Слияние в экстазе

(Рассказ Фёдора Игнатьевича П., канд. филол. наук, финалиста конкурса «Страсть под черной обложкой»)

Филолог Фёдор Игнатьевич не хотел писать эротический рассказ. Он хотел спокойствия. Он уже своё отписал — километры статей о неопубликованных вариантах «Слова о полку Игореве», диссертацию о причастных оборотах в севернорусских говорах.

К своим пятидесяти с гаком он понял, что великие тексты не пишутся. Они дописываются. А потом их разбирают на цитаты и коверкают в интернете.

Но пришла заведующая кафедрой, Маргарита Петровна, женщина с профилем римской патрицианки и взглядом полевого командира.

— Фёдор Игнатьевич, я, конечно, всё понимаю. Вы наш бриллиант. Но приказ ректора — факультет должен принять участие в межвузовском конкурсе «Страсть под черной обложкой». Поднимайте престиж!

— А может, договориться? — взмолился филолог. — Пусть идут те, кто преподаёт современную прозу. Я им хоть статью про любовную лирику Тургенева подготовлю. Бесплатно.

— Как! — закатила глаза завлаб. — Кафедра прикладной лингвистики уже заявилась! Они эту «страсть» своими корпусами и n-граммами мерять будут! Это вопрос чести кафедры классической филологии! Не язык для страсти, а страсть для языка!

Филолог вздохнул. Он понял, что логика — бессильный союзник перед риторикой долга. Сел за компьютер. Курсор подмигивал ему на чистом листе. Он попытался начать: «Его руки обнимали её стан...» — и тут же мысленно добавил: «...как сказуемое обнимает подлежащее». Не то.

Он провёл за текстом три ночи, попивая холодный чай. И вот что у него родилось.

---

Он нашёл её в дальнем зале университетской библиотеки, в проходе между стеллажами, где пахло пылью, кожей переплётов и тлением столетий. Она читала Платона, и свет зелёной лампы падал на страницу, делая её пальцы полупрозрачными, как бумага вержи.

— Вы всегда так пристально смотрите на незнакомых девушек в отделе античной философии? — спросила она, не поднимая глаз от книги.

— Я просто провожу каталогизацию вновь поступивших фондов, — честно ответил он.

— Каталогизацию? — наконец подняла на него глаза. В её взгляде читалась насмешливая искорка. — А я думала, вы применяете на практике метод «медленного чтения» к живым объектам. Я читала вашу статью о причастных оборотах в каргопольских говорах. Слишком много структурализма, Фёдор Игнатьевич. Вы всё дробите на схемы, боитесь хаоса живого языка.

Его пальцы, привыкшие к шершавой фактуре старинной бумаги, прикоснулись к её запястью, лежавшему на обрезе фолианта. «Тактильное восприятие субъекта сопоставимо с текстурой бумаги верже высшей пробы», — безжалостно констатировал его внутренний филолог. А сам он просто подумал: «Какая мягкая».

Их губы встретились в луче света от настольной лампы, выхватывавшем из полумрака золотые буковки на корешках. Это был не поцелуй, а скорее палеографическое исследование: тщательное сличение оригиналов, поиск утраченных смыслов в промежутках между словами. Её дыхание пахло остывшим кофе и чем-то вечным, вроде запаха мёда из гробницы фараона.

— Знаешь, — прошептал он, прерываясь, — твои веснушки… они расположены, как россыпь диакритических знаков над забытым праславянским словом… Очень мило.

— Мило, — фыркнула она. — Но диакритика вторична. Ищешь надстрочные знаки, пропуская корневую морфему.

Её руки, пахнувшие чернилами, скользнули по его спине, совершая сложный пассаж по палимпсесту его пиджака, сминая складки, подобные пометкам на полях средневекового манускрипта. Он почувствовал странное облегчение: вот она, неотредактированная, аутентичная версия бытия, затесавшаяся в каталогизированный мир.

Застёжка её платья поддалась с тихим щелчком, который прозвучал громче, чем падение древнего фолианта с верхней полки. Это был акт деконструкции, снятия переплёта с бесценного текста. Его ладонь, совершая герменевтический круг, скользнула по её талии, выписывая на коже, холодной от библиотечного мрака, сложные глоссы. Каждый её вздох он мысленно транскрибировал в систему знаков — от тильды до апострофа. Её тело под его пальцами было как рукопись, написанная на неизвестном языке, где каждое прикосновение становилось ключом к новой морфеме.

И вот всё мироздание, вся сложная система их двух тел, дыхания и взглядов, подошла к порогу необратимого изменения. Это была та самая точка бифуркации — критический момент, после которого хаос ощущений внезапно складывается в новую, невозможную прежде структуру. Мгновение нестабильности, где будущее ветвится на бесконечность вариантов, чтобы в следующий миг коллапсировать в единственную, идеальную траекторию. И когда этот переход совершился, он тяжело выдохнул ей в шею:

— Вот оно… Простое, но гениально осложнённое… предложение… счастья.

Они лежали на старом персидском ковре, слушая, как в соседнем зале скрипит дверь.

— Дежурный библиотекарь идёт, — вдруг сказала она, прислушиваясь.

— Пусть идёт, — он приоткрыл глаза. — Мы же пишем новую главу для учебника по сравнительному литературоведению.

— Ошибаешься, — она провела пальцем по его губам. — Мы его уже написали. А теперь проводим корректуру.

---

Фёдор Игнатьевич отправил текст и забыл. А через неделю его рассказ вышел в финал. На церемонии ведущий в бархатном смокинге цвета запёкшейся крови объявил:

— Третье место — за рассказ, поразивший нас лингвистической глубиной! «Слияние в экстазе»!

Филолог, краснея, побрёл на сцену.

— Ваш текст — это высшая, трансцендентальная форма эротизма! — вещал ведущий. — Герменевтика любви!

Стеклянную статуэтку Фёдор Игнатьевич поставил на полку между словарём Даля и грамматикой Зализняка. Достал портвейн, позвал соседа-математика.

— Если спросят, что это, — сказал он, — скажи, что приз за лучшую работу по истории синтаксиса.

— А если не поверят?

— Скажешь, что я написал самый деэротизированный эротический рассказ в истории. И меня за это вознаградили.

Они чокнулись. Филолог допил свой портвейн и подумал, что страсть — она, пожалуй, не в сплетении тел, а в сплетении слов. А он в этом деле, выходит, непревзойдённый мастер. Пусть и не совсем так, как все думают.

---