Изгнанники рая. Книга вторая. Глава 1. Антракт

Антракт

«... И больничный антракт
В череде важных дел
То отдыха лайфхак
Так его ты хотел...»

Стихи неизвестного автора

1

 В темноте появилась структура. Была ли она всегда или является новорожденной Вопрос остается без ответа. И всегда ли эти квадраты, а точнее, эти кубы, двигались и крутились вокруг своей оси? То ли серебряные, то ли из чего-то похожего, но только торцы этих кубов. Они кружатся в такт биения сердца, немного расширяясь и обратно уменьшаясь при каждом его сокращении. Наверное, это можно назвать пульсацией, пульсацией жизни, озвученной глухими и долгими ударами как будто большого барабана, перетянутого настоящей кожей. Все остальное вокруг — это бесконечная тьма, а эти кубы — это точка мироздания, энергия и какая-то неведомая сила.

 Кубические структуры двигаются и пульсируют, их несколько, пять или шесть, хотя вроде это я кружусь вокруг них в черной пустоте, как по орбите вокруг светила. И вправду, грани, несмотря на то, что они прозрачные, испускают слабый лунный
серебристый свет. Пока происходит движение, подумалось, а кто такой я, кто я,
который наблюдает движение? В памяти пусто, нет ответа. А что такое память и зачем она? Если всегда были эта черная бесконечность и эти структуры, отливающие светом. В невесомости скорость не ощущается, пока не начинают накапливаться тяжелые вопросы, они создают понемногу массу, тем самым привлекая гравитацию. К утробному гулкому звуку биения сердца добавляется тихий отзвук второго такта работы кровяного насоса, а с ним начинает медленно нарастать не очень приятный звон, как маленькая назойливая пила, но пока тихая и еле слышимая.

 Сила тяжести все нарастает, и с ней появляется чувство головокружения от движения по кругу. Неприятно, но это расширяет границы познания пространства вокруг. Расширяет? Но то ли структуры увеличиваются в объеме, то ли орбита движения вокруг них сужается. В любом случае мы идем на сближение. Все ближе и ближе. Скорость движения с приближением увеличивается, и уже быстро кружащиеся кубы похожи больше на множество серебристых рамок, пролетающих перед
взором как страницы быстро перелистываемой книги. Или даже не страницы, а кадры кинопленки, только частота кадров не та. От скорости их прокрутки рябит в глазах, если они вообще здесь существуют, эти глаза. Плавно частота кадров синхронизируется, и предстает картина бескрайних лавовых полей, пышущих и фонтанирующих местами той же лавой. И вот я уже вишу как в невесомости над огненной геенной, и не вижу, а скорее чувствую и ощущаю, что в этой лаве тысячи и тысячи душ, плавятся и постоянно терзаются мучениями, но для каждой индивидуальное, самое мучительное и невероятное. Сознанием овладевает мысль, что все эти души — пособники войны, кто к ней призывает, кто на ней зарабатывает, и кто просто любит убивать себе подобных. Действительно, а как иначе, они это заслужили. Во все времена и везде кто-то первый подымал руку с мечом, кто-то науськивал эту руку подняться и руководил ею. Жадность и жажда власти, похоть и жажда насилия, как будто сами эти понятия плавятся в этих лавовых печах.

 Пронзительный свист в ушах оказывается многомиллионным стоном мучений, и вместе с тем жутким смехом старухи в черном, которая высыпает как из ведра все новые и новые души в эту преисподнюю. Старуха, склонившаяся над всем и занимающая все пространство над бездной, как будто даже мне знакома, где-то я ее уже видел. Это осознание пронзает острой болью, а сердцебиение усиливается, к свисту добавляется равномерный, слабый, и прерывистый звук медицинского прибора.

 Все вокруг становится зыбким и плывет, будто бы отдаляясь. Откуда-то появляется свет, все ярче и ярче. И вот я чувствую, что у меня есть веки и я могу их приоткрыть. Медленно открыв глаза, вижу что-то белое и сплошное, и чем дольше смотрю, тем больше понимаю, что это потолок помещения, а вот и длинная
лампа горит на этом потолке. Такие же белые стены, и четыре кровати вдоль стен. На кроватях кто-то лежит. Но дальше мне голову не повернуть, что-то мешает. Свист в ушах и прерывистый звук «пи» никуда не пропали, а острая боль, она в голове и в нескольких местах на моем теле.

