Кстати, и Бажан, и Жуков в частных разговорах разделяют моё «беспокойство о судьбе страны, об этом же  говорят и результаты аккуратных разговоров, которые я с ними вёл. У Бажана я наблюдаю «двойственность сознания» - он ещё и партийный секретарь их  потока, и «ясным днём» он ругает Олега, который как коммунист прикреплён к ним, за его непосещение партийных собраний, а вечером может поговорить и со мной. О том, не ожидают ли нас, конечно же, «совершенно случайно», кислые перспективы и какова вероятность их появления. Жуков, кстати, не верит в способность стран, «поддавшихся сомнениям представителей предшествующих формаций на будущих этапах» молчать какое – то время и остывать после побед, ему кажется, что страна всё равно обязательно будет разрушена, сохранится, быть может, только в Истории, да и то лишь в общем, а в целом - неверно.
Понимаю, о ком это он – о нас. «Пролежим на боку» лет двадцать, только и научимся, что действовать совместно с бывшим противником, причём обязательно в подчинённом положении, поднакопит денег «наша» «элитка», сцепимся с казахами или хохлами и через них - со Штатами, тогда все поодуреют: власти предложат одни потери, население насчитает больше, упрутся в цифры агитаторы, вот тогда все и прослезятся, не раньше».
«Вспомнят, что капитализм = война и как жили при Советах. Тогда, может, и «сковырнут» власть уголовников. Наше образование, кстати, придётся применять в ином направлении – все значимые КБ закроют, работать будет негде». То есть всё надолго, как я понимаю. «Только вот в схеме отставляются одни параметры в угоду другим, а лидер «Свободного мира», пожалуй, может и смениться. И ещё - много лет не воевать, вырастить недееспособную армию, а потом вдруг завоевать успешно,  это разве возможно»?
С другой стороны, уже Бажан: «Да что, никто нас, ветеранов, и не спросит? А если мы будем против с первых же этапов? Не кончится это ничем толковым. В 1937 - м нашим народам попытались устроить «весёлую жизнь», так всех с корнем повыдергали, даже вперёд на целую войну хватило. И в этот раз задавим, не бои’сь». В этот раз всё, правда, будет ой, как непросто, в этот раз нам выпадает «пакет с новым вариантом по желанию предшествующей формации»: предательство первого лица. И нет «железной» воли, которая неизменно отражала бы верную, испытанную годами, с том числе, и  внутрипартийной борьбы, точку зрения. 
«Ветеран» Бажан только по одному поводу: Юрик служил на границе в «Таджике» и дважды летал на вертолёте в Афганистан, пока – это важно – туда был введён ОКСВ ограниченный контингент советских войск. «Корку» дали, и слава богу».  Демобилизовался, поступил в наш ВУЗ, стоит теперь на учёте от нас совершенно отдельно, как прапорщик – в погранвойсках был старшиной роты – войск КГБ. 
Мне больше «по душе» подход Олега, он осмысленее и больше привязан к реальности, чем прогноз Юрика. Бегу на вокзал, прыгаю через отдельные сугробы. В Москве солнечно, лёгкий морозец. Гружусь в поезд. Минует время, сплю, выхожу. Папа встречает у вагона. На снежной площади под одиноким, сейчас совершенно без уже ставшей  привычной активно шелестящей даже под слабым ветерком листвы, «забитом снегами» тополем – «Волга - универсал». Едем. Выходим, встречает мама, перемещаемся на кухню. Едим сычуг с «ядерной» сарептовской горчицей и малосольными огурцами, пьём домашнее красное, всё, мы – дома.
Телепередаче «Про жертвы перестройки» как называют в народе «Прожектор перестройки», трудно -  отказано в пропуске территорию не то, что наших режимных КБ, даже и в Плёсовке папа запретил «пребывание на территории предприятия незнакомых охранникам либо неустановленных лиц, могущих оказаться любыми представителями телепрограмм серии «Прожектор Перестройки». Прямо так и написал в Приказе, и это до сих пор наклеено на доску объявлений у ворот. Сам читаю, когда папа везёт меня «смотреть его новую контору и здание новой ремзоны».
Потом, «как –то вечерком», папа отвозит меня «с домашними сумками» «к поезду».
Сажусь. Еду. В купе, высунув нос из – под шерстяного одеяла, размышляю. Естественно, «о глобальном»: теперь мне уже известна фамилия негодяя, который хочет, исходя только из мелкого чувства собственной жадности, лишить нас будущего, это Горбачёв. Да как он оказался совсем наверху, этот «деревянный гражданин с чёрным следом под ногтями»? А если это совсем другой человек, который, получив «на руки» власть над огромной социалистической державой, совсем не испугался ответственности, если это – глубоко законспирированный враг, то он продолжает действовать, выходя  «на люди» с тёмной полоской под ногтями, по окончании этих «работ» он тщательно моет руки, специальной лопаточкой выскребая и отмывая грязь из – ногтей. И идёт вредить делу уже всерьёз, без клоунских штучек? Тогда этот человек ещё опаснее, чем думает моё окружение и как привык думать я, его немедленно надо задержать и «проредить» партию, оставив там только преданных делу людей и отделив «примазавшихся», как, собственно, и поступал И. В. Сталин в так называемые самозваными интеллигентами «годы большого террора».
 А что, Иосиф не обладал в партии необходимым авторитетом? Или, может быть, партии и «чистка» была не нужна? Или «советы» из - за границы показались  нужнее?
Впервые замечаю лунную радугу на крыше и вертикальных плоскостях вагона. Сплю. Рано утром въезжаем в Москву. К одиннадцати я – на месте, в общежитии. Олег на каникулах женился у себя в Казахстане, и теперь уходит в общежитие Первого меда, на Пироговку – туда перевелась  из местного ВУЗа новоиспечённая супруга Жукова.
С другой стороны, в армию по незнаниям многих предметов прямо с третьего курса отправляется Сева, единственный неслуживший в триста двенадцатой. Я претендую на это место, я хорошо знаю Севу Соколовского, одновременно жду и побаиваюсь этого события. Наконец, военкомат призывает Севу. Он уходит в армию курсантом какой – то «мазуты» - сержантской школы ВВС. Хорошо, попал в «лётные» части, хотя бы не как я, в автобатальон. «Напоследок» спрашивает у меня, что такое армия. Боюсь, он уже выяснял такое у служивших. И тогда в голове у него такая же каша, как и в своё время у меня. Осторожно, припоминая, что у меня тогда творилось в башке, да ещё и дурной с самого начала, на основе неверных данных, заложенных туда тогдашним моим окружением.
Срочно мигрирую вместе со своей книжной полкой в триста двенадцатую. Прямо над моей кроватью на кронштейне теперь висит телевизор, но я жертвую своим покоем и переезжаю сюда из триста двадцатой  - мне больше по душе легальность процессов, такое у меня впервые и я готов за эту видимую законность платить.
 Сегодняшней ночью впервые за всё это время сплю, как легальный член общества и испытываю маленькое удовлетворение – всё – таки, несмотря на мой «ужасный» характер и прочие внешние характеристики, включая усиленный дневальным с военной кафедры пост внизу, на первом этаже общажного здания, мне необходимы «для мысленных полётов» вещи, о которых я могу позабыть – а забыть о личной неустроенности – такое получается не у всякого студента.
Хожу в качалку. У Игоря Дмитриевича, бывшего – во время войны - лётчика, институтского препода, а сегодня – сварщика, есть прозвание - Папа Карло.  Он лысый горбоносый, и похож. Правда, говорят, лысина появилась позже, но это – не факт. Папа Карло тренируется в качалке, поддерживает, так сказать, физическую форму. Уж не знаю, как у него было с внешними формами, пока он летал и - особенно – преподавал, но сейчас он здорово напоминает старого лысого качка. Таковым он, собственно, и является.  Так как он – местная знаменитость, то название клуба - «Геракл» - знают, как «Гекарл» даже на институтских кафедрах, где его привычки «вначале принять  «пятьдесят граммчиков», а уж потом идти и тренироваться», стали «притчей во языцех».
  Как – заполночь я ехал в метро, «развалившись» на правом диване. Справа от меня у третьей по счёту двери стоял Папа Карло – в синей летней рубахе, хотя была только середина весны, скрестив руки на груди. На «Белорусской» в вагон «занесло» сильно пьяного и счастливого, очень крупного молодого человека. Он скорчил деду «рожу», а потом ударил в доброе дедово лицо. Вот лучше б он этого не делал – дед удар его спокойно отбил, а дальше с криком: «Это что такое? Расшалился ты не ко времени», молодецки ударил оппонента в правую часть груди. Молодой человек два раза крутнулся, пытаясь устоять на  ногах, а потом всё равно упал, лицом сильно ударившись о противоположную дверь.
Дальше я испытал к деду громадное уважение - он, находясь в «стрессовой ситуации» правильно «остановил» поезд на следующей станции, сообщил машинисту о происшествии, не забывая при разговоре дополнительно избивать молодого человека, правда, в этот раз он больше действовал ногами. Вывел и на платформе сдал милиционеру, потом отправился с ними для составления протокола в отделение, не допустив ни одной ошибки относительно рекомендующего текста! Я бы так, наверное, и не сумел бы.
«В качалке» описанная выше ситуация не считается «подвигом», скорее -приключением. Сюда, в студгородковский подвал, ходят в основном студенты, но часто вижу здесь и преподавателей. Только вчера здесь стоял препод нашей специальности, Иван Сергеевич, вытираясь после бани своим полотенцем, он объяснял Папе Карло, как успел заметить и не сумел остановить в прошлом году, первую – конечно, нашу - группу, вышедшую на демонстрацию по поводу встречи Р. Рейгана и М. Горбачёва в Москве со «старым» плакатом, на котором несвойственным почти всем нам английским языком  и чёрным по белому было написано: «Mr. Raegan, go Home!» (М-р Рейган, убирайтесь вон!). Дед слушал очень внимательно, охал и ахал в положенных местах. Хотел напомнить, что в ходе той встречи для начала был подписан договор о  совместных действиях в случае нападения из космоса, но промолчал, пройдя к медицинским весам.
Я «взвесился» тогда на стоящих рядом с ними белых медицинских весах, результаты меня не порадовали. Иван Сергеевич уже прошёл в основной зал, к «металлу». Дед реагирует на моё бормотание что, вот уже бицепс срок четыре в спокойном состоянии, а вес всё держится и держится примерно на одном уровне в шестьдесят пять с половиной килограммов. Дед говорит, что это как раз  нормально, хуже будет, когда жизнь покажется «достаточно длинной», а вес мой - может улететь и к ста десяти. Непрозорливо замечаю, что до состояния деревенской дворовой свиньи с кольцом в пятачке  вряд ли когда – нибудь отъемся, прохожу «к металлу».
Сегодня вечером сообщу Олегу Жукову, что буду продолжать походы в качалку, несмотря на его отпадение от идеи. Мы, почти всё население здешнего зала, за очень небольшим исключением, плотно занимаемся приращением собственной силы, и только четыре человека из нас занимаются «культурой тела», трое выступают на соревнованиях культуристов, один даже чемпионит в «тех местах». Почему – то у нас считается, что увеличение личной силы – нормальное явление, хотя, по статистике,  оно может обнаружиться и озадачить оппонента не более одного разу на протяжении жизни, а «большой Виктор» только и делает, что занимает на соревнованиях культуристов первые места.
Сегодня вечером ещё раз схожу «в подвал», надо пройти весь комплекс упражнений, плюс «прокачать» левую грудину, она что – то мешает мирно спать. Но в общежитии меня дожидается Олег, зовёт меня себе, в общежитие Первого медицинского – сегодня, как он уверяет, нас будут кормить. 
Визиты «к Олегу», на Пироговку, дают мне такой широкий круг новых знакомств, о котором я раньше и не задумывался. Сергей Андреев, хирург из Бакулевки, его супруга – Анупама Андреева, врач окулист – я впервые встречаю женщину, пусть иностранную, мнение которой многим интересно, и среди них не только пьяные девицы. Андреев устроился в госпиталь, в пример нам с Жуковым, «внаглую» отказавшись от распределения и простояв всё летнее время «за спиной хирурга – кардиолога», где он, собственно, и находился  крайние семь лет, под ответственность хирурга ему даже доверяли несложные операции, что он выполнил очень уж хорошо.
Сергей с сожалением оставляет на стуле кусочки ткани и тонкой кожи, которые он сшивает различными «хорошо работающими» швами «на скорость», так он постоянно тренируется.
Его супруга – настоящая индийская принцесса, носила до замужества девичью фамилию «Сингх» - Лев, хотя правильнее, по её же словам, было - носить фамилию «Каур» - Львица. «Железная», хотя и внешне совсем маленькая, женщина. «Наши» принимают её, при её смугловатости, за юную цыганку и относятся соответствующе. Некоторые «отходят» только в её кабинете, и то ненадолго – на сегодня она всё - таки профессор и автор четырёх профессиональных книг, изданных под одной фамилией. При этом она занимается с двумя детьми, Раджиной и Борисом, и активно «накрывает столы в том, противоположном, крыле», в случае внутренних междусобойчиков.
Поднимаемся с Андреевым, Жуковым и его супругою в соседнее крыло очень старого изначально публичного, дома, в котором сегодня располагается общежитие - сначала едем на  лифте, потом один высокий, метра четыре, этаж пробегаем «ногами»,  там поднимаемся почти под крышу и по  почти вертикальной лесенке входим на сводчатую кухню. Там собрались «все» плюс имеется торт. Немедленно с Олегом решаем, кто в этот раз сидит под стенкой - это максимально со сторон  закрытая, но удобная для общения позиция. Женский коллектив кормит нас наперебой, в основном дьявольски вкусными салатами, в крайний раз я ел подобное ¬- плюс одуренные торты домашней выпечки - у одноклассниц на уроках домоводства – в девятом и десятом классах по четвергам мальчики изучали автомобиль, а девочки учились домоводству, наши здания стояли отдельно от школы и напротив другого крыльцами.
Доедали салаты, пили чай. Говорили. В основном о вопросах философии, это, наверное, было единственным, что объединяло наши специальности.
Говорили Олег и – быстро - его жена, резюмирует Анупама, говорит, на полминуты задержавшись - вдруг супруга что захочет договорить – Сергей. Выходим покурить – с нами идёт Ирина, женщина – врач, приехавшая к Анечке, у неё «трудная жизненная ситуация», ушёл муж – лётчик ГВФ, видимо, не стеснявшийся ей «нести» всякие ужасы, особенно, похоже, в их «последнее время». Поэтому, она не без фурора, произведенного на Жукова, сообщает ему, что «в Энском училище в позапрошлом году было совершено массовое катапультирование, при этом у 79 человек оторвало голову». Олег, как ни странно, только спросил: «Это же с какого самолёта так возможно»? и «перевёл на меня стрелки» словами:  «Вот человек, в позапрошлом году он как раз учился в Энске, может, сто’ит его спросить»? Подхожу, задаю вопросы, замечаю, что это – набитая дура, господи, что я находил в ней раньше, когда, как банный лист,  стремился «наклеиться» ей на попу? Красивая – это да, но ведь этого так мало. Даже для обычного разговора».
