Родная земля... Глава 5. Покорные вы больно!

1896 год

- Приехал! — в избу влетел Филимон Кузьмин, глаза его испуганно перебегали с Клашкиного лица на лежащего казака и обратно.

- Кто? — удивлённо подняла брови Клавдия.

- Полицейский урядник! Ну, Клашка, теперя держись! — Филька выскочил на улицу, не закрыв плотно дверей.

- Вот же… - чертыхнулась Клавдия, - дом студит.

- Не боишься полицию? — с лёгкой насмешкой спросил раненый.

- Чего мне её бояться? — пожала плечами Клашка. — Я, что ли, в кого стреляла? Кто стрелял, тот пусть и боится.

- А вообче? Боишься?

- Нет. Зачем? — в глазах девки было недоумение. — Разве я делаю что-то противу закону?

Казак промолчал, закрыл глаза.

- Тебя как зовут-то? — спросила Клашка.

- Семёном родители нарекли.

- Семёном… А меня Клавдией.

Казак не ответил.

Перед домом послышались голоса, скрип снега под ногами, какие-то стуки. Потом голоса и топот переместились в сени:

- Чёрт… Темень-то какая… - сказал кто-то.

- Это, Вашблагородь, с яркого свету так кажется, - отозвался голос Фёдора.

- С яркого свету… - проворчал человек. — Сюда, что ли?

- Сюда, сюда извольте… - суетился Фёдор, распахивая перед важным лицом дверь.

- Ффух… Щами-то как у вас несёт… - поморщился урядник, входя в дом.

- Есть хотите? — спросила Клашка. — А вы за стол садитесь, пообедайте. Стопочку для сугреву выпейте…

- Кто такая? — спросил полицейский, усаживаясь на лавку возле стола. — Ишь, пообедайте… Стопочку… Самогон, небось, у тебя?

- Клавдия я. Ага, самогон.

- Самогон… Для приличных людей и напитки приличные держать нужно, а ты самогоном потчуешь!

- Моя супруга уже хлопочет о хорошем обеде, - улыбнулся староста Вильгельм. — И напитки благородные найдутся.

- То-то же… - проворчал урядник. — А то, ишь… капустой с самогоном потчует!

- Это Клавдия, Вашблагородь, - вмешался Фёдор. — Молода ишшо, неразумна, уж простите её. Она от чистого сердца угостить хотела. Это вот она раненого-то нашла.

- Ну, казак, говори, - урядник посмотрел на секретаря, топтавшегося рядом, показал ему глазами на место у стола. — Записывай, Прокофьев. Рассказывай, рубака, как зовут тебя, что там у тебя вышло.

- Казак станицы Каменноозёрной Семён Путинцев. Вместе с товарищем Никифором Бутурлиным объезжал территорию. За Ресковским лесом мы разделились — он поехал к урочищу, а я в эту сторону. Заметил двоих — по виду на каторжан похожи. Подумал, вдруг беглые, окликнул — кто, мол, такие. Один из них выстрелил, у бил подо мной коня. Я, когда с конём-то падал, стрельнул в ответ, как будто бы попал, но меня самого ранило. Дальше не помню, очнулся здесь, на лавке.

- Прокофьев, записал? — урядник грозно посмотрел на секретаря.

- Так точно-с, Вашбродь… - отозвался тот.

- Теперь показания мужиков. Кто нашёл раненого? Ты? — тяжёлый взгляд урядника переместился на Фёдора.

- Дочь моя, Вашблагородь, Клавдия, - смутился Фёдор.

- Где она?

- Клаша, поди к Его благородию!

Клашка подошла к уряднику.

- Фамилия, имя, возраст…

- Крупенкина Клавдия.

- Отца как зовут? — буркнул секретарь, торопливо записывая показания.

- Фёдором…

- Лет тебе сколько?

- Семнадцать по весне сполнится.

- Ох ты мне, Господи, - ругнулся секретарь. — Сполнится… Пишу шестнадцать. Рассказывай, как дело было.

- Я поехала в лес за дровами, услышала — бах, бах, стреляют. Сперва подумала, что это немцы охотятся, удивилась, почему они ничего заранее не сказали. Проехала ещё немного — гляжу, конь лежит, а под ним человек. Ну, я его и вытащила из-под коня и домой привезла, - без тени смущения рассказывала Клашка.

- Ещё что видела? — спросил урядник.

- Пятна на снегу видела коричневые, вроде как к ро вь это. Выходит, Семён попал в кого-то. А больше разглядывать мне недосуг было.