2

 Голову не повернуть из-за трубочек у меня во рту и в носу. Такие же трубки на руке. Рядом и аппарат, который издает звуки, синхронно с биением моего сердца. Сразу возникла ассоциация с отделением интенсивной терапии в больнице, уже был подобный опыт. Похоже тоже на больницу, одинаковое постельное белье на других кроватях, рядом стоят стойки с подвешенными на них капельницами. В воздухе стоит стерильный запах бинтов и лекарств. Пытаясь пошевелиться, обнаруживаю, что почти все тело болит, да и голова сильнее закружилась. Остается пока только
лежать, ждать, что скажут. Так, а что было-то? Война, стрельба, взрывы. И что же, я живой, получается? А остальные? Макс! Саня! Постепенно возвращается память, поля и лесополки в огне встают перед глазами. Аппарат начинает чаще издавать пикающие звуки, в глазах темнеет, комната начинает кружиться вихрем, и стало снова темно.

.......

 Время здесь не властно, поэтому определить, сколько прошло времени до того, как появилась светлая пульсирующая точка посреди пустоты, определить нет возможности. Точка мигает пульсацией красного, оранжевого и алого света. И постепенно начинает разрастаться эта точка, то есть скорее из нее, как из зерна, начинает в ускоренном темпе, как в быстрой перемотке видео, произрастать огненное дерево, отбрасывая и разбрызгивая в стороны яркие светло-огненные искры. Растут языки огня во все стороны и очень быстро заполняют собой все пространство вокруг. И огонь этот несет в себе информацию, информацию о том, что это огонь утробы войны, сжигающий все, как в топке. Все, все мысли, идеи, рассудок, надежды, мечты, не говоря уже о физическом мире, он выжигает все на своем пути, оставляя за собой только выжженную землю, сирот, вдов и разбитые мечты.

 Но при этом он подогревает сытный котел, из которого едят золотыми ложками миллионы и миллиарды, алчность и тщеславие, жирные обрюзглые толстяки с акульими пастями. Едят и смеются, почесывая свое ЧСВ. А огонь все горит и горит, тысячелетия не прекращаясь, сжигая миллионы человеческих судеб, и остановить, потушить его нет сил. Огонь этот становится неоднородным, он приобретает прямоугольные формы, при этом причиняя боль. Формы эти похожи на прямоугольные тумбы на расстоянии друг от друга и начинают светлеть. Все пространство между ними светлеет еще быстрее, пока не превращаются в белые потолок и стены, а у
стен эти горящие тумбы, точнее, уже кровати в огне. Но теперь и этот огонь исчез.

 Что это? Где это? А, так это же та же больничная палата. Рядом, на краю кровати сидит мужчина в маске и светло-салатовом халате.
— Тебе больно? У тебя болит где-нибудь? — спрашивает он негромко, но как будто с помехами проходят его слова. Я утвердительно моргнул.
— Тогда я тебе введу обезболивающее в капельницу. Тебе надо лежать и восстанавливаться. Ранения руки и ноги несерьезные, но вот голова. Хорошо, что каска была, ее пробило и вдавило кусочек кости черепа внутрь, но не смертельно, просто это, пока не заживет, опасно и очень болезненно. И сильное обезболивающее
я тебе дать из-за ранения в голову не могу, придется терпеть. Он прокалывает шприцем пластиковую бутылку капельницы, и вводит в раствор содержимое шприца. Регулирует скорость подачи раствора.
— Ну вот и хорошо, лежи, отдыхай, и ни к коем случае не вставай, рано еще.
Доктор встает, еще раз проверяет капельницу и выходит в коридор, закрыв за собой дверь.