Возвращаемся, рассаживаемся по своим местам. «Посиделки» продолжаются далеко заполночь, и я не успеваю на метро, поэтому принимаю предложение Олега «переночевать у них».
Просыпаюсь рано утром от шаркающих по металлу шагов. Давно я не высыпался так здо’рово. Оглядываюсь. Сводчатая комната, такие можно построить только на крыше. Постелено мне на полу, рядом диван, спят Олег Жуков и его Зинаида. Понятно. Видимо, я вчера не успел на метро и «к себе» не уехал. Подхожу к арочному окну, присаживаюсь на широкий, вдоль всей стены,  подоконник, открываю форточку и смотрю вниз.
Так, зелёная крыша далеко внизу – это музей художника тов. Корина - видел на выставке в Третьяковке его «Северную балладу». Ну, что можно сказать: работа квадратная  и большая, очень большая – метра два с половиной или три «по стороне». Время года и суток хорошо выписаны. Да, композиция неплохая, очень неплохая – как и на всех работах  этого Мастера, даже там, где он явно экспериментировал. С точки зрения историка – почти полный нуль. Как оружие  амбального справа, так и его одёжка. Ну, не может  этот дед иметь меч по грудь длиной, ну не может он им махать 3 часа без перерыва, на мече не зря делался «кровосток» в половину общей длины лезвия или даже больше - это всё следы работ по облегчению меча.  Ну, и двуручных мечей – а на картинке – именно двуручный меч – в бою не существовало – максимум полутораручные, а двуручные, если и были, имели чисто церемониальное назначение. И «одет» Невский в боевую одежду  это, интересно, зачем? В общем, вопросы, вопросы. 
Другое дело - «автор так видит», да и доступных художнику сведений об А. Невском в 1942 не существовало, кроме, конечно, известной народу интеллигентской байки о том, что один его меч весил 5 пудов - 80 кг! И конечно, весь пропал, навсегда и безвозвратно, этот меч только когда он обязательно должен был пропасть - в год проклятой всеми «интеллигентами» Великой октябрьской социалистической революции.
Разбудившие меня шаги продолжают грохотать. Смотрю - по бледно – зеленоватой, в ржавых потёках, крыше, к моему окну подходит ворона, она и явилась источником разбудившего меня шума.

Думаю. Немедленно вспоминается другая ворона и совсем другие обстоятельства. Сроки, в которые переменилось моё мнение о военном училище, только выглядят потрясающими – у меня были примерно полгода, включая отпуск, уже в отпуске я заранее знал, что «упаду в обморок» при заборе крови – так лучше, и чтобы обязательно увидели врач или медсестра, медсестры даже лучше – они и в жизни поднимают гораздо больше шума, чем внешне «суровые» врачи. Благодаря «выжидательной позиции», мне теперь известны мелочи – например, знаю, что Серёжка Петров, пытаясь разбудить командира, толкал меня больше всех остальных. Ну, это как раз понятно, вся работа, ранее, как «художнику», предполагавшаяся мне, теперь «свалится» на него.
«Падать»  на глазах у людей» было нужно, и обязательно – иначе со службы в те замечательные годы мне было не уйти. Упал – и главным врачом училища я немедленно был отправлен в Москву, в Сокольники, в авиационный госпиталь, на комиссию.
Субботним вечером на станции  сажусь в вагон, рано утром – в Москве. На метро еду до  «Сокольников», прохожу через парк. КПП. Дежурный врач. Отправляет  в центральное здание, на второй этаж.
Меня сопровождает вызванная дежурным врачом отделенная медсестра, идёт впереди. Поднимаемся по лестнице на второй этаж. «Игнорирую» приглашение сестры пройти к своему месту, поднимаюсь дальше и останавливаюсь,  только упёршись на третьем этаже в изображение маленького Будды в лотосе, на крашенной масляной краской светло – лимонной стене. Справа на входе в зал висит табличка: «Физиотерапевтическое отделение». Разворачиваюсь, иду в отделение, на зов сестры. Прохожу в девятую палату, представляюсь, медсестра мне «взбивает» подушку, ложусь. Вот, значит, где я и проведу свой февраль. Другого выхода нет, надо соблюсти все процедуры. Но как же долго, просто ужасно долго.
Тем временем, в палату входит незнакомец в здешних халате и тапочках, выходит на середину комнаты и представляется как полковник, начальник ИАС родного мне полка, того, что «сидит» у нас на базе. Припоминаю, что как – то мы «в полях» сдавали зачёт по двигателю М - 701, и, кажется, я видел там похожего человека. Незнакомец на мои вопросы отвечает уверенно, не мямлит и не запирается. Я успокаиваюсь.
Полковник занимает место слева от меня – мы одни с ним в этой палате новички, остальные уже пролежали здесь две – три недели, а кто - то даже и больше. Например, вот тот, напротив меня, судя по погонам армейского  пиджака, капитан, лежит тут уже второй месяц. Представился мне, но хоть убей меня, не помню, как его зовут и где он служит. По правую руку от меня лежит «штатский» генерал – лейтенант по имени Валентин Дормидонтович – его я запомнил, по осторожному принципу «максимальной опасности, исходящей от человека в приличном звании или предмета, если они внезапно сойдут с ума».
Вечереет, и мы с Даш’и – так зовут того капитана напротив, собираемся на вечернюю прогулку, все другие остаются на своих местах. Медсестра приносит нам два чёрных тулупчика, упомянув, что гулять и госпитале можно только так, а шапки можно оставить свои.
Выходим из здания. Подсвеченные внутренними и городскими, вдоль улиц, фонарями, пациенты госпиталя, все как один в чёрных тулупчиках, гуляют перед воскресным ужином, почти все против часовой стрелки, и только один из них бегает «по», каждый раз при встрече с оппонентами протягивая вперёд короткие ручки в неярко поблёскивающих тусклым отражённым фонарным светом кожаных перчатках.   
- Совсем коротенький, однако, - замечает Даши, когда странный человек проносится рядом, а мы встраиваемся в толпу движущихся вдоль забора людей, - Метр сорок, наверное.
- Метр тридцать семь, - неожиданно даже для себя я обнаруживаю «личные страдания низкорослого человека» и добавляю: - Всё точно, можно и не мерить.
- Ну, ты и даёшь - говорит Даши, когда мы отступаем от дорожки вправо, чтобы пропустить бегущего навстречу человечка, - А мой рост сможешь назвать?   
Говорю, что не могу, могу только определить рост человека по утрам, если он ниже моего, и это со мной впервые. Мой рост, кстати сказать, по утрам – метр семьдесят один, его – под метр восемьдесят один с лишним, наверное, он – «гибрид» местной женщины с пришлым мужиком. 
- Всё точно. Батя был родом из Архангельска, мама  - тутошняя, то есть тамошняя. Эге, да он – красный! И музыка – я думал, она из парка доносится, а она у него – внутри тулупа. В животе, наверное.
Точно, маленький и толстенький полковник с короткими ручками – ещё и «красный». «Красный» среди толпы «голубых». Я сразу же прощаю ему «побеги навстречу остальному обществу» и музыку под тулупчиком. 
Даши увлеченно говорит мне, что «вот, мы уверенно позади здания госпиталя, вот это в нашем здании – большие круглые залы, в них занятия бывают только по вторникам и четвергам, а в остальное время здесь, казалось бы, в другие дни и надо прыгать за коньяком, но наверху все «копья» подточены, и в этой секции забора прыгать нельзя. В прошлый раз была очередь Мармеладыча бежать в магазин за коньяком», – уже знаю, Даши так называет Валентина Дормидонтовича Малахова, того самого генерала, что соседствует со мной, - «Так вот, забрался дед наверх, а потом как закричит громко, что вот, наверху его «схватил» радикулит, ему надо бы «упасть» вправо, но это невозможно – тут все навершия прутков кем - то подточены, и он предполагает, что так сделано ещё при сборке забора.
А внизу – только Сашка – двухгодичник  из Электросталевского НИИ - тоже лежит с радикулитом, да я с вырванными лёгкими. И больше – никого. Пришлось позвать солдатика от входа. Да они все - что дежурный, что дневальные – постоянно наблюдают оттуда за местом, где вынимается один пруток и можно пролезть, а солдатиков можно отвлечь, а другой выйдет за забор и потом, когда купит, в палату из города позвонит по телефону, чтобы опять отвлекали. Ты запоминай, запоминай». Я усваиваю, понимаю, что в следующую субботу явно мне бежать в магазин за госпитальной территорией, что собственно, в завершение недели и происходит.
Ночь. До меня вдруг «доходит». Что же, я, дурак, с собою понаделал? Пути назад нет, понимаю, что впереди – очень сложные, каждый раз  включается вероятность верного решения, шаги. С этой мыслью засыпаю, с одной стороны – я готов к последующим приключениям, с другой – совершенно не готов. Просыпаюсь только утром и в «раздрае». Иду на «процедуры».
Март. Мне пора уезжать в училище. Как понимаю, март – месяц в Москве уже совершенно весенний, снег всюду стаял, на аллейке перед зданием обнажился на земле и дорожках ворох жухлых лиловых листьев. И, с моей стороны, в этой пухлой листвяной подушке начинаются чьи – то следы. Следы, как две кривых полосы в лилово – краснокоричневой  листве, и между листьями просвечивает асфальт. Иду к КПП, по сложившейся традиции размышляю, глядя на «подножные» листья. Неожиданно для себя встречаю слева огромного чёрного ворона размером со среднюю собаку, понимаю, что это – его следы, человек, в основном, ходит прямо и назад, а не криво и в одном направлении. Ворон говорит своё: «Карр» и, до рыжины осветившись в аллее весенним солнцем, взлетает вдоль дорожки. «Размах крыльев – никак не меньше полутора метров», - успеваю отметить я. Теперь, после просмотра иллюстраций к «Снежной королеве» одного гражданина, кончившего Суриковский институт, я могу с кем угодно поспорить, что на вороне были очки. Невозможно, знаю. Но очень хочется.
Иду через парк в Сокольниках, занесённый глубокими снегами, на асфальтовых дорожках хлюпает под армейскими ботинками талая вода. Сажусь в поезд, еду в засыпанный снегами весенний Энск. Оттуда меня примерно через месяц забирает папа, в ближние выходные он отвозит меня в Москву, к своему приятелю – директору автокомбината, «напоследок» говорит мне: «Не будешь «искать, к какому делу грамотно прибиться», так хоть квартира в городе будет. И Московская прописка, это по нынешним временам важно».

Просыпается  и встаёт, подходит ко мне Олег. Доброе утро. Доброе утро. «Ну что, в институт сегодня едем»? Через пять минут – яичница уже жарится на кухне, чайник включён и закипает, растворимый кофе разложен по кружкам, стаканам и перемешан с сахаром. Потом Зинаида несёт с кухни брызжущую хохляцким салом луковую яичницу с колбасою, раскладывает по тарелкам, в сторонке наливает  «Краснодарский» соус. Согласен, ем. Ещё через двадцать минут мы едем на метро в свой институт, Олегова супруга спустя небольшое время тоже бежит, уже на свои занятия.
Июнь, лето. У меня на осень относится один экзамен – по математике. Среди экзаменаторов оказывается один молодой человек, он чрезвычайно громко жуёт жевательную резинку. Понимаю, это – ерунда, которая выеденного яйца не стоит, но сосредоточиться не могу, не получается.  А вопрос №1 в билете №13 серьёзный и с большими последствиями в виде дополнительных вопросов – «Уравнение колебания бесконечной струны. Вывод формулы Даламбера». Пишу, натужно пишу, стараясь не обращать внимания на действующие вокруг меня обстоятельства. Понимаю, что так - точно не сдам. Говорю с преподавателем, беру зачётку и «до осени» выхожу в коридор. Иду в общагу.
В нижнем этаже общежития встречаю Пашу Арсеньева, тоже поступавшего прошлым летом из училища, только военно – морского. Павел сигналит мне левой рукою – правая занята рулоном ватмана. Спрашиваю, как дела. Как всегда, всё нормально. Кроме Новогорца, конечно. Немедленно и заинтересованно переспрашиваю, а что Новогорец? Паша немного смущается, говорит: «Ты понимаешь, на подготовке к экзаменам произошла такая вещь – Василич меня «выключил». Рассказывает подробнее: «Ты знаешь, я поставил ограничения себе на смешки, а Новогорец на подготовке к экзаменам шутит как сумасшедший – немедленно заживо повеситься хочется  - один лишний раз не выдержал, засмеялся – Василич так посмотрел на меня, что сердце моё – враз остановилось. И, что гадство – стоит!
Смотрю я на Пашу, бывшего морпеха, бывшего нестандартного во всём хулигана и удивляюсь, что может сделать с человеком одна, всего одна, интеллектуальная, но мистически  хорошо «настроенная», женщина. Просто какая - то чума – настоящее ОМП - Оружие Массового Поражения.   
- Как выходил из ситуации?
- Да просто – постучал посильнее, и всё прошло.
- Как Елена?
- Никак. Плачет, говорит, что такое ощущение, будто бы она теряет «часть себя». Главное, по её словам- на втором курсе женился, на втором и уходишь. То рыдает, то говорит:  «Кому я теперь такая нужна буду, молодой  муж, получается, и года со мной не прожил. Не выдержал».
- ???
- А - а, я самого главного тебе и не сказал. Тёса, развожусь я. Официально. Надоело «мужа главного экстрасенса» из себя изображать.
- Молодец! – не удерживаюсь я.
- Знаю. Ой, вчера «со своими» в комнате говорили, говорили. Пришли к тому же выводу, что и ты: «Я - молодец, что развожусь».
 - Паша, давно хотел тебя спросить. Прошлым сентябрём мы с институтским преподом, начальником автослужбы военной кафедры приезжали к вам, когда вы были на картошке. Вопрос, собственно, простой: это ты был или не ты?
- Я тогда доставал из костровища картошку, что с вечера осталась. Видел вас, не подошёл – на чёрта ж мне проблемы ещё и на военной кафедре? Мне и так сегодняшних хватает. «Обнесли» меня тогда капитально – ты помнишь, как я всегда был одет – плотно – зелёные японские джинсики,  тёмно – зелёная рубашечка с металлической «оковкой», жёлтые ботинки с жестяным лейблом и на «косом» каблуке. Так всё спёрли, всё. Особенно японские  джинсы жалко – запредельно мягкие были. Теперь таких не делают.
Тёзка достаточно консервативен – у себя в маленькой Калуге он и не подозревает, что «так» уже никто «в мире» и не одевается. Надо одеваться так, как одет сейчас я: джинсы – бананы, футболка и лёгкая куртка. Да, ещё  надо волос «взбить» так, чтобы получился «взрыв на макаронной фабрике». Но такое делается с расчёской и в туалете. Я делаю так совсем уж нечасто. Наверное, делал один только раз. Или ни разу не делал.