- Записал, Прокофьев?

- Так точно-с…

- Знать бы, в кого попал… - подал голос казак.

- В варнака каторжного и попал, - хмыкнул урядник. - Взяли мы их обоих. Благодарю за службу, казак! Правда, коня твоего какая-то сволочь обчистила. Ни седла, ни сбруи, ничего не оставили.

- Какая такая сволочь? — возмущённо вскинула нос кверху Клашка. — Это я всё с коня сняла. Потому как нечего добру на дороге валяться!

- Тыыы??? — поразился урядник.

- Я. Подите, вон, в сенях гляньте — всё цело-невредимо.

- И пику не забыла?!

- Не забыла!

- А ружьё?

- Там же стоит.

- Постой, казак… как тебя там… Ты в каторжного из чего стрелял?! — спохватился вдруг урядник. - Из ружья?

- Из револьвера, - хмыкнул Семён. — Недосуг мне было с ружьём возиться, когда подо мной лошадь убили.

- Где револьвер? — повернулся урядник к Клашке.

- РевОльверт я в седельную сумку положила, чтобы ребятишки не увидали. Красть они не станут, а сбаловать по малолетству своему могут.

- Ну-ка, Петров! — повернулся урядник к одному из сопровождавших его полицейских. — Поди, посмотри, не врёт ли девка.

- Так точно-с! — Петров опрометью выскочил в сени.

- А следы ты видела на дороге или ещё где? — вдруг хитро прищурился урядник.

- На дороге.

- Что же, по твоему, каторжане по дороге шли, будто дачники?

- А ты, Ваше благородие, попробуй в зимнем лесу по целику походить! — спокойно парировала Клашка. — Небось, далеко не уйдёшь.

Урядник отвернулся от неё, будто не слыша, и бодро заявил:

- Ну, казак… как тебя там, отвезу я тебя в станицу. Так и быть, и седло твоё с оружием захвачу. Иди, садись в возок.

- В какой такой возок? — подбоченилась Клашка. — Ему доктор велел два дни лежать, не вставая! Нога у него вывернутая была, распухла вся. Никуда я его не пущу! А отвезти и батя может на наших санях.

- Вот же нахалка какая! — возмутился секретарь.

- Ваше благородие, стоит ли вам так беспокоить себя! - прокашлявшись, сказал Вилли. — У нас скоро обед будет готов, милости просим. А казак, что же, пусть полежит у мужиков. Клавдия девушка заботливая, походит за ним.

- Так что, станичник? — повернулся урядник к раненому.

- А и верно, Ваше благородие, не беспокойтесь. Подите, откушайте у немца хорошей еды, коли зовёт. Я полежу здесь, мне и в самом деле худо чего-то, - томно ответил Семён. - Не дай Боже, перед односельчанами сомлею, опозорюсь.

- Ну, раз такое дело, лежи. Была бы честь предложена! — засмеялся урядник, поднялся со скамейки и вышел.

За ним с топотом и сопением вывалилась вся его свита. Выскочил из избы и Фёдор.

- Ишь, натащили грязи… - проворчала Клашка и взялась подтирать с пола неопрятные лужи.

- Где ребятишки, про которых ты говорила? — подал голос Семён.

- Я их к Татанкиным отправила, чтобы не мешали тебе своим гвалтом. А мать у немцев сегодня работает. Есть хочешь?

- Хочу. Неси свои щи. И стопочку не забудь, - улыбнулся Семён.

- Не забуду, - опустила глаза Клашка.

- Давно здесь живёте? Как же вас немцы в своё село пустили?

- Почитай, полгода. Мы ведь здесь не навсегда, мы только подрядились к немцам на всякие разные работы. Весна придёт, и снова нам в путь.

- Батрачите?

- Батрачим, - Клашка поднесла Семёну миску тёплых щей, зачерпнула ложку.

- Ну, уж с ложки-то кормить меня не нужно. С этим я сам справлюсь! — Сёмка легким движением сел, взял из рук Клашки посудину. — Откуда у вас капуста, ежели вы здесь недавно?

- На вот, хлеба ещё возьми. Ребятишки наши по осени ходили к немцам на работу — кочаны на огородах рубили, к домам перевозили, а потом ещё крошить помогали. За это им заплатили капустой. А мы-то и рады — как без щей зимой!

- Знатные у тебя, Клавдия, щи! — Семён с удовольствием подносил ко рту ложку за ложкой. — Дурак урядник. К немцам пошёл, а у тех, небось, та же капуста, только со свиными колбасками.