 Так, а что из этого галлюцинации и бред? Те фантасмагории огня или пустоты, или покой больничной палаты? Ну да посмотрим, а сейчас охота спать, веки сами слипаются. Просыпаюсь снова при свете ламп под потолком, хотя через окно, переклеенное крест-накрест малярным скотчем, льется дневной свет. В каком часу, в какой день, в каком году, я не то что сбился или забыл, просто выпал из времени, но это и не важно. Важно, что жив, а вот цел ли, и как остальные парни? На ближайшей кровати напротив сидит больной с рукой в гипсе, а вторая просто перевязана. Небольшого роста светловолосый мужичок с усталыми глазами. Он смотрит в окно с довольно меланхоличным видом, наблюдая то ли за птицами, то ли еще за чем.
— Здорово, братан, — говорю ему и сам удивляюсь своему незнакомому хриплому голосу. Наверное, это от того, что я долго лежал в отключке. Немного прокашливаюсь, становится лучше, но кашель болью отдается в голове.
— Здарова, очнулся, наконец. Меня Саня звать. В какой же ****орез мы с тобой попали... — отвечает, повернув голову на меня. Я тоже слегка поворачиваю голову в его сторону. Как же хочется поменять положение, видимо, давно так лежу, все тело затекло. Сдвигаюсь буквально на миллиметры, вроде все в порядке, только ощущается перевязка на правой ноге и на левой руке.
— Меня Денис. Что ты имеешь в виду? — еще раз прокашливаюсь, теперь должно быть нормально. Голова еще немного кружится.
— Да то, что мы с тобой из одного взвода Гори, и осталось нас после того наката тринадцать трехсотых из ста пятидесяти человек, сечешь? Повезло нам, короче. По его выражению лица не понять, то ли он это с сарказмом
говорит, то ли с печалью. В белесых глазах ничего не прочесть.
— Да ну на ***?! — проговариваю, его слова звучат невероятно. Но в памяти постепенно всплывают крайние события в лесополосе, горы трупов и бесконечные разрывы прилетов.
— И знаешь что, ты тут неделю без сознания лежал, и не в курсе. Нас еле нашла потом по темноте группа эвакуации. Вытащили-то оттуда человек двадцать, но выкарабкались только тринадцать, остальные не дотянули, вытекли. А Гори за этот второй безумный накат разжаловали в рядовые штурма, хотя ему вроде как сверху приказали тогда дальше накатывать. Через пару дней, уже в штурмах, он потерял по ночи свой рабочий гаджет в лесу, и втроем со штурмами пошли его искать. Где-то неудачно посветили фонариком и привлекли к себе внимание, позже там же словили прилеты, все двести, — рассказывает он спокойно, но как-то с грустью. Это уже мало имеет значения в череде смертей, плавно превращающейся в статистику.

 Больно пронизывают воспоминания о погибших товарищах. Снова чья-то неосмотрительность и недальновидность оплачивается кровью. Но что повезло, это безусловно. Может, кто еще выжил из тех, кого я знаю.
— Мы в общем-то все рядом, в одном госпитале. В палате нас двое, двое других из другого взвода, — он жестом забинтованной руки показывает на две другие кровати, где спят раненные, — здесь, на втором этаже в других палатах еще несколько наших.
Пятеро на первом этаже, с ампутациями там лежат, их на большую землю потом отправят. А с нами еще не понятно, как пойдет лечение, но скорее всего, оставят дальше воевать. Да! Еще один тяжелый, он в интенсивной, две операции и готовят третью. Не знаю, что и сказать, серьезные у него ранения. У меня-то вон, ***ня, заживет. У тебя тоже, если бы не голова, — говорит он мне, демонстрируя свои забинтованные руки.
 Все равно все тело затекшее, надо сесть. С большим усилием приподнимаюсь на локтях, спускаю одну ногу на пол, за ней вторую, ощущая при этом острую боль в руке и ноге. Еще немного, и приподнимаясь, сажусь на край кровати. Голова закружится, и учащенное сердцебиение отдается болью в голове.
— Куда ты, лежи, лежи, не вставай, — обеспокоенно говорит мне Саня.
— Да я только сесть хочу, все тело затекло бля,— отвечаю ему, стараясь больше не шевелиться, чтобы унять головокружение. Двое других больных проснулись. Один, тоже напротив моей кровати, но ближе к двери, откинул одеяло и сел. У него
перевязана широкая грудь, правое плечо и левая рука. Он довольно крупный, с черными усами и небольшой бородкой. Все мы в трусах, больничных халатов, видимо, не выдают здесь.
— Ну здарова, меня Жекой зовут, проснулся, наконец, — у него низкий и веселый голос, я тоже представляюсь, — откуда сам-то? Ааа, с северной столицы, говоришь? Так я тоже, земляк, значит. Не много нашего брата в последнее время попадается. Четыре месяца здесь, а всего несколько человек земляков встречал, странно, — его широкое бородатое лицо расплывается в улыбке.
— А это Коля, — он взглядом указывает на кровать рядом с моей. Там лежит под одеялом парень с бритой головой лицом к стенке, наверное, спит. — Он почти все время так, только в туалет встает, да воды попить, не ест ничего почти.
— Почему? — спрашиваю больше не из интереса, а чтобы на время отвлечься от своих проблем и болезненных ощущений. Женя встает, подходит к моей кровати и аккуратно, чтобы не задеть трубки, присоединенные ко мне, садится рядом. И говорит уже тихо, видимо, чтобы Коля не услышал.
— Беда у него, такого только врагу пожелать, да и то не каждому. При одном неудачном накате контузило его, и он отключился. Очнулся, когда его супостаты уже за третью линию своих окопов затащили. В плену, в общем, оказался. И не у кого нибудь, а у нацбатальона одного, а там нашего брата очень не любят, в прочем, это взаимно. Не повезло ему, ****ый рот. Пытали его, но он и так ни хрена не знал такого, чего они и сами не знают. Поняв это, они его оскопили, и с ближайшим обменом пленными с миньонами обратно и вернули, а миньоны уже нам передали. Вернули его нам пидоры, чтобы мы видели, чем для нас может закончиться, чтобы мы боялись. Только вот от этого убить их еще больше хочется, вот этих-то самых, фашистов. Обычного-то солдата, если в плен попал, чего его убивать, тем более, если в армию его силками затащили. А вот к этим-то недолюдям особый подход нужен, — рассказывает все это мне полушепотом, — сложно себе и представить, как это, как жить с этим дальше, голова отказывается об этом думать. Твари, одним словом.