- Думаю, это наши потянули. И вот теперь представляешь, как я люблю свою группу: где –то там затаился тот гад, что мои японские штаны врагу продавал, да и ещё и в овощехранилище, наверное, радовался, увидев моё лицо при общем подъеме в те проклятые семь утра.
А я тогда «выкрутился» из такой ситуации очень быстро: взял картофельный мешок, отрезал внизу углы, просунул ноги, надрезал по краям – просунул руки.  Завязал верёвкой на шее – тесновато и кашлять хочется, ну и всё, «костюм» готов. Вот только с обувью остались  проблемы. Но я их тоже быстро решил: там с прошлого года, у порога, остались кирзовые «десантные» сапоги, какие я в армии носил - с короткими голенищами и верёвочками вверху.  У нас в морпехтуре такие же были. Я вначале их одел, а потом и своя кожа на пятках наросла.
А сапоги  эти  - они вонючие были. Очень. Пока не трогаешь – стоят и вроде не пахнут, но стоит только туда засунуть ногу… В общем, это – моя боль, потому, кстати, и десантников теперь особенно не жалую.
- Как девочки? Ты же из – за них на картошку  поехал.
- Да и не говори, во – первых, их мало в институте вообще. Во – вторых, все неподходящие для предполагаемых «развлечений». А родственники – не дай бог. Один Новожилов чего стоит. Ты, кстати, знаешь, что Таня «Голова» племянница Генриха? А ещё - им мои сапоги очень не нравились. И - кстати, в этом тоже виноват Новогорец – «режет» девок  почём зря каждый семестр. Говорят, у Серёги зуб на них.
Вспоминаю легендарное и «Новогорецкое»: «Женщина не может стать хорошим инженером, тем более – в авиации. Таковы свойства женского мозга. Здесь ничего не поделаешь». Принципиально согласен с Новогорцем. Соглашаюсь и с Павлом. Прощаемся с тёзкой. Прохожу на наш этаж.
Приходит Олег. Он видел мои мучения и считает, что надо было «так мучиться» и дальше, до «победы». До победы над кем, над преподавателем, что ли? Хорошо так рассуждать,  имея по предмету «пятёрку». Олег рассказывает, как всё продолжилось. На первых экзаменах нашей группы почти всегда присутствует завкафедрой.   
В этот раз при мне такого не было – экзамен назначен последним, но заведующий всё же появился. Пришёл – и ещё с порога закричал: «Серёга, долго ещё? Вообще – то наши черви так подохнут, ехать – то ещё как минимум час - два! Давай, я тебе помогу. Несмотря на то, что «Серёга» слабо «отпирается от такой помощи», завкафедрой садится за один из столов, Коротко экзаменует отличника. Отличник уходит, не передав ему зачетки. Заведующий быстро ставит оценку в ведомости и кричит: «Следующий!», очередной «испытатель судьбы» садится за стол, так же быстро уходит.
- Они, что же, совсем ничего  не знают»? – «проявляет интерес» Новогорец, который, видимо, не склонен для людей, которые, как он считает, прошли с ним самое сложное время – период им же инициированных отчислений, видеть рядом с собой неконтролируемые опасности ещё и на завершающих курс экзаменах.
- А- абсолютно! – и на сияющем, как серебряный рубль, лице – бешеная маньяческая улыбка. Похоже, вовремя я ещё и ушёл.
Конец мая. Сидим с Жуковым, пьём пиво на балконе четвертого этажа. Строго над нами пролетает по направлению «к центру» самолётик, похожий на те, что летают  в расположенном неподалёку Центральном Аэроклубе. «ЦАКовские разлетались», - говорит Олег. Я соглашаюсь, хотя и знаю: ни  одному из ЦАКовских самолётов просто не позволят пройти таким маршрутом, собьют. А может, этот как – то задействован в мероприятиях Горбатого, всяко может случиться. У Бажана сегодня профессиональный праздник: будут «задействованы все ёмкости Советского Союза», погранцы будут мыться неясной толпою во всех  фонтанах, весело поливать водою знакомых и друзей, этим же неустоявшимся коллективом и попадая в результате в милицию почти полностью. Правда, Бажан в такое место точно ни разу «не залетал»», видимо, поэтому он и «партейный» секретарь целого потока. 
Позже, в триста двенадцатой. Бажан «из ниоткуда» возникает рядом с нами, мы стоим с Серёжей перед шкафом. Юрик угрожающе для нас  произносит уже слышанную не единожды мной фразу: «Пограничные войска – щит Родины, а все остальные – только шурупы от него. Вы – шурупы, господа», и потрясает на уровне пояса отдельно выставленным вперёд указательным пальцем. Потом с потерей сознания валится на пол, Титаренко ловко перехватывает Юрика поперёк живота, и громким шёпотом сдавленно спрашивает меня: «Палец. Посмотри, не выставлен ли палец»?
 Сообщаю, что не выставил, тело пьяного Бажана немедленно летит вниз, на коврик, лишённое Серёжиной поддержки. Сергей быстро и профессионально раздевает Бажана до трусов и майки, укладывает в постель: «Не понял, что он говорил о Васильевском спуске. Там, вроде, сел самолёт»? Говорю в ответ, что такие слова можно воспринимать как тяжкий алкогольный бред, никакой из «больших» современных самолётов там сесть просто неспособен.
Серёга присаживается рядом со мной, помявшись, произносит: «Ты понимаешь, Юрка в прошлые годы дважды ломал указательный палец, упав на него по пьянке, и падал он так  крайние два года. Только поэтому я и спросил тебя, не выставлен ли палец. Мне вообще – то держать пьяного на руках – не в радость. Нажрётся каждый раз в этот день, а мне потом раздевать и укладывать его в постель. Да ещё и насчёт пальца по хирургам бегать». Я тут же решаю немедленно запить, и сильно, но на водку и коньяк в результате сил и времени просто не остаётся.
 Чуть позже смотрим новости: «Матиас Руст приземлился у Кремля. Записи наших корреспондентов с места события». Всё ясно – предатель Горбатый так действует против военного руководства страны.
 
Заканчивается июнь. Сегодня у Олега самолёт в «родные края», я тоже тороплюсь на поезд. Едем ночь. Выхожу, папа ждёт меня, машина стоит под тополем. Едем. По дороге папа интересуется, не ушёл ли я с должности водителя. Вообще – то просто родителям не говорил. «Да, ушёл», - так и отвечаю. Папа недоволен. Не знает - у начальника нашего гаража совсем «протекла крыша», он стал «испытывать» меня в разных ситуациях, лично проверять меня как водителя вплоть до «разворота рядом с институтом на Волоколамке», а кричать на меня, топать ногами, в общем, вести себя со мной, подобно обезьяне, ещё и показательно обвинять в ерунде, нельзя.
Вообще - то ушёл я оттуда ещё прошлой осенью,  мотивируя свой уход необходимостью учиться, и ни в коем случае не обидел своего начальника. Просто родителям пока не сообщил. Меня удивляет папина избирательность – надо же, какую тему, однозначно минувшую и потерявшую актуальность, он выбрал, но отец настойчиво повторяет свою мысль, что, если я хочу стать гражданским руководителем, я должен был его «победить», а без победы уходить в таком случае просто нельзя.
На мой вопрос «Как»? папа отвечает: «Не знаю. Может,  надо было что – то спланировать и прямо осуществить, чтобы случился хороший результат? Не представляю. Думай сам». Давно думаю,  мне и самому было неприятно так уходить. Ещё одно. Я эмоционально реагировал, когда этого хотел и к этому подводил начальник автослужбы, а это уж совсем ни в какие ворота. Говорю с отцом, он такое мнение разделяет.
Нас в дверях встречает мама, я вглядываюсь в её лицо, новых морщинок нет - это хорошо. Входим в квартиру, почти сразу  прохожу на кухню, ем любимый сычуг с малосольными огурцами и «ядерной» местной горчицей. Всё, я дома. Купаюсь, езжу к дедам и на пасеку, в общем, «отдыхаю», как могу. Через неделю еду на станцию, забираю Жукова, он от родителей и его всерьёз «разнесло».  В последующую пару - тройку дней сходит всё.
Дело в том, что в какой – то момент, ещё зимой, Олег признался мне в телефонном разговоре, что у него  «заканчивается денежка». Я тогда быстро поговорил с папой, он сказал, что «так не годится», и предложил «поработать летом». Я согласился.  Теперь мы будем красить свинокомплекс. Весь. Пока не выкрасим окончательно. Жить  мы будем у нас на даче, мыться и стираться, кушать после работы – в городе, у родителей.
Жуков жалуется, что ночью в вагоне было достаточно прохладно, он легко простудился. Думаю. Это тебе не «раскаленный» Казахстан, там такого точно нигде не случится. Везу Олега на квартиру к родителям, два дня мы «отдыхаем» перед работой, «знакомимся» с Плёсовкой. В эти два дня мы остервенело загораем, купаемся, ездим на рыбалки и «по магазинам».
Утром в понедельник мы уезжаем в сторону работы. Ехать километров тридцать, перед самым свинокомплексом» нога традиционно «уходит» с педали, я почему – то не обращаю на такое внимания. В поисках председателя, с которым папа и договаривался, проезжаем к гранулятному заводику, позади которого на асфальтовой площадке и стоит председательский автомобиль, а сам он идёт внутри сетчатой изгороди. Заводику, скорее, присущи вертикальные, чем горизонтальные, размеры - он вообще, наверное, самое «худое» и высокое здание в этой преимущественно одноэтажной деревне. Весь  черный и коричневый, он выдаёт мелкие цилиндрические гранулы, пахнущие сеном – я был в «башне» и наблюдал, как мельчится и «спекается»  трава. Запах стоит замечательный и столь сильный, что мы с Олегом берём немного гранулята с собой в машину. Председатель, увидев нас, быстро догадывается, кто мы такие, спрашивает: «Кто из Вас Павел?», потом, получив ответ, бросает: «Езжайте за мной!» и быстро идёт к своей машине, прервавшись на время, когда он видит человека, аккуратно проходящего сзади него по краю асфальтовой площадки.
Заложив в рот два пальца, свистнув ему и остановив, Евгений Акиндинович бросает  нам: «Одну секунду» и бежит в его сторону. Говорит с ним, склонившись ухом, прислушивается к ответам, о чём беседуют – отсюда не слыхать. Потом вырывает у него слабо - коричневатую сумку, с размаха  и из-за спины бьёт об асфальт. Меня, а я на расстоянии наблюдаю   за председателем, даже «передёргивает» от неожиданности, наблюдаемости и удалённости такого поступка. Председатель отдаёт владельцу после удара мгновенно промокшую, торбу, бежит в нашу сторону. «У них на время уборки – жёсткий «сухой закон», - на ходу напоминает Олег.
Подъезжаем к «нашему» свинарнику - он здесь недалеко, за рекой.  Выходим, Евгений  Акиндинович идёт в вагончик у входа. Выйдя оттуда, говорит, что «Всё договорено», уезжает по дороге влево от ворот. Идём в вагончик. Вагон начали красить, кроме крыши, он покрашен на треть, краска и кисти стоят рядом. Договариваемся с заведующим, он идёт и показывает нам уже завезенную извёстку, красный и бежевый сурики.
 В три дня красим корпус номер один – снаружи в розоватый, изнутри – в белый цвета. Получается хорошо.  Обедаем, «отдельно от свиней», присев под столбы трансформатора и притащив из машины сумку с продуктами.   
Неожиданно сверху, прямо на разложенную по траве газетку, падает воробей, ранее сидевший на трансформаторе и ругавший нас последними словами  - так, во  всяком случае, воспринималась воробьиная речь. Судя по всему – электрошок. Реанимируем, «пускаем» сердце, некоторое время воробей  бегает «пешком по столу», потом улетает.
Некоторое время сосредоточенно жуём, потом «на стол» падает ещё один воробей. Не мешкая, проводим реанимационные мероприятия, воробей бегает по столу и улетает.
- Однако, что – то кучно пошли, - говорит Олег.
- У меня есть ощущение, что они прилетают сюда, только чтобы обругать нас. А так – зона трансформатора для птиц и так табу. Давай отваливать, а то третьего воробья можем и не откачать.
- Давай собираться. Ты «стол» весь возьмёшь?
- Думаю, да.
Переносим всё, теперь – в машину. Жуём, дважды отхожу осмотреть место под трансформаторными столбами – больше «ударенных» воробьёв нет, похоже, наша догадка оказалась верной.
Краткое  время сидим в машине, сосредоточенно жуём. Ничего себе, работа нам предстоит – каждый день  фильтровать 400 - 440 литров. Зачищать стены, клетки. Потом прокачивать через микроскопическую дыру эти «литры». Я, конечно, на подкачке, Жуков – руки в брезентовых рукавицах - «водит металлической палкой» из стороны в сторону.
Поздним веером, закончив работу, едем домой к моим родителям, мыться и есть, потом уезжаем на дачу. Интересно, «на сколько» нас при всех этих обстоятельствах хватит? Через две недели набегает дождь, и мы проводим эту ночь в машине – я не успеваю тронуться до того, как «небеса отверзлись» и всё «пролило до полной несостоятельности», даже авто, стоявшее  на месте, сволокло в колею, потом мы остаёмся дома «до изменения внешних обстоятельств». Олег по – прежнему стонет и кричит ночью, пугая меня – начался обещанный моей мамой артрит. Или артроз. У Жукова - все признаки артрита. У меня – «синдром качания». «Обстоятельства» меняются совсем скоро. Получается, мы отдохнули один только день.
На следующий день, проснувшись, как всегда, в шесть – пятнадцать и позавтракав, мы стремительно  подъезжаем к «месту работ». «Поставь ногу на «газ», - говорит Олег, я послушно выполняю приказание - дело в том, что моя нога автоматически соскальзывает с педали «газа» в приближении к знакомому обоим свинарнику, и мне это напоминание необходимо. Поворачиваю. Всё, мы на месте. Идём работать.
Пока никого нет, все  работники придут попозже, к восьми – тридцати и к девяти. Наносим ведрами воды в бок, фильтруем, постепенно переходим  если не к очистке, то к покраске значимых помещений. К появлению основных работников начинаем красить: все внутренние поверхности, включая клети, в которых содержатся животные и их потомство – мелом. Всё остальное, включая потолки, извёсткой, с частым добавлением бежевого или красного.
Меня интересует, куда так стремительно и бескомпромиссно уезжает на бежевом мотоцикле «Урал» работник комплекса, мужчинка лет сорока, с чёрно - седоватой шевелюрой и обладатель атлетической фигуры с полным «набором» мышц даже по прессу, а главное, почему он так быстро возвращается. Перемещаемся влево, теперь будка руководителя производства не мешает обзору – я вижу, как плотно – коричневая от загара фигурка с серым завершением внизу появляется на пороге директорского вагончика. Крутится вправо и влево, озирая окрестности, находит взглядом стоящий неподалёку его «Урал», бросается в седло, так же яростно «пускает» мотоциклет, бешено проносится на нём до дорожного перекрёстка у конца горы справа, и так же на «дикой» скорости, возвращается, как ни в чём не бывало, бросает мотоцикл на стоянке и проходит в ворота, направляется к начальственному вагончика.