Клашка хихикнула, не нашлась, что ответить.

- Хотя… свиные колбаски тоже неплохо! — Сёмка сунул миску в руку Клавдии.

- Погоди, стопочку-то забыла!

- Так стопочку вначале наливать надо было! — засмеялся Семён. — А теперь чем её закусывать? Все щи выхлебал!

- Пирога хочешь с зайчатиной? Дедушка Тихон научил ребятишек силки ставить, так они чуть не каждый день приносят.

- Ну… теперь в другой раз. Я теперь спать буду. Раненый как-никак! — капризно сказал Семён и свалился на постель.

Однако почти тут же заявил:

- Неси, Клавдия, палку!

- Какую палку? — удивилась та.

- На которую опираться. По нужде мне надо, не на одной же ноге скакать!

- А ты на плечо моё обопрись! — подскочила Клашка с готовностью.

- И все дела так делать?!

- А, ну да… - смутилась девка. — Погоди, сейчас!

Она выскочила из избы и через некоторое время вернулась с костылём:

- Вот, возьми! Это Фрол для деда Тихона делал, когда тот болел. А теперь ему уже и не нужно.

Семён взял костыль и, легко опираясь на него, запрыгал в сени. Вернулся через некоторое время довольный, успев осмотреть и своё снаряжение, и устройство хлева, поставил костыль у стены и плюхнулся на лавку.

Вернулись домой Фёдор с Марьей.

- Ну, батюшка, благодарствую! — желчно сказала Клашка, повернувшись к отцу.

- Что такое? — удивился Фёдор.

- Неразумна я, значит? — в голосе девушки звучали раскаты дальней грозы.

- Доченька, да ведь это так говорится… - смущённо сказал отец.

- Говорится? Выставил меня дурой!

- Не надо так, доченька! — подала голос мать.

- Да как же не надо?! Я, значит, глупа и неразумна, гостю еды и стопочку поднести хотела… Да ведь чем богаты, тем и рады! Нет у нас заморских вин, нет немецких колбасок!

- Доченька, да ведь перед большим начальником унизиться не грех! — сказала тихо мать. — От нас не убудет. А непокорным да шибко гордым тяжко жить.

- Ну, уж нет! — мотнула головой Клашка. — Не могу я себя напрасно оговаривать, чтобы только начальнику лестно было!

Сёмка ухмыльнулся, отвернулся к стене.

К вечеру он заскучал:

- Так где ребятишки-то? Сколько им по чужим людям скитаться? Пускай уж домой идут!

А потом с интересом наблюдал за обычной жизнью семьи Крупенкиных.

На другой день Клашка поменяла повязку на его ране, заново намазала травяной мазью ногу, а он с видимым удовольствием подставлял своё тело для врачевания. Казалось, ему нравится эта наивная девичья забота, нравится само Клашкино присутствие в доме, её громкий голос с командными нотками, румяное широкое лицо и вздёрнутый нос. У Клавдии замирало всё внутри, однако вида она не показывала — ишь, чего не хватало! И гордости, и гордыни в ней было с избытком. Ночью она слушала Сёмкино похрапывание, так не похожее на тихое, спокойное дыхание Фрола, и не могла определить — что ей нравится больше.

На вторую ночь Семён встал по нужде, вышел в сени, но в темноте наткнулся на что-то, загрохотал вёдрами. Клавдия подскочила — надо ведь помочь человеку… человеку, ставшему ей уже почти родным. Вылетела в сени, накинув на исподнюю рубаху только шаль — кто же в темноте увидит!

- Что ты? Не ушибся? — сказала она в темноту.

А в ответ сильные руки подхватили её:

- Клавдия!

- А? — трепыхнулась Клашка.

- Нрависся ты мне… - мужское дыхание у самого лица.

- Сёма!

- Ты не такая, как другие… Ты настоящая…

- Сёма…

Потом он гладил её плечи и шептал что-то ласковое и глупое. А она думала, вот она, оказывается, какая — плотская любовь. Сколько радости в ней, если рядом человек, который по душе. Думала про то, что ни с одним из тех, кто сватался к ней когда-то, она не испытала бы и сотой доли теперешнего счастья, а о приказчике и вспоминать смешно.

