А там, где сочиняют сны...

"А там, где сочиняют сны..."

История эта началась лет десять назад, во время путешествия по Озерному краю. Окна моего номера выходили на Фитц парк, уже сменивший  летнюю зелень на осеннее разноцветье.  Серым дождливым днем, после короткой прогулки по окрестностям,  я устроилась поудобнее, немного полюбовалась кленами и дубами (сквозь пелену дождя, приглушающего краски, они казались таинственными и прекрасными) и  открыла томик Кольриджа. Кого же еще читать здесь, как не лейкистов?

  Рассеянно листая книгу и с надеждой поглядывая в окно (не прояснилось ли небо?), я прочла стихи, которые с тех пор повсюду  сопровождают меня , стихи совершенно чудесные, простые и загадочные.  Борхес назвал их  неким пределом, вероятно, пределом совершенства.
  Но о том, что Борхес писал о них, я узнала значительно позже, как ни странно , всего пару дней назад. А тогда, прохладным осенним утром, слушая монотонную песню английского дождя, просто почувствовала, что передо мной не простые стихи или, скажем так, не просто стихи, а нечто большее.

What if you slept
And what if
In your sleep
You dreamed
And what if
In your dream
You went to heaven
And there plucked a strange and beautiful flower
And what if
When you awoke
You had that flower in your hand
Ah, what then?


Что, если ты уснул?

И что, если во сне ты видел рай небесный?

И что, если в раю цветок сорвал ты странный и чудесный?

Что, если ты проснулся – а цветок

еще в твоей руке?

Ах, что тогда?

(Пер. А. Благой)

  Ни один из вариантов перевода, как мне кажется, не передает строгого очарования строк Кольриджа.

  Скупые слова, отсутствие метафор, сравнений, всего два прилагательных: strange и beautiful. Что может быть проще?  И вместе с тем сказочная интонация, какое-то детски наивное        "что если?"  Так открывают тайну закадычному другу, так говорят о небывалом, будто бы невозможном, но случившемся на самом деле: "Представляешь?!"

  Всего лишь несколько строчек, но у стихотворения есть сюжет. Некто засыпает и во сне оказывается на Небесах , где срывает цветок, "странный и прекрасный". Проснувшись, он обнаруживает цветок  в своей руке.

  Борхес пишет: " Не знаю, как расценит этот образ читатель – на мой взгляд, он само совершенство. Дополнить его еще какими-то находками, по-моему, невозможно: в нем есть цельность и единство некоего terminus ad quern, предела..."

  Стихи Кольриджа - прекрасное подтверждение тому, что поэзия - это не метафоры, рифмы или даже ритмический рисунок. Поэзия вне слов, между строк, неуловимая, но ощутимая,  как дыхание ветра.

  Сон - частый гость в поэзии и литературе вообще.
У Кольриджа это сон - приобретение,  оставивший в залог чудесное подтверждение своей истинности и "не-сонности" -  цветок.
Сон , приоткрывающий завесу тайны и оставляющий ее приподнятой, совсем чуть-чуть, но все же...

***
  Стихотворение не отпускало, томило своим совершенством. И все следующие дни  были окрашены таинственным очарованием цветка Кольриджа.

  Но со временем тускнеют и самые яркие впечатления. И воспоминания о суровой красоте Озерного края, его влажных лесов , водопадов и озер, ручьев и гор уже вытеснялись новыми встречами и восторгами, а то и просто затушевывались повседневностью.

  Но однажды, получив в подарок сборник стихов Эмили Диккинсон, я обнаружила  удивительные стихи:

I held a Jewel in my fingers—
And went to sleep—
The day was warm, and winds were prosy—
I said ”Twill keep’—

I woke—and chid my honest fingers,
The Gem was gone—
And now, an Amethyst remembrance
Is all I own—

  Героиня засыпает с аметистом в руках, а проснувшись, обнаруживает пропажу.
И все, что у нее остается - это аметистовая память.  Она теряет аметист во сне. На первый взгляд, здесь сон - утрата, потеря...

   Перевод почти никогда не равен  оригиналу. Но все же приведу здесь несколько наиболее известных.

Держа в руке бесценный камень - Заснула без забот.
Болтливый ветер - жаркий полдень Казалось - время ждет.

Что пальцы честные корить мне? Пропал! По чьей вине?
Лишь аметистовая память -
Одна - осталась мне.

(Эмили Диккинсон. Стихотворения
Пер. В. Марковой и  И. Лихачева )


Я сжала аметист в руке —
И спать легла —
«Он мой, — шептала я сквозь сон —
В нем нету зла».

Проснулась — где мой талисман?
Исчез — во сне —
Лишь аметистовая грусть
Осталась мне —

(Пер. Г. Кружкова )

  Строчки Эмили Диккинсон перекликаются со стихотворением Колриджа, она словно отвечает: "Знаешь, а ведь бывает и так..."
Утрата аметиста порождает воспоминание о нем, аметистовую память. А значит, потеря  становится обретением.  Камешки утеряны, но теперь у героини есть воспоминания, а это не просто не так уж мало, а безмерно много. Ведь чем мы владеем в жизни? Только временем и воспоминаниями.