Так получилось,  что он был единственным работником, у кого я бывал во дворе дома, когда мы очень «остро зануждались» в чулках его супруги - нечем было отфильтровывать раствор, и «на кону» стоял целый наш рабочий день.
Двор его был покрыт равномерно раскиданными детскими девочковыми игрушками, «Ребёнок - вся «в папу»  - решил я, когда мы отъезжали  от дома. На ходу я отметил ещё одно обстоятельство - видимо, за водителем кто – то вдумчиво ухаживает – толстые и мягкие брюки  на помочах, уже потерявшие цвет от чёрного в  «серый с белыми искрами» - тщательно отглаженные. Мне такое внимание к «мелочам» уже известно, и оно дорогого стоит. Кажется, этого странного, неспокойного человека сильно любит одна женщина – это тихая и очень красивая диспетчер на радио в этом колхозе, я, помнится, даже удивился, увидев их вместе и «под ручку».

Заканчиваем «красить».  Олег, стоя на центральной площади, оглядывается: «Ад, розовый ад!» Несогласен. Во – первых, есть ряд зданий, которые нами снаружи покрашены в бежевый, во – вторых,  при общем поднявшемся уважении к свиньям мы закрывали гнёзда свиней с детьми, находившиеся в зоне «возможного прилёта» извести с потолка специальными шаблонами, а, значит, это избавляет нас от необходимости говорить о своём труде такие плохие слова. Олег примирительно машет рукой, мы едем домой.               
Бабуля выставляет нам холодный и фиолетовый «графинчик из подвала», ёмкость его всерьёз побольше, чем у виданных нами «конкурентов». Единственная просьба при этом: «Мальчики, вино пейте в домике».  Клянёмся, что таки и сделаем, тут же забываем о необходимости так странно поступать, а очень зря.
На даче выносим столик поближе к мангалу, режем крупными кусками болгарский перец, макаем в соль, «запускаем» и «настраиваем» «жарочную панель».
Наконец, с настройками всё закончено, мангал временами несильно пыхает «правильным» углем, шашлыки уложены, а сами мы по очереди смотрим на Луну в дедову «подзорную трубу». Луна сегодня просто великолепна – огромное ночное светило низко висит в плотно - голубом небе над Землёй. Стоит навести на неё «трубу» и посмотреть в «биноклевую половинку» - она становится привычно маленькой, приходится донаводиться.
Сидим за столом, как всегда, спорим по пустякам, иногда попиваем вино. «Схожу в домик», - говорю я, немного приподнимаюсь над стулом и падаю в только что политую цветочную грядку. Удивительно, но ножки меня совершенно не слушаются. Пробую добраться в домик. Олег тоже ползёт, пробует подняться на ступени, у него ничего не получается. «Спим на месте», - говорю я, прекращая попытки вползти в комнаты.   «Мальчики, вино пейте только в домике» - крутятся в голове «пророческие» бабушкины слова. Это крайнее, что я помню.
Поднимается солнце, оно освещает следы настоящей борьбы и два скукоженных от утреннего холода тельца, одно на ступенях, другое – под ними и рядом.  Встаём, смотрим мангал- уже погас, уходим в дом – спать, до встречи с Председателем колхоза надо выспаться.
Председатель принимает нас, говорит, что вчера вечером сгорел пятнадцатый корпус, самый большой из всех зданий, и пока, слава богу, незаселённый, но нам за его покраску всё же выплатят, и чтобы мы шли к главбуху, у него к нам «вопросы». Выходим от бухгалтера, я говорю Жукову, что это всё надолго, ему надо занимать у моих родителей деньги на поезд и самолет к дому, а я попозже привезу его долю в Москву. Олег соглашается, мы немедленно едем в низы посёлка, на Холзанский пляж, а уже этим же вечером я отвожу его к поезду.
Каждый день я езжу «в этот чёртов колхоз» получать деньги, на третий день получаю, Я, кажется, впервые держу такую сумму в руках – вместе наши «доли» составляют почти  семь тысяч рублей. Бухгалтер и не мог нам выплатить раньше эту сумму, он думал, как «провести» такое положение дел: очистив и покрыв краской эти десятки тысяч метров, мы исключительно качественно выполнили, оказывается, работу шести человек за полгода. Кстати, за месяц, пока мы трудились, рабочие комплекса покрыли краской около одной трети вагончика их начальника. Быстро, с непривычки очень быстро еду в Плёсовку с таким «грузом». Сразу, ещё в машине, делю всю сумму «пополам». Дома успешно привыкаю: деньги хранятся в закрытом от  посторонних глаз отделении серванта, «сваленные» туда уже папой.
Конец августа. Я уезжаю в Москву. Сумки с продуктами, прямо в них же рассредоточены и деньги - мне и Олегу. Сычуг с горчицей и «помидорным хреном» для перекуса в поезде – на месте, на месте и сычуг, и «приложения к нему» «для вдумчивого и совсем гражданского  употребления».  Стоим с «Волгой» под нашим деревом, мама, открыв для прохлады двери, сидит сзади – она, как и всегда, провожает меня. Дерево при малейшем ветре настолько настойчиво шелестит листвой, что я вспоминаю старые, армейские ещё, стрелковые  таблицы по ветру – при скорости два – три метра в секунду – это слабый ветер - он должен только начинать шевеление листвой. Здесь что – то не так, ветер практически отсутствует, нет ни слабого, ни сильного. Надо посмотреть в энциклопедиях – вдруг про тополь отдельно что сказано.   

В Москве сдаю математику, и с первого раза. Перед экзаменом говорю с Новогорцем, он, видимо, несколько подзабыв обстоятельства, довольно весело спрашивает меня, что я тут, среди отстающих, делаю. Приходится напомнить о жующем резинку его помощнике, о том, какое воздействие на мою студенческую судьбу тот оказал, в общем, «раскрыл» ему все мрачные подробности того приключения. По поведению  Новогорца в процессе нашего разговора – он сразу, как только речь заходит о счастливом владельце жевательной резинки, теряется, взгляд его становится детским, несчастным и опускается вниз – Сергей Василич признаётся, что был инициатором приглашения «человека с резинкой», а что до «мощного воздействия» на окружающих, ну что же, всего не предусмотришь, в следующий раз такое не повторится.
Как только я вижу его несчастный взгляд. сразу же прерываю наше общение.  Новогорец проходит в аудиторию. В этот раз помощников нет, сдаём самому Василичу. Меня несколько напрягает узнанная мной в ходе экзамена информация о том, что существует «потолок» оценки, которую препод может поставить за «осенний» экзамен – три балла. Особенно такое печально для меня – я готовился всерьёз и был готов поговорить с преподавателем об отличной оценке своих усилий.

Начало сентября. Я улетаю отдыхать в Сочи, вернусь к пятнадцатому. Лечу самолётом и мне хорошо известно, что заход на этот аэродром – только с одной стороны, с одним курсом – зайти иначе мешает гора. Смотрю на себя – поведение гражданина с точки зрения любой стюардессы, мягко говоря, странное. Сплю с самой посадки, но, когда самолёт заходит на посадку и звучит просьба застегнуть ремни, я, наоборот, ремень расстёгиваю и бегу в сторону кабины экипажа. Бегу, за мной, естественно, стюардесса и её «товарки». На высокой личной скорости доворачиваюсь, бегу обратную сторону  со словами: «Честное слово, не туда «мостятся», встретившейся в проходе стюардессе быстро задаю вопрос: «Тут ведь без возможности ухода на второй?», она ошарашено кивает. Смеётся, говорит: «Военный, что ли?» Приглашает «к своим». Там тоже смеются, наливают мне рюмочку коньяку: «Так только кажется. Это новый КВС «воду мутит». На деле сядем как обычно». Классный позор. Беру телефон одной из новых знакомых, говорю, когда точно буду в Москве. Сбегаю по трапу с лёгким чемоданом в руках. Загораю, купаюсь, лечу домой.
Прилетаю. Вхожу в триста двенадцатую, я один, сажусь на «своё» место у двери на балкон. Задумываюсь. Хорошо бы  положить деньги Олега в комнате, но вот незадача – ключа у меня нет, там закрыто, Олегово ближайшее окружение оказалось сообразительней, чем моё, и вместе с ключом просто исчезло до двадцатого. Серебряков, мне кажется, тоже поприсутствовал на «осенней пересдаче».
Думаю, куда Олег мог положить ключ от двери. Общага исключается просто вся – если на входе мне не предложили его забрать, значит всё – ключа здесь нет. А где он? Всё - таки ложусь спать, с мыслью о ключе, конечно, – где он, чёрт его побери? И Жуков не станет его брать с собой – подумает обо мне. Ночью в голову приходит мысль – он может быть только в камнях железнодорожного мостика неподалёку отсюда. Почему – загадка. Собираюсь, беру фонарь и проверяю мысль на правильность, иду к мосту. Лезу в густые кусты у дороги, через три минуты выхожу, вращая на пальце кольцо с ключом от комнаты Олега – я нашёл его положенным в щель над тщательно «протёртым» от следов непогоды и в результате - другим по цвету чёрным камнем. 
Прямо посреди ночи иду в комнату Олега, выкладываю и прячу на Олежкиной полке деньги, рассовывая «жёлтенькие» и «зелёненькие» по книгам. В  конце кладу красную «десятку», несколько рублей, мелочь. Всё, я почти избавлен от наличности – утром пойду и положу в Сберкассу свою долю – почему я не сделал этого раньше, ещё в Плёсовке, непонятно. А с полки, это ясно, Жуковские не заберут.
Иду на военную кафедру. Военные, недолго думая,  назначают меня старшим на потоке. Хорошо, наклеиваю на рукав высоко, под самое плечо, три звезды - знак «курсового главнокомандующего». Неожиданно у меня появляются конкуренты – и идут «совестить» именно меня, а не кафедральных. Один из пришедших - совершенный русский, кудрявый с тонкими волосами и тонкими же усиками на лице. Пока что все редкие в нашем разнобойном коллективе мужчины, что мне попадались серьёзно выше ростом, красивые и широкоплечие, такие, наверное, нравятся женщинам, были безнадёжно глупы – и этот тоже не был исключением. Ну, и чёрт с ним – в таком случае я сам не хочу быть «главным военным».
Пишу официальную бумагу на кафедру. «Полностью русский» берёт её, отправляется через дорогу. Возвращается довольно быстро – не приняли, говорит. В следующую среду отказываюсь сам, жду результата. Действий военных нет. В результате – остаюсь командовать на потоке. 
Строимся. Выходит «наш» майор. Дежурный докладывает. Офицер проходит вдоль строя – надо проверить, все ли достойно выбриты и пострижены, нет ли выросших за неделю усов и бород. На левом фланге останавливается, вызывает меня. Подхожу. На левом фланге без положенной в таких случаях беретки, а в остальном – по форме, стоит низкорослый студент «из новеньких», восстановившийся этой осенью. Майор выговаривает «человеку без беретки», как они страдали в «шапочках», но все ходили, а вот он – без шапки Майор, понятно, здешний, в армии не был. В конце говорит: «И всегда здесь были шапочки, всегда!», вдруг слышит в ответ: «Нет, не всегда». Крайний слева возражает.
- Как это «не всегда»? Я восемь лет на кафедре, дошёл до майора. И три – студентом.
-А я здесь учусь пятнадцать. Не было береток в наше время, не было.
Майор отходит от строя, поражённый полнотой жизни.
Учимся. Идёт пятый семестр. Хорошо - не надо думать, кому, как и когда сдавать «дополнительные» экзамены. 
Наши учатся, все сейчас «генеральные конструкторы, в будущем, конечно. Подозреваю, что дальше на первый план в ближнее, судя по интенсивности учёбы, время, выйдут новые, доселе нам неизвестные, обстоятельства, всё может  поменяться на восприятие противоположного, но пока так. Лекции нам читает «бабушка русской авиации» Елена Сергеевна Войт. На семинарах – она же, прихватив с собою либо Игоря Шаталова, либо  Аскольда Ивановича Ендогура.
Олег Жуков и Игорь Шаталов ненавидят друг друга, но «вида не показывают». Можно наблюдать, как за столом у Шаталова сидит Олег, сдаёт курсовой проект. Шаталов и Жуков сидят вместе, но ведут себя так, как будто находятся невыразимо далеко друг от друга. Опершись  на руку, оба выдают в сидящую перед ними толпу взгляд, полный отчаяния, общаются, «бросая»  друг другу фразы, след которых надолго повисает над столом. «Вот здесь Вы как сделаете»?  «Здесь я пробью фигурную дыру под валик пневмосверла, пробью им два отверстия диаметром три миллиметра, вот здесь  вставлю заклёпки и замкну обе детали». «Ну, хорошо. А как Вы»… Ну, и так далее.
При этом, когда Жуков слышит, осеним вечером понимает, что преподаватель «загремел» на два этажа выше, он бежит по лестнице и первым приходит на помощь, а Шаталов принимает её. Ничего непонятно. Единственное объяснение – то, что они, наверное, по сути – очень близкие люди, а один другого ненавидят только из – за похожести. Мне такое простое пояснение ситуации очень нравится, Жукову – категорически нет.
В октябре Жуков и Бажан обсуждают только что состоявшийся в Лужниках концерт Окуджавы, на котором оба они присутствовали и после моих слов, что написать я смогу не хуже, а даже лучше «героя» - так я в этот момент именую Булата Шалвовича, предлагают мне и вправду «написать какую – нибудь песенку  в стиле Окуджавы, общее направление – декаданс.
Дней пять я пишу, слушаю, опять «пишу» - вспомнил даже ноты! В ходе работы Бажан предлагает мне «на этом месте» забыть о нашей договорённости, Олег смотрит на меня с интересом. И строго через пять отпущенных мне на такую работу дней, за ужином, я говорю о том, что работа закончена, и предлагаю «послушать результат». Объясняю явный успех  «песенки» в коллективе следующими обстоятельствами: в течение всего срока  я писал либо редактировал текст, болтаясь по комнате с «Окуджавские» словами, читая с листа следующее, например: «Сон возьмёт мою головушку, в тусклом зеркале пруда отразится одиночество и погасшая звезда», зачёркивал слова, рвал бумагу – в общем, было интересно, что получится в результате; второе – здесь работало желание «наказать выскочку». Третье – Бажану и Жукову, с одной стороны, совершенно неинтересно было так уж «опустить уровень Окуджавы «до моего», с другой стороны – очень хотелось потрогать этот «уровень» вживую или, может быть, популяризовывать меня – это как «карта ляжет».
Олег перед обедом объявляет,  что встретил Семёнова, тот «не в себе» от наркотиков»: «Плюнул, попал на себя. Правда, был ветер и можно списать на него. Но несильный». Молчу. Семёнов не сдавал «осеннюю математику» и уже отчислен из института, но в крайнее время узнал о появившихся у меня деньгах, и его «заносило» рядом со мною. «Семёнов в курилке, зовёт тебя», - сообщает мне возникшая в дверях физиономия Димы – гомосека, и я иду в курилку. Говорим с Алексеем, возвращаюсь. Беру книжку из Сберкассы, иду снимать деньги. Приношу. Иду в курилку, приглашаю. Идём. Отдаю ему тысячу. Повторяет, что до Нового года обязательно вернёт, исчезает.  До НГ не успевает, до двадцать третьего февраля тоже, но свои деньги я получаю только к Международному Женскому дню Восьмое марта.