 Он замолчал, покачивая головой. Саня напротив нас тоже понурил голову. Жуткая история, действительно, представить себе очень сложно, что он может чувствовать. От Жеки исходит сильный мужской запах, как почти от любого крупного и здорового мужика.
— А ты в Питере где жил? Я на Просвещения, недалеко от метро, — спрашивает он, прервав молчание.
— Я на югах в основном, на Ветеранов, на Московской, — с трубками говорить неудобно, но ответить что-то надо.
— Ааа, ну как же, знаю, метро Ленинский проспект там рядом, бывал, — уже нормальным тоном продолжает.
— Ну и вот, а что касается пидорасов, кроме того, они и своих не жалеют. Помнится, взяли мы в плен несколько солдат, и наемники иностранные с ними были. Они в блиндаже засели, думали обороняться там. Так мы им гранату в трубу дымоходную закинули, печку разворотило, тут-то они и поняли, что лучше сдаться. А когда вели их в тыл по лесополосе, так по нам минами начали работать. Нигде, главное, прилетов нет, а только по нам, знали, что наемники эти у нас. У нас триста и двести, а от пленных этих один трехсотый наемник и остался. Ты понял? По своим лупили, черти, — все с нарастающим негодованием проговаривает.
— Да, встречал уже подобное, — отвечаю ему со слабостью в голосе.
— Или вот еще, — продолжает уже спокойнее, — есть у нас такой Вася гитарист, он в колонии в музыкальном кружке на электрогитаре играл. Так ему из крупного калибра руку отстрелили, почти по плечо. Так он ее, руку эту свою, на сборный принес с собой, все говорил, пришейте да пришейте, ему даже пообещал кто-то пришить, а то он все не успокаивался, музыкант же, профессиональный, — тут он даже немного усмехнулся, мы же вроде как все теперь музыканты ,— не пришили, конечно, но зато на большую землю поехал, на передок больше не попадет, считай, повезло еще. А он все горевал, плакал иногда, говорил, как жить теперь. Как, как? Иначе, но жить, — договаривает, как будто пытается меня в этом убедить. — А другой, он все в очках ходил.
— Да что ты не остановишься никак, болтун, что пристал к человеку, он только из отключки вернулся, а ты ему на уши присел, — одергивает его Саня.
— Да не, я нормально, просто в себя немного прийти надо,
— говорю, а сам замечаю, что палата начинает крутиться, и все быстрее и по большему радиусу. Жар с переменным ознобом возвращаются.
— Что-то ты побледнел, тебе плохо? — спрашивает Саня.
— А и вправду, ложись-ка ты лучше обратно, рано еще, наверное, подрываться-то так. Был один, все к своим рвался, здоров, говорит, на передок меня, к пацанам везите. А через три дня, все, двести. И не к пацанам на передок, а в морг свезли, — говорит мне Женя, смотря на мое лицо.
— Да отстань ты со своими рассказами, и без тебя тошно, — обращается Саня к нему. Но это я уже вижу краем помутневшего взгляда. Комната поплыла, резко не стало сил держать тело в сидячем положении, и я полетел.
— Лови его, упадет сейчас. Врача! — последнее, что слышу от кого-то, пока звуки не поглотила ватная мягкая пустота и звон в ушах, а свет не погас, то ли в палате, то ли в сознании.

3

Липкая черная пустота, до нее можно дотронуться, и вместе с тем ее как будто бы нет. Даже мысль сейчас неуместна, но созерцание или, скорее, ощущение пустоты же есть? Значит, эта пустота не пустая, в ней как минимум двое — созерцатель и причинно-следственная связь или логика. Только зачем? Пусто- те ведь все равно, должен же быть в этом какой-то смысл. Смысл вообще должен быть.

