Вадьинская осень

Вадьинская осень (Отрывок из книги «Деревенские переглядки»)

Пришла в Вадью осень, да не гостьей робкой, а хозяйкой полной. Воздух-то какой стал — чистый да звонкий, аж сладко, когда полной грудью его глотнёшь. Пахнет терпко: листом палым, смолой да первым морозцем, что поутру траву серебрит. Избы, кажись, ещё ниже к земле припали, окошками своими глядят на свет божий и молчат, думы вековые думают. Кое-где тянутся к серому небу сизые дымки, прямые да тонкие, словно таятся в нём, сливаясь с облаками.

Поля-то наши, поля… Давно отдали всё, что могли, и теперь отдыхают, покрываясь молодой, но уже крепкой порослью сосенок да ёлочек колючих. А приглядись-ка, не вся земля спит! Вон там и сям, на косогорах, чернеют латки пашни — значит, жив ещё человек, не ленится, копает свою картоху. А где забыли клубень-другой, его дождичком вымыло, и лежит он на тёмной борозде белый, чистый, точно глаз землистый, уставившийся на пологие склоны холмов. Сами же холмы уже дремлют, плотно укрывшись жухлой травой. Ветерок по ним ходит, бока приглаживает, словно заботливая мать одеяло на дитятке поправляет, чтоб теплее было под снегом.

Вода в реках да озёрах потемнела, застыла, в раздумье крепкое погрузилась. У самых бережков ледок — тоненький, хрусткий, паутинкой покрытый. А над водой да над пожнями былыми туман стелется, густой, белый, как сметана, — хоть бери ложку да хлебай. Плывёт он низко-низко, самой земли не касается, страшится, видно, зацепиться за травину острую али за куст голый, порвать своё нежное, пуховое брюхо.

А вон там, у маленькой речки на полянке, дымок вьётся, с туманом играет, переплетается. Это мужики с ночной рыбалки вернулись. Сидят у костерка, греются, уху из щучьих голов в котелке варят. Спорят вполголоса, руками размашисто водят: чей улов ноне богаче, чья острога вернее бьёт. А дух-то от ушицы, наваристый, пряный, по всему берегу разливается, аж до самой деревни доносится, ноздри щекочет.

Поодаль, на луговине, — ой, батюшки! Думал, шлем богатырский, великанский, ан нет — стожок, а за ним другой, третий... Видать, корову кто ещё держит, а может, двух али десять — не себе же косили. Утреннее солнышко им пухлые, подёрнутые изморозью бока нагрело, и потекла растаявшая наледь, словно слеза. Плачут стожки: тяжко им в одиночестве зиму коротать.

Лес, на первый взгляд, притих, замер, а прислушаешься — в нём своя жизнь кипит, свой извечный порядок идёт. Берёзки-белянки, скинув последние золотые платки, стоят нагие, трепещут на холодном ветру каждой веточкой. А береста на них — скалина, по-стариковски, — тонкими лоскутками шелушится. В ельнике тёмном, сумрачном, хозяйка-медведица зимнюю квартиру себе ладит. Под корнями вывороченной ели яму роет, бока за лето салом нагуляла, шерсть так и лоснится. А как же иначе? Надо порядком подготовиться, ведь не одной зимовать, а с медвежатами — где им ещё до вешнего солнышка куковать? Зайчишка-бедолага линяет, шубейка на нём вся в клочьях, драная, словно его всё лето волк-проказник по кустам таскал. А белка-егоза, непоседа рыжая, знай себе скачет по веткам, орешки да шишки по дуплам да щелям прячет. Сама ж потом половину схоронок своих и не найдёт, да таков уж её беличий закон.

С неба уже порошит. Сперва-то муха белая пролетит-другая, а там и посыпало густо, повалило. Снежок-то, первенец, мягкий, ласковый, не торопясь землю обнимает. В бороздах сохутится, на голых ветках повиснет, крыши словно платочком белым укроет. Тишина кругом настанет, благость — вся деревня будто прислушивается, как зима свои первые шаги делает.

 И такая во всём этом разлита отрада, такая печаль светлая, что сердце замирает. Увядает всё, готовится к долгому сну, но нутром чуешь: это не конец. Вернётся весна, обязательно вернётся, с новой силой и новой жизнью.

Иван Тюкачев. 2015 г.