Я не понимаю ценности денег, готов сейчас пожертвовать тысячей,  чтобы Семёнов просто ушёл, а это для таких людей слишком много. Рублей десяти вполне достаточно. Так думает Жуков. К такому же варианту склоняется и Бажан. Я действительно хочу, чтобы из моей жизни ушёл человек, так много говоривший неверных вещей, что они начинали сбываться, но не сумевший переломить главное – себя, и я готов за такое платить. Эксперимент полностью провален. Алексей возвращается к людям и в привычную среду обитания. Держу пари – он даже не понял, о чём я столько времени говорил. Очень жаль.

От Жукова приходит лётчик. Окончив Качу, он распределён на дальний отсюда аэродром в Марах, и, как в училище, продолжает летать на МиГ-21БИС.
Я знаю, он «покушается» на мои деньги, это - в связи с тем, что Жуков оказал «помощь родственникам на полную сумму». Речь идёт о массовых поставках чистейшего горного мумия, которое вроде бы уже признано у нас лекарственным средством.
 Потом оттуда приезжает «технарь» из того же экипажа, Коля, нездешней смуглостью больше похожий на местного жителя, мы вооружаемся – я беру с собой газовый пистолет, на случай, если не встречу вооружённого сопротивления, договариваемся о продаже первой партии мумия и идём. Как довольно быстро выясняется – навстречу приключениям. Телефонные переговоры завершились отказом от сделок всех контрагентов, кроме единственного. Это не насторожило Колю, по - моему, он действовал так, чтобы своими движениями максимально соответствовать устремлениям какого – то тамошнего гражданина. Я, вынужденно, под давлением «своих», вкладываюсь и сопровождаю Колю при расчёте за первую партию.
И это именно мне пришлось упрашивать толстого и звероватого таджикского бандита, доставшего ПМ в коричневом, виденном мной только в армии, воронении, отпустить нас: «Мы ничего никому не скажем, и ещё «сверху к уже отобранному тобой газовому пистолету приложим шестьсот пять рублей, только отпусти». Коля тоже говорил что – то, но лучше бы он молчал – слишком часто  после сказанной им фразы над столом многозначительно «всплывал» коричневый ПМ. Наконец, нас выпускают. Обоих. Это серьёзное достижение по тем замечательным временам – тогда простой гражданский люд бандюки «пачками» «ложут» налево – направо, а уж нас – то, «контрагентов», сам бог велел. Горбатый тогда занимался тем, что повсюду насаждал совершенно незнакомую нам оргпреступность. Смотришь в газете объявление, привычно идёшь в кино – а фильм тупой донельзя, и поневоле ожидаешь после него перемен – например, до фильма с откровенным и характерным для тех лет названием в стране отсутствовала «организованная» преступность, а после его выхода - все наперебой «заплатили» «крышам».
Смуглый и загорелый Коля пробует вернуться и «один на один» «разобраться» с соотечественником, но я «обламываю» его, сказав, что бандит не может быть один – наверняка у него есть незаметные глазу коллеги, например, тот высокий, восточного вида человек, что вначале принёс нам кофе.  Говорю, что раз ограбили – надо сделать выводы и больше не подставляться под молотки, тем более, что в стране уже практически не работает милиция. Коля со мной соглашается, некоторое время идём рядом. Продолжаю: замечаю, что Коля, видимо, не способен «принимать» поражения – на пути он всё хочет развернуться и бежать обратно. Говорю с ним об этом, сообщаю, что с ним в этот раз не побегу – мне достаточно одного. С забалтываньем профессионального убийцы, с противодействием Коли, но – одного раза. Коля вначале с подвижными противоречиями выслушивает меня, потом  просто идёт рядом – видимо, «дошло». Приходим в общагу. Коля выходит, куда – то звонит. Возвращается, весь красный и всклокоченный. Садится ужинать.
Наш ужин это для окружающих такое, такое – я самолично видел, как «чёрт» из двадцать восьмой, не выдержав сильных воздействий ароматов на свою глупую голову, схватил наш стоящий на кухонной плите «казанчик», как ласково называет его Сергей, «рванул» через курилку в своё крыло, поскользнувшись на кафеле, упал и обварился нашим пловом с утиными ножками и айвой, его даже забирала «скорая».
После  таких приключений я некоторое время готовил прямо в комнате, раздражая «слабого духом» Сергея Титаренко, который почти заставил меня делиться, когда я выезжал обратно в кухню.
Тут появились три лейтенанта из учившихся со мной в одном училище – Сергей Петров, Давидик Карамышев и Сергей Левицкий, окончательно отдалив, а потом и сделав неосуществимыми планы Титаренки. Когда мы сели ужинать, Сергей Левицкий обалдело спросил: «Это что, каждый день так?», а Жуков ответил ему довольно безразлично, что да, за исключением принесённого ребятами коньяку. Ребята выпустились и разъезжались по своим полкам, вот и заехали ко мне. Левицкий – в Москву, где вообще – то жили его родители, Петров должен был в ближнее время вылететь в Питер, куда к тому времени перебрался его отец, женившись на «той самой» однокласснице и поступив училище имени Мухиной, о котором давно мечтал - я видел работы Петрова – старшего, они совсем не чета моим, что  графика, что живопись. И только  Давидик собирается туда, куда отправляются,  наверное, почти все известные мне курсанты «нашего» училища – в кабинет замначальника Внуковского порта – постоять там серым мешочком небольшое время, чтобы потом улететь точно по адресу родственников. Даже Серёжку Петрова отправляли оттуда в аэропорт и к нему домой, несмотря на то, что такому мешала масса препятствий - от пропуска в заветные места отдыха до того, что предназначенная к заявлению рыба на Балхашском пляже, когда туда ходил с удочками Сергей, не клевала. Надо ли говорить о том, что замначальника Внуковского порта – «наш человек», старый полярный лётчик и отец Паши Носова.
Выходим покурить. Говорим, в основном с Сергеем. Он, немного даже смущённо, говорит о том, что вот, «Батя ушёл с работы в тот день, когда я заступил на службу в Пилсе». Вот она – настоящая «смена караула», это не то, что перемены у кровати Светланы. Какое – то время говорим о том, что  маленький, вывезенный из Ленинградской блокады человечек, взяв у Таньки Горяйновой её высохшую акварель, как сказала хозяйка акварели, «За пятнадцать минут нарисовал такое, такое… аж слов никаких нет, если такому где – нибудь ещё и учат». Те три акварельки – две с изображением местных ёлок, а на третьей в подробностях прописан северный деревянный дом, в котором они жили всем Питерским детсадом. Те три кусочка бумаги с изображениями ёлок и дома у дороги от гениального Питерского мальчика лежат у меня с училищных времён. Я так никогда сделать не смогу и не пытаюсь, тем более, «отношения с акварелью» у меня вообще не сложились. 
Возвращаемся к столу. Там Жуков объясняет Левицкому, как правильно есть это блюдо: «И обязательно закуси грибами. Обязательно. Либо солёными белыми груздями «от ноги», – банки у нас стоят «внизу» за неимением места на столе, каждому - по банке,  - «Либо жаренными в сметане – вот там мисочка. Но грибы обязательны». Левицкий, судя по выражению лица, обеспокоенно, наворачивает грибы. Но вот, Олег собрался уходить, ребята до метро идут с ним. Обнимаемся на прощание крепко, как будто много лет не увидимся в этом составе. Не ошибаемся, надо сказать.
Завидую «нашим» белой завистью. Мне кажется, в моей жизни не хватает именно такой  уверенности. Сажусь и пишу в училище. Я могу ещё поступить – до 23 лет это возможно, ну, так почему не вернуться. Примерно через пару недель иду на зимнюю медкомиссию, успешно прохожу – наверное, уже образовался навык.
Скоро сдаём пятую сессию.
Вообще – то, я готовлюсь. Копаюсь в учебниках, ищу формулы и графики – пояснительный текст мне и так ясен, слишком много времени я «убил» на  этот предмет, «Двигатели», в основном, правда, ещё в училище и в значительной степени в виде «Термодинамики».   
Иду к Кузнецову, сдавать экзамен на тему «Конструкция двигателей», неожиданно для себя получаю «четыре», и, что самое удивительное, я ещё и успеваю с этой оценкой согласится! Ошалев от вопросов преподавателя и от такой оценки моих усилий, выхожу в коридор. Сразу сталкиваюсь с Димкой Фёдоровым, который спрашивал перед «Походом на сдачу», как примерно выглядит график зависимости степени сжатия от оборотов компрессора, то есть он не знал примерно ничего.
_ Как? – спрашиваю, проводя подбородком многозначительную черту.
- Пять баллов,- отвечает Дима и спрашивает очередную жертву «внезапного» нападения завкафедрой «Силовых установок», - Ну, как всё прошло? 
Я в сомнениях: «Ну, как так может быть? Я же готовился, я сам в конце – то концов, эксплуатировал тот же М-701 на земле и в воздухе». Кажется, я это произношу – или  вся фраза полностью,  или первая её часть прослушивается Димкой, и он отвечает мне так, чтобы слышали все люди из нашей группы, стоявшие по сторонам своеобразного коридорчика, образованного к двери аудитории. Понимаю это как «Это чтобы все вопросы отпали, все, у всех и разом»: «Успешно сдавать – и постоянно знать – две совершенно разных задачи. Первая мне доступна, вторая – нет». Пожимаем с Димой руки, бегу домой.
 Завтра уезжаю к родителям. Сегодня суббота, я даю себе слово не просыпаться от прихода – ухода Юрия Василича, не реагировать на перемещения Сергея Титаренко по комнате или на приход -  уход Бажановских приятелей. Приятелей всего трое: это человек со зверским выражением лица, непосредственными детскими льняными кудряшками на голове по прозвищу «Пудель» и второй – Дитрих, немец из Казахстана, здесь живёт в триста восемнадцатой. Вовка Дитрих за Афганистан имеет орден Боевого Красного знамени, а говорит, будто ехал на автомобиле марки ЗиЛ и подошёл о чём – то спросить ребят, о чём – за прошедшими годами и малостью случая совершенно забыл. Приятелем Бажана числится и Вова Милиционер – он не имеет никакого отношения к МВД, просто так называется.
Некоторое время назад я невовремя возвращался от Жукова, почти опоздал и думал, что опоздал и на метро, и на двадцать восьмой трамвай, идущий практически до общаги. В торце коридора нашего третьего этажа, у туалета, лежал кто – то, как мне показалось, очень одинокий и недошедший до своей комнаты. Мела пурга, и за окном на жёлтый выступ здания наметало снежный сугроб, я отметил, как чертовски красиво, подсвеченный фонарём, сыплет на синем фоне тёмного неба снег. В этот момент склонившаяся над тёмным силуэтом падшего фигура распрямилась. И я увидел  Дитриха в привычной после обеда одежде, с портновским «метром» на шее.  Вовка громко ругался:  «Трам  - пам - пам, опять хохол! Проклятое место!» Здесь я засмеялся и, наверное, испортил Вовке всю известную только ему картинку.
 А вот чем Вовка всерьёз пугал Бажана и Серёгу Титаренко, так это стремлением обмерять черепа отдыхающим после «трудов тяжких», в любые лета и зимы, вёсны и осени, а главное – в любое время, официально признанное ночным - от трёх до девяти ночи – тогда впервые после долгого перерыва была издана книжка Ламброзо, и Вовка увлечённо выискивал среди партнеров «идеального преступника». Мне же, Дитрих называет меня «господин фельдмаршал», «не смог простить» сочинённого на примитивном и ошибочном немецком: 
Wer ist das?
Wer ist das?
Das Ist Dietrich,
Er ist Hans.
«Кто это, кто это, это Дитрих, он есть Ганс».  Остальные двое только приятели Бажана, они хороши тем, что приходят и говорят. Послушать их интересно – сразу узнаёшь, что нам предстоит.
Бажан уверяет, что Ельцын  с  Горбачёвым перестанут конфликтовать,  всех, «клюнувших» на перестроечные лозунги,  и проявивших себя, как антикоммунисты,  «рассадят» по тюрьмам,  вместе «проредив» партию,  а она очень нуждается в чистке,  и теперь самое главное – забыть, что сказал Горбатый и не мешать этому процессу. Ну, и хорошо, дай – то бог, дай бог. А Горбатый «жжёт всех глаголом» - сегодня, например, высказался насчёт частной собственности, и  Олег сразу же отметил, что «Такие слова могут привести человека к явной контре», если их сегодня же не опровергнуть.
Кратко ужинаем. Бажан выставляет только посуду, правда, она, включая разные и мелкие соусники, вся подписана «золотом» - «Славянский базар». Я знаю – это любимый ресторан Юрика, и зверски «потыренная» там посуда – след этой любви. С Жуковым выходим на кухню, жарить на бабкиной сковородке заранее замаринованный бифштекс из кусочка мяса по форме чугунной сковороды – так «тяжко»  живут современные студенты. Сковорода тренирована на людях – на ней жарят крайние восемьдесят  лет, и хозяйки ей попадались всё очень неплохие – она умеет жарить.
Потом я провожаю Жукова. Выхожу на «Пушкинской», к кафе «Лира». «Московское» далеко - топать туда вообще не хочется, иду в «Лиру». Внутри беру пару ликёров «Шартрез» аж по четыре – восемьдесят за штуку оставшемуся в общаге Бажану, себе беру пару «фирменных» коктейлей на базе того же зелёного «Шартреза». Сижу за столиком, упёршись в полезную книгу, попиваю слабоалкогольный коктейль – как же вкусно. И текст написан «стариной Хэмом» весьма неплохо. Обращаю внимание – справа садится, в синем растянутом  свитере и джинсах «академический»  остроносенький молодой еврей – ашкеназ с очень тонкими и чуточку «тараканьими» усиками, немножко похожий на Друзя из «Что, где, когда».  Отдельно «скашиваю» глаза и оцениваю фиолетовые ботинки: «нормально, хорошо».
Громко играет музыка, рядом «надрывается» редкостно лопоухий и толстогубый соотечественник в модном расписном турецком свитере и надписью «Deer»: «Подумаешь, ФизТех, подумаешь, реактор в Дубне. А вот Сашка, твой дворовый друг, отправился  в Плешку, на факультет советской торговли. Да, меня посадят максимум через пять лет, но как я  проживу эти пять ле-ет – сказка! Буду себя пичкать и удовлетворять – и пищей, и квартирой, и машиной, и разносолами всякими - ты же ничего из этого не попробуешь. Только к концу жизни – завлаб или вообще ректор технического ВУЗа. Может быть. Говоришь, интересно»?
Противно. Ухожу, оставив на столе почти полный стакан. Пусть ФизТеховский евреец сам «разбирается» с Сашкой – он, в  конце - то концов, его детский и школьный друг. А в моих карманах хорошо позвякивает – несу Василичу стограммовые бутылочки «Шартреза», сегодня наверняка приму участие в распитии.