  И может быть, аметистовая память и есть тот небесный цветок Колриджа? И не об этом ли говорил Кристиан Бобен: "Взамен жизнь дает нам золото, только за это золото мы  платим непомерную цену".



И снова Борхес и его чудесное эссе:

"В 1844 году в деревушке Конкорд еще один из писавших под его диктовку отметил: «Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора» (Эмерсон, «Essays», 2, VIII). Двадцатью годами ранее Шелли счел, что все стихи прошлого, настоящего и будущего – это эпизоды или фрагменты одного бесконечного стихотворения, принадлежащего всем поэтам земли («A Defense of Poetry» [1],1821)".

  Голос того самого  странствующего и вездесущего автора  в некоторых стихах слышнее, чем в остальных.  

Кольридж и Эмили Диккинсон улавливают что-то особенное, не замеченное другими, словно и в самом деле владеют волшебным цветком или камнем. Сквозь время протянута нить от поэта к поэту, от сердца к сердцу, как у Ахматовой:

В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой...

  И почему-то мне кажется, что там, где рос цветок Кольриджа и  где теперь аметисты Эмили, поэты понимают друг друга. 

***
   Но история не окончена. Следующей моей "находкой"  стала картина американского импрессиониста Эдмунда Тарбелла "Аметист" (или "Мамин аметист" ).

  На темном фоне - девушка, совсем юная,  почти девочка, прижимает руки к груди, словно желая почувствовать или удержать что-то. Глаза ее закрыты, но она  видит. Это понятно и по легкой, едва заметной напряженности, и по улыбке, словно спрятанной в едва  опущенных и не смеющих приподняться  уголках губ. Лицо в полутени, а шея и затылок освещены огнем камина или лучами заходящего солнца.

  Весь портрет удивительно теплый, нежный. Словно свет исходит от тех самых невидимых аметистов, которые не только и не столько украшение. В описаниях портрета встречается  упоминание о кольцах с аметистами на  пальцах девочки .  Но мне почему-то кажется, что дело не в них, а в аметистовом кулоне,  который героиня слегка прижимает к себе, прикрыв глаза и словно пытаясь ощутить сокровенное тепло, исходящее от него.  Девочка не любуется ни украшением, ни собою, а смотрит  в  себя. Ведь "зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь".

  Что же видит она сердцем? Маму, когда-то носившую эти аметисты? Или тот самый мир, где Колридж и Эмили Диккинсон рука об руку прогуливаются по аллее, беседуя о цветах и поэзии?

Мог ли Тарбелл знать стихотворение Эмили Диккинсон? Или это лишь проявление того самого волшебства, о котором писал Борхес в эссе "Сон Колриджа"?

  "Первому сновидцу было послано ночью видение дворца, и он его построил; второму, который не знал о сне первого, — поэма о дворце. Если эта схема верна, то в какую-то ночь, от которой нас отделяют века, некоему читателю «Кубла Хана» привидится во сне статуя или музыка. Человек этот не будет знать о снах двух некогда живших людей, и, быть может, этому ряду снов не будет конца, а ключ к ним окажется в последнем из них". 

***
  В 1965 году Анна Ахматова напишет последнее стихотворение цикла "Полночные стихи" - "Вместо послесловия":

А там, где сочиняют сны,
Обоим — разных не хватило,
Мы видели один, но сила
Была в нем как приход весны.


   Цикл этот - один из самых загадочных в её творчестве.  Н. Струве замечает, что здесь не только и не столько любовная лирика, но и нечто большее, может быть, не совсем понятное читателю и вместе с тем  завораживающе прекрасное.

  Исполняя волю Ахматовой, Струве долгие годы будет носить "Полночные стихи" с собой, в себе и  напишет эссе о них только  через много лет, к её столетию:

   "Непонятность стихотворения не должна смущать: она эстетическая категория, и даже прозрачные стихи всегда в какой-то мере по ту сторону прямого смысла. Малларме определял
стихотворение как ребус, к которому читатель должен отыскивать ключ, причем существенно не столько нахождение ключа,
сколько процесс его поиска. Парадоксальнее выразился другой
французский поэт, Поль Клодель, в прологе к своему огромному драматическому полотну "Le soulier de satin" ("Атласный
башмачок"), заявляя зрителям, что "самое красивое будет, вероятно, то, что вы не поймете".

  Ахматова  прекрасно знала английскую литературу и много переводила.  Неудивительно, что в  "Полночных стихах" слышны  отголоски поэзии Эмили Диккинсон:

В которую-то из сонат
Тебя я спрячу осторожно.
О! как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье...

Стихи эти напоминают известное:

I hide myself within my flower,
That fading from your Vase,
You, unsuspecting, feel for me—
Almost a loneliness.

   Но меня больше интересуют другие строчки, напомнившие об исчезнувших аметистах Эмили, о таинственном цветке Кольриджа, о волшебном даре,   о потере, обернувшейся приобретением:

А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.

Найден ли ключ или ряд созвучий еще продолжится? Кто знает... Возможно, у каждого он свой.