А время, пространство? Куда там. Везет вообще, что остатки сознания реагируют на что-либо. И что такое везение? Это последняя мысль, за которую удается зацепиться, и они, мысли, пропали, опали, как осенние листья. Но вот снова. Казалось бы, откуда у нее дно, у этой пустоты? Но, однако, на нем начинает, сначала слабо, что-то вырисовываться. Какое-то движение, немного светлее. Разрастаясь и очерчиваясь, вырисовываются темно-серые, а следом и светлее, строящиеся конструкции из продолговатых блоков. Они сами собой возводят нечто похожее на каркас здания со множеством этажей. Но в какой-то момент все рушится, и вся конструкция разваливается на составляющие ее блоки и падает вниз, откуда началась эта стройка. Целиком опав, конструкция снова начинает возводиться, но быстрее и со звуком, мелкими щелчками, клок-клок, когда новый брусок ложится на нижний. Да и не бруски это вовсе, больше похоже на белые кости, типа берцовой, то ли животного, то ли человека. Что же можно считать удачей? Наконец услышать розовый цвет, или попробовать на вкус ноту соль? Унюхать запах далекой звезды или попробовать кожей на вкус ванильное мороженое? Увидеть золотую совесть или почувствовать настоящую любовь? Вернуться с войны живым, но без ног или встретить грудью свой последний снаряд?

 На этот раз конструкция выросла на много этажей выше и шире, но снова развалилась с клекотом ударяющихся при падении друг о друга костей, клок-клок. Тут же из груды белесого строительного материала пошла возводиться новая конструкция, быстрее, шире и масштабнее. И стук костей все громче вместе с добавившимся жужжанием мух. Костей все больше, они начинают заполнять собою все зримое пространство. В конструкции начинают проскакивать человеческие ребра и черепа. Смысл. Он должен быть, в человеческой жизни, и в человеческой смерти. И все, что ни есть, это опыт. И все что ни есть плохого, это не наказание, а испытание, и каждому свое. А справедливость? Она для каждого одна, или у каждого своя?

 Конструкция настолько расширилась и раздулась, что начинает напирать и давить, жужжанием и стуком создавая напряжение в пустоте. И наконец, разрывает пространство пустоты посередине рваной дырой, из которой пролился свет. И прорвав сильнее, тьма распадается на части, оставляя мутный свет вокруг с невнятными очертаниями прямых линий. Постепенно приходит резкость. Весь шум до этого сливается в тихий свист в ушах. Передо мной снова сидит врач. Он в другом, белом халате и в белой шапочке на голове. Я лежу в той же палате, а голова моя чугунной гирей лежит на подушке.
— Ну что ж ты, сказано же было лежать и не вставать. Но сейчас состояние твое стабилизировалось, идешь на поправку. Галлюцинации или бред были? — спрашивает меня негромко и как будто с укоризной, видя, что я очнулся. Киваю.
— Ясно. Это нормально в том состоянии, в котором ты был. Но кризис миновал, теперь только витаминки да антибиотики. Завтра по состоянию будем пробовать вставать. На удивление, заживает все на тебе, как на собаке, как говорится. Но сегодня воздержись, а я дальше на обход. Терпение, братан, наше все, —
и он слабо улыбнувшись, потрепал меня за здоровую руку, встает и выходит в дверь, выключив свет перед уходом.

За окном вечер, желтый свет уличного фонаря мягко подсвечивает снизу белые ставни. На столике у двери горит маленькая лампа с абажуром, и в палате оттого стоит таинственная, но приятная полутьма. Саня сидит на своей кровати, участливо смотря на меня. Две другие кровати пусты.
— Женя на поправку пошел совсем, его перевели в другую больницу, — говорит мне, увидев, куда я смотрю, — а Коля… Коля повесился в душе. Там закрыться можно, да и поздно спохватились. Не выдержал, бедняга, разошлись жизнь и смысл жизни в нем. Тут психолог нужен был, да где ж его сыскать здесь... — продолжает, глубоко сочувственно вздохнув, — должны, наверное, новеньких заселить, ну да поживем, увидим. Ты как? Лучше? Врач сказал, что теперь только лучше будет, на поправку идешь, вот, — уже радостнее мне сообщает. Я согласно киваю, говорить сил нет. — Ну да очнулся, и то хорошо. А теперь давай спать, во сне оно это, быстрее заживает все, — сказав это, улегся под одеяло и повернулся на бок лицом к стене. Закрыв глаза, я тоже быстро забываюсь сном.

**********

Здесь опубликован отрывок первой главы моей повести "Изгнанники рая. Книга вторая".

Прочитать целиком книгу "Изгнанники рая. Книга первая" можно, приобретя её на ozon. Ссылка есть в описании страницы автора.

"Изгнанники рая. Книга вторая" готовится к изданию.