Оказывается, Василич вчера, в субботу, уже нажрался, и он совсем не алкоголик, чтобы продолжить. Приходится «Шартрез» добавить в свой кофе. Правда, потом вторую и первую, слегка початую, бутылки у меня отбирают со словами: «Это – на вечер»! Ну, и ладно.
 Вечером мы с Василичем, сидя по - турецки каждый на своей кровати и каждый за своей липовой чертёжной доской, допиваем «Шартрез», закусываем его оказавшимися у Юры апельсинами. Вкусно.
  Тем же вечером к Бажану приезжают двое: Семешка - Семенович Илья, и человек, фамилия которого – Панас, известно, что он покупает себе только предметы компании «Панасоник». Они – новые предприниматели из ранее братской Белоруссии, а совсем раньше Бажан и Семешка учились в одном техникуме в городе Таганроге и в общежитии даже жили в одной комнате, и крепко, как бывает, по словам Бажана, только в ранней юности – дружили.
Семенович и Панас прибыли на новеньком «Форд» модели «Эскорт». Совершенно неожиданно для меня машина вызвала нешуточный интерес со стороны Бажана.
За ужином, постоянно консультируясь с Семеновичем, Панас рассказывает: «Мы с Ильёй проехали все Поволжские города – устанавливали, где какие памятники Ленину стоят и как, кем обслуживаются. Приезжаем в город – и в основном спрашиваем. Теперь имеем файлик, который можно продавать западной газетке  – тут и основные городские  взяточники, и состояние конкретных памятников. 
Он привёл пример: в одной из поволжских областей должен был стоять - на крутом Волжском берегу металлический памятник Ленину с рукой, вытянутой в направлении реки. В основном памятник был уже завершён стараниями местного талантливого архитектора и его коллектива, оставалось только продумать «противоптичьи» мероприятия, всё было бы готово к открытию, но в процессе приняли активное участие Семешка с Панасом – они взяли «на себя» «противоптичьи» мероприятия. Попробовали просто наварить Ленину иглы на лысину и плечи – иглы благополучно сгорели под «ударами» слишком мощного сварочного аппарата.
 Сварщик сказал, что надо варить относительно тонкие гвозди, необходимо будет только заточить колющее поле. Как только сварщик, болтающийся на стреле крана в монтажном поясе, закончил свою речь, памятник упал. Панас не очень уверенно говорил о том, что архитектор не залил в фигуру асфальта, достаточного для балансировки, то ли что иное, но факт остаётся фактом – памятник рухнул с высоты постамента прямо на вытянутую вперёд руку. Семешка, который завершил тяжкий рассказ Панаса, говорит, что неграмотно «молился  всем богам», чтобы рука Ильича, вытянутая вперёд, не согнулась в очень неожиданном направлении. «И – получилось!» - возбуждённо рассказывал Семешка, Обгладывая куриную косточку, - «Хорошо, рука Ленина загнулась в нужном направлении – почти вертикально с поворотом оси градусов на пятьдесят, как будто Лукич собрался «салютовать по - пионерски» и даже уже поднимать руку. На «сгибе локтя» металл вытянулся и частью порвался, Но Панас сказал, что «нас это не касается», самое главное – в срок сдать комиссии памятник, а там – «хоть трава не расти».
Как рассказал Семешка: «Приезжает комиссия – Лукич прислонён к постаменту, на голове и плечах заметен серебристый «ёжик» - так со стороны выглядят подточенные гвозди. И вообще, представьте картину – два дня назад был Лукич как Лукич, а теперь рука загнута вверх и слегка порвана в локте, на лысине и плечах – какой – то ёжик из гвоздей, в общем, в районе комиссии «раздались справедливые голоса», мол, «Что мы видим». И, надо сказать, всё решила переданная накануне и очень небольшая, конечно, по нашим, конечно, предпринимательским меркам», – здесь  Илья весьма гордо огляделся, - «Взятка».  Мы с Бажаном  чуть со стульев не упали от такого выражения – Семешка даёт взятки -   даже совместно вздрогнули от этого слова.
Продолжает Панас: «Председатель одного исполкома сначала всех разгоняет, а потом наклоняется к Председателю комиссии, а всё Илюха – точно определил, кому надо давать.
Семешка и Панас уезжают рано утром, в пять. Семешка за рулём, видно – человек из несвязанных друг с другом запчастей лица, разрушенных и разобщённых вчерашней пьянкой, пытается сложить хотя бы одно, приемлемое для хотя бы частичного опознания возможными на дороге ГАИшниками. «Форд» уезжает по белой, скрипучей и освещённой голубыми фонарями заснеженной дороге, мы с Василичем поднимаемся к себе, наверх. Заканчивается вьюжный, в общем - то, февраль.
Самое начало марта. Выходит на арену, на арену выходит…Бабахер, как называет его Олег.
Свободное время он уделял тому, что рассказывал всем, кому ни попадя, очень наглядные примеры из своей жизни, которые прямым текстом предупреждали: «не стой под стрелой», «не оставайся в зоне электрического напряжения», и Бабохарев в принципе понимал, как разбираться впоследствии с тем или иным случаем, но только, наверное, слишком активно мешал восстановлениям других заинтересовавшихся процессом лиц. Кроме того, задавший вполне невинный вопрос:  «Как дела?» мог по Лёшиной бегучей воле либо безнаказанно уйти, либо ему в подробностях рассказывали о личном вкладе А. Бабохарева в развитии мировой авиации, либо, сделав окончательно серьёзным лицо, вещали о необходимости борьбы с нашим деканатом и лично деканом факультета за возвращение А. Е. Бабохарева из семьи работников вахты в семью обучающихся проектированию летательных аппаратов, откуда он был удалён несправедливым, конечно же, решением, ещё по итогам первой сесии.
С тех пор Лёша, если завести с ним разговор в ходе зимней сессии, одинаково говорил, что на экзамене уже получил «неуд.», но у него остаётся поход к математику и предложение поговорить с ним, «как мужчина с мужчиной». И такое ни в коем случае не означало, упаси господь,  банальной угрозы драки с Новогорцем – о преподавателях до нас доходит мало, но всем известно, что Василич когда – то давно, ещё в армейской юности, был в течение почти трёх лет чемпионом Черноморского флота по боксу в сверхтяжёлом весе.
 Юрка Закревский – чуточку толстоватый, белокожий, здоровый и уверенный в себе человек из Ростова – на - Дону, сегодня вернулся в общагу пораньше – надо готовиться к сессии, впереди – сложная для сдачи аэродинамика. Поворот ключа в замке никакого впечатления не произвёл ни на лежащего в семейных трусах на кровати Юрика Бабахера, ни на его лежащую рядом боевую подругу, облаченную в «торжественный комплект» из новых трусиков и лифчика. Стол заставлен недопитыми бутылями. Колом висит соответствующий алкоголю запах. Идёт серьёзный разговор, и на Юрика никто серьёзного внимания не обращает, лишь несильно ёжится девушка с вахты и бросает своё суровое и краткое: «Привет»! Алексей Евгеньевич.
««Так ты что же тварь, меня не любишь, что ли? – кричит Бабахер в какой - то момент. Девушка с вахты, лёжа на Юриковой кровати, слегка пожимает плечами. Матерясь, Бабахер судорожно открывает двери на заставленный бутылками и заваленный снегом балкон, разбегается от двери и головой вниз прыгает с балкона во внутреннюю сторону общаги.
В тот момент нас никого не было дома, и Юрик обо всём этом рассказывал мне попозже, на кухне. «Когда Лёша открыл – зимой – дверь на балкон и разбежался, у меня уже не осталось сомнений, что он сейчас прыгнет. Держу я его за обе руки, как успел перехватить, на балконе и над высотой метров в семь - девять, это - не шутка, здание сталинское, внизу – приёмная нашей поликлиники, он уже совершенно протрезвел, лицо перекосилось, и шёпотом он просит меня: «Давай, вытаскивай». И так вижу «подкаченный» прямо под здание асфальт, всякое отсутствие сугробов, куда Лёша мог бы упасть. И – глаза, эти умоляющие глаза! Тут, одновременно с добрыми словами его, я почувствовал, как Лёшкины часы давят, давят мою руку. И ещё – просто ощутил, как я затаскиваю его наверх, на балкон, через заснеженную  широкую периллину и во что мне это в очередной раз  обходится. В общем, отпустил я руки. Бабахер немедленно пошёл вниз, в полёте с раскачки перевернулся. Вошёл он в асфальт головой».
Меня аж передёргивает.
- Куда  и когда едешь тело забирать?
- Какое тело? А, понял. Юмор.  Он придёт сейчас. Из травмопункта только отпустят. Переломов у него нет.
Поздно вечером встречаю Бабахера на лестнице. Тихий, он поднимается в свою комнату. Лицо немного расцарапано, в основном всё уже затянулось. Это, говорит Бабахер, ценное свойство его организма, может быть, коротенькие белые шрамики останутся лишь на местах, где врачи шили особенно активно – под бровями, например, но брови нарастут и всё покроют. Говорит, бросит встречаться со всякими паразитскими тварями из охраны, теперь он будет сидеть вот здесь, у себя на посту и доделывать движок для установки на параплан. С сентября начинает учёбу на первом курсе института.
Назавтра ранним утром спускаюсь по той же лестнице. Бабахер сидит внизу, в камуфляжном костюме, оснащённый новым изделием – резиновой дубиной с поперечной перекладиной. Двигателя перед ним что – то не отмечаю.

Май. Традиционные майские дымы, когда в воздухе видишь растёртые следы настоящего дыма, и он пахнет соответствующе, не встречаются – возможно, потому, что льёт, с небольшим перерывами, практически круглые сутки. Пока дождя нет, стоим с Пашей Арсеньевым у хоккейной площадки, раньше здесь игра шла круглыми сутками, начиная с момента возведения коробки в 1976 году, не прекращалась игра, почему - то в футбол. И вот – прекратилась. С недоумением смотрим на площадку. Паша говорит: «Дурная, похоже, примета», и это мгновенно «выбешивает» меня. Да он до сих пор верит в приметы! И это при том, что Павел учится в техническом ВУЗе! С тех пор, как почти год назад вскрылось, кто украл его одежду – так «отличилась» Елена, будущая Арсеньевская жена. Павел не раз меня внутренне выбешивал, кроме того, он развёлся с Ленкой почти через год после той нашей встречи, я его поддерживал в этих намереньях, и сейчас ошибочно считаю, что Павел – человек, навсегда для нас потерянный.
В эту субботу сдаём аэродинамику. У меня к этой  науке отношение особенное – я неплохо её знаю, особенно с училищных времён. Вообще – то сдача аэродинамики здесь отличается от сдачи в училище только одним – постоянно играющимся фактором времени в училище. И ещё – там заранее объявлялось, чем можно пользоваться. Чаще всего – ничем, и тогда приходилось задействовать одинокий в таких обстоятельствах мозг. Здесь же можно использовать всё, что только принёс с собой, кроме учебников и конспектов, естественно.
             Забываю, как «прописывается»  в числовых выражениях мелкий случай экранного эффекта, иду в пятницу на консультацию. Говорю с преподавателем, он выясняет, что я знаю всё, и проникается ко мне некоторым уважением. Утверждает, что завтра мне поставит «пять» «автоматом»,  даже наперекор тому факту, что на «определяющих» лекциях я и не появлялся. Несмотря на такие громкие заявления преподавателя, к назначенному времени прихожу вместе со своей  группой.
Входим в аудиторию. Преподаватель мелькает лысой головой в дверях, вызывает меня в коридор:  «Слушай, меня надо выручать, резко заболел второй экзаменатор, а на кафедре – никого, сегодня – суббота. Попринимай экзамены у своих, а в зачётках я распишусь». Я отвечаю, что такой случай уже был, и у меня сложилась тогда единственная оценка деятельности студентов. Мне так нельзя, убьёт ведь группа. «Два балла, да? Это от неумения преподавать, потом пройдёт». Занимаю место отсутствующего препода. Некоторые в нашей толпе сильно удивляются, кое – кто радуется, поняв в общих чертах, что случилось.
Первым просится отвечать по билету Дима. Интуитивно нахожу, на чём он «провалится», задаю ему вопрос о фокусе самолёта. Валится. В коридоре всё больше получивших «двойки» и ненавидящих меня, причём «официальный» препод пока не поставил ни одной. В открытую в      коридор дверь мне угрожают сразу трое, один из них – Арсеньев, не сдававший со своей группой и вынужденный отправиться с нами хотя бы для соблюдения первичных приличий в графике сдач основных экзаменов. Я только что поставил Паше «два» и он сейчас из коридора уверяет, что я в этот раз «до дома не дойду». Предлагаю Паше закрыть дверь и нетвёрдым, сомневающимся голосом говорю своему коллеге: «Два балла». Впрочем, уверенность ко мне довольно быстро возвращается, я ставлю «двойки» примерно чуть меньше, чем половине наших. К себе в общагу я в этот раз иду «под охраной» преподавателя аэродинамики.

В середине июля еду в  Энск, из осторожности не уволившись в институте. Всё поменялось, и меня встречает ротный и взводный совсем не нашего, а «того» здания – наш «дурачок» до октября в отпуске, у него уже летает первый курс.
С подразделением  прохожу психологический отбор – как и раньше в училище, по первой группе. Это внушает надежды на поступление, а очень зря.
Потом, как ни странно, на медкомиссии попадаю к стоматологу. При попытке даже произнести, что у меня неверный прикус, немедленно поднимаю «молодого специалиста» на смех,  говорю, что здесь уже учился, как так – в том году проходил стоматолога, а в этом уже не могу. Молодой врач, наконец,  сдаётся и ставит: «Годен». При этом не упоминаю, что вообще – то поступал не сюда и комиссию проходил не здесь.
В голове моей при этом сидит картинка, произошедшего с коллегой по поступлению: год назад он на комиссии не показался – челюсть была велика, прикус неверный, короче, он отчалил он отчалил от училищных к родным берегам. Но вот мечта о том, что он станет красным военлётом, не отпускала, и человек решился на операцию – «выбил» кусочки челюсти слева и справа. Как учился есть и говорить – отдельная история, я её слышал и она большого интереса не представляет. А вот потом… Я был свидетелем, как его снова «выгоняли» из училища по результатам медкомиссии – в этот раз челюсть оказалась слишком короткой.
Он уже учится в Пермском универе, мы говорим всю ночь перед его отъездом. Я, как повелось, утверждал, что он не знает своей судьбы, что он должен идти за нею и никогда не сдаваться. А здесь не принимают его, точно не принимают, явно он либо рано погибнет, либо сопьётся, не исполнив свой долг и опозорившись. Кажется, уже к полуночи он понял меня, это несмотря на весь смешной ужас, что с ним творился.