Счастье было и на другой день, на Сёмкиной лавке, когда родители ушли к немцам перебирать семенное зерно, а ребятишки разбежались каждый по своим делам. И ночью, в хлеву на соломе, куда они, крадучись, пробрались в темноте. И на третий день, и на четвёртый…

А на пятый в Шёнервальд прибыли казаки. Сёмка укатил в свою станицу на санях, заботливо укутанный в овчинный тулуп. Провожавшие махали ему руками, звали приезжать в гости, однако Семён только улыбался, ничего не обещая.

Клавдия ждала. Сначала ждала, что приедет сам Сёмка. Потом сообразила, что с больной ногой да с ранением нескоро сможет он сесть на коня, стала ждать весточки от него. А иной раз воображение рисовало и вовсе заманчивое, и Клашка ждала сватов. Ждала, что звякнут бубенцы, и перед домом остановятся розвальни, и выскочат из них говорливые тётки в нарядных платках, и начнут тараторить про товар и купца. Но бубенцы не звякали, и в душе у Клавдии начало рождаться недоумение.

Тревоги добавила глупая болтовня Фильки Кузьмина, забежавшего однажды вечером к Фёдору.

- Что, ничего не слышно про вашего казака-то? — спросил он, уже уходя.

- Ничего, - ответил Фёдор.

- А я ему как-то говорю… это он уже на улицу выходил, на третий либо четвёртый день… Так вот, я говорю — невеста-то, мол, какая для тебя, увози с собой. А он мне так с усмешечкой — казаки на мужичках не женятся! А я ему — а отчего так? А он — покорные вы больно.

Резануло Клавдию по сердцу. Неужто правда?! Или отшутился он от Фильки? Разве можно такое сказать после того, что меж ними было? Покорная… А ведь и верно. Покорно поддалась она на его ласки, подарила ему и тело своё, и честь девичью. Ах, глупая, глупая Клашка! Небось, настоящая казачка сперва между глаз ему ухватом заехала бы, а потом уж на посулы его польстилась бы. А может, и вовсе не польстилась бы.

Но нет, не может быть такого. Любил он, по-настоящему любил. Клашка это чувствовала. Она бы сразу заметила обман, если бы он был. Нет, всё было по-настоящему. И ласки его, и слова хорошие. Надо ждать. Надо терпеливо ждать. Он приедет, обязательно вернётся.

Он на самом деле приехал. В тот день их много было — и полицейский урядник в возке, и многочисленная его свита, и следователь, и казаки, среди которых Клашкин глаз сразу выхватил Семёна.

Фрол сразу заметил состояние Клавдии. Ещё тогда, когда Сёмка лежал у Крупенкиных. Заметил и сияющие глаза, и крылья за её спиной, и особый, какой-то вдруг женский, голос. Тогда и понял, что всё между ними случилось. Жалко ему стало девку — хорошо, если не обманет казак, не плюнет ей в душу. А если только позабавиться ему захотелось? Поэтому он тоже ждал приезда Семёна. А когда в Шёнервальд прибыли гости, старался быть рядом, наблюдал — не высматривает ли молодец Клавдию, не ищет ли взглядом её среди зевак.

Не искал. Не высматривал. И от этого в груди у Фрола холодело всё больше.

Приехавшие остановились в доме у Оденбахов, перед домом поставили стол, за которым расположились следователь и урядник, а сбоку нашлось место для писаря. Снова вызывали участников тех событий, и каждый рассказывал о событиях памятного дня. Сёмка, уже вполне оправившийся после ранения, сидел на деревянной колоде неподалёку, слушал, усмехался чему-то своему. И когда вызвали давать показания Клавдию, ничего в лице его не изменилось. Фрол смотрел на его холодное, равнодушное лицо и удивлялся — как же Клавдия смогла так ошибиться, как решилась отдать себя этому человеку?!

А потом, когда всё закончилось, полицейский урядник поблагодарил Вилли Оденбаха за гражданскую позицию, за содействие властям, сказал, что благодаря мгновенной реакции старосты, преступники были быстро пойманы, и вручил немцу памятный подарок — карманные часы Павел Буре.

Охнули мужики, замялся, покраснел Вилли, однако от подарка не отказался, поблагодарил урядника и осторожно напомнил про Клавдию. Урядник сделал вид, что не слышит и дал команду всем расходиться.

Проскользнула по лицу Семёна издевательская усмешка и тут же исчезла. Засобирался вдруг Сёмка, заторопился, да через некоторое время вместе с другими казаками покинул Шёнервальд.

А Клавдия смотрела ему вслед, ещё не до конца сознавая, что произошло.

Продолжение следует...