Моя тема: к действию довольно быстро подключается Главный врач училища, я утверждаю, что всё устроил сам, а теперь возвращаюсь, он вздыхает, подходит к окну и говорит, развернувшись ко мне:  «Не знаю, что и проговорить. Скажу одно, что и так ясно: путь в боевую авиацию тебе заказан. Это – самое главное, и то, что я должен тебе сказать». Вечером сажусь в вагон, ранним утром – в Москве. Продолжаю учиться. Недельку погулял, встретился с Главврачом училища, и - обратно, хватит мечтать.  Приезжаю прямо к производственной практике.
Жуков подсуетился, и мы работаем на Сухого, в сорок девятом отделе. Этот отдел занимается только спортивными самолётами, и нам, с одной стороны, в момент устройства на работу не надо бегать со справками об уровне секретности работ, да и потом мы свободны от суеты с теми же справками. Делаем полезный чертеж планёра – утром рисуем, потом дождь, бумажные размеры меняются, потом вечером – опять духота. А нас как раз взяли, чтобы привести документацию в порядок. Впрочем, такое довольно быстро заканчивается, начальница отдела приносит нам откуда – то рулончик японского астралона. Производственная практика занимает у нас конец июня - июль, всего  один месяц. 
.
В какой – то из вечеров переходим мокрую – только что проехала машина КПМ, ждём небольшое время на остановке «ул. Поликарпова», посреди улицы садимся в трамвай, получается наш двадцать восьмой, и едем в свою общагу. Стоим. Поворачиваем, на уровне Микояновской «тридцатки» на остановке рядом с метро «Динамо» в вагон залазит чумазый, при этом совершенно счастливый человек - Мишаня из третьей группы, завидует нам, какие мы «Все чистые и вообще праздничные». Реагирую вместе с Олегом, задумываюсь, как я буду поступать с токарной обработкой, ведь, в отличие от Михаила, у меня же нет практики. Всю информацию, наверное, привычно возьму из учебников и  частью представив себе взаимное движение резца и детали, в принципе, беспокоиться нечего. Мишка вдруг срывается с места, быстро приговаривая вслух: «Шестьсот девяносто седьмой стоит, восемьсот шестнадцатый - на подходе», выбегает, пересекает улицу и быстро бежит в сторону автобусной остановки, Почему – то чувствую себя нехорошо и оглядываюсь по  сторонам.
В вагоне все сидят, в вагоне – только женщины разных возрастов. Это меня несколько смущает, я сразу думаю о том, что вот, Горбатый только начал свою деструктивную работу, а у нас уже раздельные трамваи, и мы ошибочно вошли в женский, но всё проясняется, как только  я замечаю, как веселится Олег. Дело в том, что трамвай нам не глянулся по одной причине: он шёл очень громко, сточив колёсико либо вообще колёсики на торможении, или с ним случилось что – то подобное. Движущийся так странно  трамвай нас не устроил, мы отошли посовещаться, но мои слова о том, что  трамвай явно едет в депо, и водительница понимает, когда можно брать пассажиров, Олега успокоили. Теперь, при всей вагонной дерготне, женщины как – то «плотно» сидят каждая на своём месте, Олег шепчет мне, что они все в экстазе, смотри – смотри, эта кончает, у меня складывается впечатление, что такое наблюдать нельзя, и я, облегчённо вздохнув, выскакиваю на дальней к общежитию остановке, не проезжая дальше, на улицу Царёва. Олег же едет туда, не выходя вместе со мной.
В конце июля завершаю практику, еду к родителям, мне надо подзаработать.
Крашу баки на папиной отдельной базе, что на выезде из города в сторону Устьинской. За покраску одного «серебряного» бака в среднем мне причитается  тысяча четыреста семьдесят четыре рубля тридцать шесть копеек. «Никто не хочет красить, в связи с этим никак не введём баки в эксплуатацию», - сетует отец.
Мне эти сетования подозрительны, я думаю, что здесь есть некоторая «засада». Только убедившись, что здесь всё чисто, я приступаю к работам. Вначале осматриваю баки. Четыре огромных, чертовски огромных бака с покрытием внутри – чистить и красить нужно только внешнюю поверхность, как и говорилось дома. Делаю заготовки к последующей работе – как стопки наждачной бумаги на длинных ручках и расположенные на примерно параллельных поверхности бака площадках, так и далее, вплоть до разведённой в растворителе краски – серебрянки.
Говорю с работниками, получается, никто не хочет связываться с этой ерундой, чтобы не потерять в основном заработке.
- Что, здесь так много получают?!!
- Много, немного, а нам достаточно. И на строительство городских дорог выезжаем, а там тарификация отдельная.
Ну, что же, приступаем.
Рассчитываю, что на бак уйдёт примерно неделя с одним выходным днём. Я уже прикидываю, как проводить этот выходной. Реальность оказывается жёстче расчётной, и получить недождливый выходной день я смогу, кажется, лишь выполнив работу полностью.
Папа приезжает к вечеру, помогает делать работу. Вторая пятница «рабочего периода». Я почистил один бак, и  собираюсь прямо сейчас покрыть его серебрянкой. Покрываю снизу, думаю о том, что вот, зарядили дожди. Похоже, завтра дождя не будет – небо под вечер пусто от облаков, светло – голубое вверху с нижним переходом в зелёное. Перехожу наверх – одеваю светло – зелёный брезентовый монтажный пояс со вставками, соединяюсь с «цепочкой», предложенной мне папой в довольно ультимативной форме: «Без страховки ты просто ничего не делаешь», подвешиваюсь горизонтально, крашу бак сверху. В какой – то момент, вися на высоте пяти – шести метров, сожалею о том, что у папы сегодня еженедельное совещание, я остаюсь один. Смотрю на то ли желто – зеленоватую, то ли на просто зелёную  Луну, в этот момент сильно не хватает части дедова бинокля, но «труба» в машине, а вот авто я бросил на стоянке аж за огороженной территорией базы, идти туда и обратно примерно с километр.
И вдруг из одной на границе с серебристым боком свежевыкрашенного бака возникает две луны. Немедленная мысль: «Нанюхался. А ведь предлагал мне папин зам Егоров респиратор, я тогда отшутился, что здесь – только ради запаха краски, вроде, у нас в Москве в большой моде репортажи «озабоченного  корреспондента» о «нюхании в этом подвале», а  сам подумал, что я «буду на природе» и никакой противогаз мне не нужен.
По узкой некрашеной «тропке» поднимаюсь вверх, на «ребро» бака, смотрю в небо – первые «дополнительные Луны» совершенно расширились и стали крупнее «первой». За ними возникает цепочкой  Луны совсем поменьше натуральной, и я понимаю, что не зря так отказывался от респиратора. Это в Капъяре испытывают новую ракету с разделяющимися боеголовками, и они самоуничтожаются в стратосфере. В подтверждение моей правоты на небосклоне всю первую половину ночи полыхает яркий прямоугольник, в который сыплются извне зелёные, как молодой горошек, и подвижные, как весёлые крысы, вредные космические лучи.
Еду к родителям, готовлюсь к ужину и в машине рассуждаю: «Вначале чистил и красил один  бак за почти две недели, следующие «пошли» полегче и намного быстрее. Значит, самое короткое время потрачу на последний?
К моему сожалению, так тоже не получается – самая первая сооружённая, максимально долго под дождём и Солнцем стоявшая – это как раз четвёртая ёмкость. Не поспеваю к началу занятий, появляюсь только к седьмому числу. Зато заканчиваю с четвёртым баком.
На месте – самые настоящие занятия, одно расстройство, в общем, быстро улетаю в Ленинград. Однажды, в момент скитания по очередным музеям, меня внезапно посещает полезная мысль: а ведь уже самое начало октября, пора «убираться» домой, в Москву, уже могу  и отстать от окружающих. Немедленно лечу в Домодедово и еду в Москву.
Прямо в такси я встречаюсь с одногруппником Борисом, он тоже возвращается из путешествия в Ленинград – когда – то он «подговорил меня немедленно сдавать теорию вероятностей, предмета, который я на тот момент знал лишь частями, и по которому принёс преподавателю свой курсовой для оценки. Работа показалась преподу интересной, я много пояснял, именно Борис меня вызвал тогда в коридор и предложил получить «у этой бабки» «пятёрки автоматом». Боря тогда взял на себя общение с этой пожилой женщиной, а я только и сделал, что сбегал в общагу за своей зачёткой. Ещё в процессе происходившего я понял, что мне элементарно «клеятся на спину», но упустил начало, а потом - мне было нужно научиться «сдавать предметы». Тогда не научился такому и понял, что вряд ли научусь. Я знаю, что продолжу испытывать сложности со всякими экзаменационными комиссиями, но привыкну, и на результаты буду не в обиде.
Вместе с Борей выходим у общежития, идём внутрь. Борис рассказывает мне о Новогорце, я реагирую. «Ты представляешь, Татьяна сама видела - он пришёл  к нашей начальнице курса «С днём рождения поздравить и чайку с тортиком попить», так все просто пьют, а он не просто – он левой рукой прописывает «НЕУДы» в ведомостях – а на столе у начальницы нашего курса. естественно, экзаменационные ведомости, так вот он - левой рукой! – ставит там «НЕУДы» и расписывается! Теперь я его бояться буду, ты же понимаешь, почему».
Мои предположения, почему Боре стоит его бояться, не имеют успеха, и Боря, наконец, притиснувшись ко мне лицом, говорит о Новогорце главное: «У него одинаково развиты оба полушария мозга, ты же понимаешь, что он прошёл либо среднеазиатский, либо вообще американский армейский тренаж»? У меня пока мнение другое – я видел за свою маленькую жизнь, даже в силу возраста, несколько больше, чем Боря, левшей и людей с одинаково развитыми руками, поэтому в последнее я не очень верю. Тем более, Новогорец – совершенно другой человек. А вот в то, что Татьяна сказала – верю, и охотно, это маньяк, да. И всё же, о так давно ушедшем «в пену дней» преподе, с которым, по словам Бори, мы можем ещё разик столкнуться в институте, я не готов сказать ни слова. «На всякий случай» то, что сказал Борис, запоминаю. Поднимаемся на этаж, расходимся по своим комнатам – Борис идёт в триста четырнадцатую, «за стенку», я тороплюсь в триста двенадцатую, где практически на входе сталкиваюсь с Бажаном и Дитрихом, под соленый огурец прямо в коридоре за шкафом и под девизом «за встречу» разливаем по рюмочкам с уже привычной золотой каймой «маленькую беленькую», которую вместе с рюмками приносит из холодильника Юрий Василич. 
Хорошо мы с Борей прилетели, завтра – воскресенье, но уж – это как билеты за нас решили, тем более, что «немедленные» мысли пришли в голову не только мне. Борис живёт в соседней комнате, относительно постоянных соседей у него трое: Саша Козачинский, Сергей Несказаннов, и, теперь – Паша Арсеньев. Если усатый Саша по – казачьи деятелен, он то совсем уж по – деревенски вывесит у себя на горизонтальные медные проволоки синие ситцевые, в мелкий цветочек, «простыни» с односторонней набивкой, многократно разбив ими комнату, не в пользу, конечно, постоянно отсутствующих Арсеньева и Бори, то поснимает всё в угоду чьему – то потревоженному вкусу, то повесит опять, то Несказаннов просто спит целыми днями. Спит вне зависимости от того, кусают его клопы или нет, на улице - весна или удивительная по своей каждогодней красоте  Московская осень – он всё спит, иногда ходит на лекции в институт, всегда – на военную кафедру. После лекций и военной кафедры иногда заходит к нам, тогда он садится на Бажановскую кровать немного за шкаф, и беседует с нами как обычный неспящий человек. Учится он, и учится, как ни странно, очень и очень неплохо, на параллельном нам потоке, у вертолётчиков.
Иногда к нему из родных палестин – из Калининграда, ненадолго приезжает командированная КБ мама, тогда Сергей поднимается, немного пугая своим неожиданным подъемом Козачинского, одевается – и идёт. Идёт, куда должен идти – на лекции, на военную кафедру. Потом заходит к нам и долго сидит  у Бажана на кровати. Иногда к нам забегает его рослая красивая мама, прибалтийская крашеная блондинка, и в результате они уходят к себе, а  если зайти потом в триста четырнадцатую, можно увидеть, как Серёжина мама долго и тщательно его кормит.
Как сказал Бажан, «Хорошо, Хоть клопов в триста четырнадцатой всегда травят одновременно с нами». Это – да, слов нету, как важно потравить клопов всем одновременно.
Учимся, старательно и вдумчиво.
 Проживающих по нашей стороне дальше, вплоть до Жукова, я никогда не то, что не встречал – встречал, конечно, их, родимых, в коридоре, но внутрь, в их комнаты, не заходил ни разу – знаю одно – они дико перенаселены, о чём ведут разговоры и заведующая, и населяющие общагу  студенты, просто в диаметрально противоположных направлениях последующих действий, но это ни студентами, ни заведующей не отмечается. Во всяком случае, пока.
В такой комнате, со вторым ярусом, причём он проживает на втором – то чём я постоянно слышу, и не знаю, как реагировать, особенно после армии, и живёт сейчас Коля Дадиани. Ранним вечером мы с Олегом и Колей возвращаемся с занятий – Коля учится на нашем потоке, в четвёртой группе вместе с Олегом Жуковым, он нас в своё время и познакомил.
Я немного побаиваюсь Дадиани, он сам говорил как – то о том, что у себя в республике он очень ценный гражданин, он успешный каратэка и наносит четыре удара в секунду – больше, чем все остальные - в лицо противнику, причём делает это - ногами! Иногда смотрю на его ботинки на мощной подошве и думаю: «Вот это ещё и в лицо, да ещё и с ударом! Жуть».
На вахте нас встречает лет шестидесяти мелкий дедушка, он «тормозит» нас от стены окриком: «Пропуск, покажите, пожалуйста, пропуск». Мне нетрудно, показываю. Дед смотрит внутрь пропусков мне и Жукову, отходит, бормоча что – то о том, что вот, инструкции всем раздали, а что, ежели студент будет не готовый, и пропуск с собой носить не станет.
Следующим он подходит к Коле, но Коля вдруг что – то изображает длинными ногами, и кричит деду, что он - каратэка и - страшно нервный. Мелкий, даже ниже меня, дед резким движением хватает его за генитальки и крутит над головой,  потом продолжает методично добивать его на своём столе. Жуков уходит в сторону открытого буфета, повторяя, что вот, поназначают на должности вахтёров такое, такое… слов нет. Тороплюсь за ним. Берём по «шайбе с горошком» - это тридцать пять – сорок миллиметров жареной колбасы по два – девяносто и два яйца под майонезом, два чая и две шоколадки. Сидим, уплетаем за обе щёки, проголодались,  наверное. Иногда я выглядываю в коридор, чтобы потом сообщить Олегу: «Всё, вроде, безобразие прекратилось. Оба куда – то пошли, наверное, к Егорычевой отправились». Олег реагирует: «Ну, и хорошо, хоть она прервёт и так бессмысленную драку. Садись, ешь».
Мы с Жуковым поужинали, и теперь ищем в жизни отдохновения после лекций. Олег навзничь отваливается на мою кровать, раскинув руки, с криком: «Господи, хорошо – то как!», я валюсь на бажанскую.  Почему – то именно в эти минуты чёрт приносит Колю.
Примерно месяц назад мы довольно равнодушно наблюдали избиение Коли вахтером, и вот опять он. Коля сообщает, что дед оказался подполковником ВДВ в отставке, они вроде бы подружились. Теперь Коля ходит к нему домой, дед показывает ему старые фотографии: «Некоторые такие старые, что даже годов шестидесятых  встречаются. Курсантские, в основном, правда», - тут Коля прерывается в речи, кратко смотрит куда – то под ноги. Вдруг сообщает: «Мы с отцом приняли решение. Иду в армию прямо сейчас, а спецнабором ещё и через пару месяцев успею. Что брать с собой». Этот вопрос, конечно, ко мне, развалившемуся на Бажановской кровати счастливому Хрюну.
 Подкидываюсь на Бажановской подушке: как похоже на произошедшее со мной! И примерно в то же время года. Повторяю то же, что говорил Севе Соколовскому по кличке «Противогаз» - он  и в самом деле, помнится,  лицом сильно напоминал этот неприхотливый предмет. Коля пока не понимает, как связан уже вернувшийся из армии Соколовский и противогаз, видимо, я говорю совсем уж несмешные вещи. Потом до него «доходит», и он смеётся так, что становится заметным, что мою шутку он не оценил. Я продолжаю:
 - Отец здесь уже, ты сказал, что Вы говорили?
 - Да, здесь. Пойдём, устрою Вам встречу, - говорит Коля. Выходим, идём. По дороге в триста восемнадцатую спрашиваю, как это – наделать долгов по всем курсовым, не готовиться ни по одному предмету, да ещё и на четвёртом курсе, какие возникают ощущения. Получаю ответ: «Да как – то так получилось». Папа его, как и сын, носит костюм того же цвета – тёмный, почти чёрный, фиолет, тоже худощавый и пухловатый там, где нужно, красавец – мужчина, наверное, на него хорошо «ловятся» женщины. Прямо перед нами Валериан Игнатьевич сейчас же выходит в коридор, подслеповато щурится и чуть пригибается на длинных, как у Николая, ногах, вставляя ключ в замочную скважину. Говорим, он ничего не знает, Коля сказал ему только, что идёт в армию, и я понимаю, что ему тоже требуется перемена Колиных обстоятельств, он уже устал так далеко и часто ездить из дому. Прощаюсь с семейством, бегу к себе, через пару - тройку недель, утром, на входной двери в общагу появляется объявление, что в общежитии освободилось одно место.
С Учимся, Сегодня кстати, день, в который клопы должны умирать. В такие выходные из комнат выносится всё – одежда, ватман и книги, в комнаты, звонко растрясая шарики в металлических или стеклянных баллончиках, входят люди, а потом в коридоре минимум двадцать минут, поглядывая на часы, стоят и беседуют те, которых не увидишь никогда вместе даже мирно сидящими. Вроде, как говорит Бажан, поэтому нас до сих пор ни разу не покусали. Я с ним согласен. Наверное.
С Колей в одной комнате живёт мой одногруппник, другой Николай, Михальчик. Это, собственно, всё, что я знаю о нашей стороне коридора на третьем этаже. С кем курю или просто общаюсь в курилке - приветствуются, остальные даже и в памяти не задерживаются.
Другая сторона – интереснее. Где – то в середине коридора живут «братья», как называют Селивановых их окружающие. Вначале я думал, что это один человек, потом «наткнулся» на списки, где этот персонаж дублировался под именами «Сергей Николаевич» и «Владимир Николаевич». А теперь ситуация гораздо хуже и крайнее  - я не могу понять, что в братьях общего. По – моему, это совершенно разные люди, я  ни с кем даже всерьёз не могу говорить об их похожести. Тяжкий бред, в общем.
В двадцать пятой проживает Дима – пограничник. Мы все после армии немножко травмированные, но этот договорился до того, что лично сбил из  АК – 74 китайский реактивный самолёт. Теперь, наверное, жалеет, что так сказал. В авиационном институте, да ещё при толпе народу.
Следующий от окна номер на «той стороне» - это место временной, перед поездкой по магазинам, стоянки Серпуховских граждан Микаеляна и Остафьевой, а заодно место проживания записной факультетской достопримечательности – настоящего гомосека Димы. Мне Микаэлян как – то в коридоре рассказывал, как они с Серпуховской мамой – в настоящее время она, как портниха, имеет патент и работает на дому – унижали Диминого папу – полковника, и унизили всё – таки. И это несмотря на противодействие младшей сестры, заступавшейся за папу.  Роскошная Остафьева, кутаясь в только что стиранный Димин – гомосековский халат, обязательная в разговоре, как Микаэляновская точка в конце речи, стоит рядом, готовая подтвердить любое Микаэляновское слово. Дима Микаэлян учится на нашем курсе, Остафьева числится в Московском педучилище.
Дима, как водится в их среде, зимой носит странную кепку с волосатыми ушами, при попытке человека с четвёртого этажа приобрести весь головной убор немедленно именуется шапкой – пидараскою, человеку Диме перестают пожимать руку, припоминают покупку красных штанов, в конце концов выкатывают в коридор кровать с ним, сонным. Только общение со мной – мне всё равно, пусть каждый считает меня кем угодно, лишь бы «до дела» не доходило - помогает Дмитрию определить источник бедствий, почти своевременно избавиться от него, а также одновременно вернуть доверие товарищей.
Дима – гомосек и своё длинное пальто носит, так «как положено» - этот предмет застёгнут у него на все возможные пуговицы, а поверху странно висит перекинутая через плечо кожаная сумка. 
Микаэлян ночью доводит Диму - гомосека «до точки кипения», угрожает подложить ему в постель  практически на всё готовую Остафьеву, потом все спят. Все, кроме Димы – гомосека. Тот вынужден, как мудро замечает Микаэлян, оборониться против возможного прибытия Остафьевой, и проводит ночь в обороне. На следующее утро у Димы – гомосека «невозможно болит голова», и он отчаянно выпрашивает у Бажана соответствующие таблетки, в остальном же Дима практически безвреден. 
Микаэлян – велосипедист, об этом знают другие лисапетчики, они часто приходят выспрашивать совета у «падающей звезды» - как мне пояснили, тут всё быстро, пока одна «звезда» падает, другая стремится занять её место - тогда Микаэлян с очень уж блестящим «колёсным флянцем» в руках, и в течение разговора продолжает его надраивать специальной шинельной тряпицей, пропитанной – я знаю точно – пастой ГОИ на чистом бензине. Димка Микаэлян появляется в коридоре и в разговоре быстро меняется тема, это обязательно. Другие велисапетчики тоже продолжают наяривать свои «флянцы» кусочками шинелей, беседа в связи с этим выглядит «блестящей». Понимаю, это – традиция, ни капельки не возражаю.
Знакомые ребята как – то ранней осенью в этом году попили пивка, и стояли против ресторана «София», у памятника Маяковскому.  Напротив них, примерно в метре от газона, стал автобус «Икарус».В город тогда активно ехали туристы, и водитель в тот момент ждал, пока они в «Софии» покушают.
«Из области» в сторону, где стоял «Икарус», ехал Дима Микаэлян. Его заметили и узнали, а Сеня Модный даже замахал руками и закричал, глядя на Диму: «Ты мне дай велосипед, не помню, как тебя зовут, трам – пам – пам и трам – пам – пам». Тем временем Микаэлян решил: «надо проехать мимо, чтобы автобус не закрывал, все запомнили и было бы красиво», и резко ускорился за автобус, некоторое время быстро - быстро покрутив педали. В это время многие, самые проницательные из присутствующих, с интересом посматривали на дверь автобуса, внутри которого скопилось несколько женщин из категории «не евших, похоже, никогда» и пожелавших, видимо, обратиться к жрущим в ресторане коллегам с призывом «немедленно вернуться в автобус, иначе они уедут прочь, и навсегда», либо каким - то другим известием, а шофёр в белой рубашке и с тёмным галстуком равнодушно взглянул в зеркало заднего вида, но Диму не приметил и явно потянулся к кнопке открывания двери. «Собрал велосипед всё – таки, сегодня закончил и всё отладил», - сообщали друг другу члены коллектива, не смотревшие в сторону водителя.
Одна из этих женщин даже успевает выйти на дорогу в сторону газона, именно уходя от столкновения с ней, Микаэлян отрывает дверь автобуса и летит на ней дальше, бросив покорёженный до невозможности узнавания велосипед. Останавливается, подбегают водитель автобуса и женщины – «виновницы» происшествия. Дима, которого на двери счастливо пронесло ещё и через весьма  напряжённый перекрёсток, ощупал себя, выяснил, что дополнительных переломов почему – то не случилось, вскочил и со словами: «трам – пам - пам, милые женщины и ты, любезный водитель автобуса» начал бегать за ними, вовлекая в движение и подбежавшего от напряженного перекрёстка там дежурившего сотрудника дорожной милиции, гоняясь за местными и вновь прибывшими с невесть откуда взявшимся велосипедным насосом в руках.
Приключение с Димой произошло в начале прошлой осени, но я к ним ни разу в тот момент или позже не заходил и в коридоре никого из них с тех пор не встречал, а о происшествии знаю только со слов сторонних,  в том числе «пивных», рассказчиков.
 В самом начале года, в январе.
Иду в институтский клуб, сегодня «крутят» «Империю страсти» Нагисо Ошима, перед демонстрацией кино – встреча с депутатами ВС,  Я опоздал к началу, и вынужден впервые зайти в помещение с территории института. Не очень соображаю, где я. Впереди идёт кто – то большой в сопровождении нашего мелкого декана в светлой «разваленной» синтетической зимней шапке и светлом зимнем пальто, У «амбала» зимняя шапка и пальто выглядят гораздо аккуратнее. Обгоняю, оглядываюсь, пропускаю в проём между тяжёлыми занавесями – Ёлкин. Немедленно прекращаю его «пропускать», он теперь действует самостоятельно, перемен в своём настроении я не отмечаю.  Появляюсь из – за кулис, иду на вставшего в тёмном зале и размахивающего видными мне белыми кистями рук Олега Николаевича.
Встреча с депутатами ВС РСФСР – в разгаре. На сцене на стуле сидит Бурбупис, он теперь депутат ВС. Он победил у себя на Урале с разгромным  счетом – в эту пору показатель проголосовавших за «демократа» ниже 90% как – то не рассматривается. Заметно, как Бурбулис постоянно старается спрятать ноги – на них немецкие ботинки «Саламандер» на пару размеров больше, чем положено и явно одетыми, грубо говоря, не в первый раз, носками. Наконец, он сдвигает ноги в обуви вперёд и располагает ботинки параллельно и в глубине под стулом, толпа в зале перестаёт обращать на них внимание и благодарно выдыхает.
Продолжаю  смотреть на Бурбулиса общим и оценочным взглядом. Вонючий, похоже. У нас в армии таких били. И глисты. Ясно, что это существо достаточно быстро помрёт, если бы Ёлкин обладал предвидением даже в минимальной степени, как на то неоднократно намекала его супруга, он никогда не взял бы такого  «человека» в ближний свой круг, несмотря на то обстоятельство, что Бурбулис не является бенефициаром наших изменений. Использую такое слово не зря – Жуков уверяет, что слово «бенефициар» из буржуазной культуры давно заимствовано, и надо использовать его наравне с другими.
«Обычная порнография», - выносит свой вердикт Олег по окончании фильма, - «Даже и не знаю, что сказать – может, нас просто разложить хотят? Так этим фильмом не разложат, как ни старайся».
«Наверное, это только первая ласточка» - думаю я, и оказываюсь прав. С момента этой  премьеры, я не знаю, может быть, есть и другие, действующие синхронно, начинают раздеваться целые театры, в случае поиска «куда сходить с девочкой» начинают задействоваться посторонние силы – надо внимательно рассмотреть, всё ли так, как думал, и времени впервые не хватает. Перестаю ходить в театр вообще, с девяностого года – ни ногой, как отрезал. Бывшие зеки или режиссеры снимают порно, зарабатывая первичный капитал – все заняты. Отрасль считается  сверхдоходной.
Идём в буфет – там за одним столиком сидят Борис Николаевич с Геннадий Эдуардычем, явно их покормили, и они собираются бежать куда – то дальше, теперь сидят, отдыхают. Наши идиоты, как люди домашнего круга, здороваются с ними, те приветливо  отвечают.  Неожиданно для меня с ними вдруг по очереди здоровается  входящая в столовку Зинаида Жукова. «Как ты можешь говорить с ними – это же твои враги» - начинаю я, но на полуслове осекаюсь - вслед за женой в буфет протискивается и Олег. Мне не с руки беседовать с его супругой в таком  тоне,  пусть разбирается сам. Сообщаю Жукову о том, что произошло, выхожу из очереди.
Смотрю на Ёлкина – вполне благопристойный товарищ, вернее, господин, так на сцене представлял его Бурбулис, вот он поднимает руку, к нему бежит официантка. Столовская женщина приносит ему ещё стакан сметаны, Ёлкин вставляет ложку вертикально в стакан, ест ещё порцию..На столе две суповых тарелки с торчащими из них лепестками салфеточной бумаги, два стакана со сметаной - непонятно, какой стакан – его, а какой – Бурбулиса – и что – то на «третье», наверное, «шайбы с горошком». Странно. Человечек, который рискует на каждом шагу – сдать его в милицию может практически любой из нас, празднично кушает сметану, видимо, ощущает себя в безопасности. А я, как же я?
Учитывая, что это сидит, развалившись на стуле, наш общий в конце концов враг, враг мой и известной мне толпы народу, что разлилась вокруг. Плохо всем нам – хорошо ему, и от этой перспективы немножко несёт могильным холодком. Ёлкин встаёт и начинает бродить с шапкой в руках вокруг Бурбулиса, из ненависти к из ниоткуда взявшемуся руководителю движения, в свою очередь заказавшего стаканчик сметаны и уплетающего её. К тому времени Ёлкин успел уже и открыто рассориться с Горбатым, «подпустил слезы для женщин в истории с падением с пятнадцатиметрового моста в мешке». Политик, как есть политик. Только западный, даже ощущается, от него тянет «ароматами» однозначно прошлых столетий, в которые такое было важным.
Ко мне в общежитие на субботний день приезжает папа. Замечаю – как сельхозника, а него не встречаются «серьёзные» конструкции, немного стесняюсь его, провожаю на поезд раньше времени. Смущает то, что отец замечает всё и не противопоставляет себе меня, как будто так и надо.
Это, в общем, странно, в какой – то момент я думаю, что впереди, как и у него  в этот период – очень серьёзные испытания, способные  подкрепить моё отношение к ближайшим родственникам. Не очень хочется всяческих коллизий, достали они. Всякое, даже небольшое, учение, теперь завершается мордобитием, уже нос дважды справа налево «гоняли», это чтобы я лучше запомнил смысл научения. Прогнозирую такое и дальше – что поделать, годы - то идут,  а мозгов не сильно прибавляется.