Лекарство от смерти доктора Кронина

Посвящается Луканину Валерию Александровичу,
моему отцу – Осипову Юрию Кондратьевичу,
человеку, заменившему мне отца, – Касацкому Юрию Леонидовичу
и всем безвременно покинувшим этот мир – тем, чье присутствие дарило свет и радость
и чей неожиданный уход навсегда опустошил жизни близких людей.
Хорошие люди – живите долго и будьте здоровы!

Не успела Анна Федоровна, открыв дверь, снять руку со щеколды замка, как Сергей уже влетел в прихожую – будто вихрь, сметающий все на своем пути. Сейчас он выглядел смешно и немного нелепо – глаза матери с нежностью заметили это – редеющие, сероватого цвета волосы топорщились на его голове, давно не бритая щетина, уже готовящаяся стать бородой, неровными клочьями торчала в разные стороны на его подбородке, глубокие морщины, избороздившие лоб и оставшиеся на память о тяжелых часах напряженной работы мысли, почему-то расположились сейчас в веселом беспорядке, будто заранее выдавая тот разброд чувств, который творился сейчас глубоко под ними – за высоким лбом хозяина, худые впалые щеки словно распирало изнутри дыханием, учащенным от желания немедленно рассказать что-то жизненно важное – весь он сейчас был похож на взъерошенного воробья и одновременно – на обрадованного и удивленного своей радостью ребенка. Но больше всего замершую от волнения и ожидания Анну Федоровну в сыне поразили глаза – их светлое выражение мальчишеского счастья, отчего вдруг у сорокапятилетнего мужчины они вдруг заголубели, заискрились, как тридцать лет назад.
- Мама! – Только смог выдохнуть Сергей. – Мамочка!.. – И, схватив испуганную женщину за плечи, не в силах высказать всех чувств, переполнявших его сейчас, он вперил ей в глаза свой сияющий юношеский взгляд.
- Что случилось, Сережа? – Недоуменно прошептала Анна Федоровна, втайне все же радуясь неожиданной перемене в сыне, которого последние несколько лет привыкла видеть мрачным, задумчивым, молчаливым, замкнувшимся в себе, сосредоточенным на чем-то, ей неведомом.
- Мама… - Сергей посмотрел в ее выцветшие серо-желтоватые глаза, и вдруг женщина заметила, как в густых зарослях щетины задрожали его губы, - мама, - справившись с волнением, твердо произнес Сергей, - мой аппарат испытали! Сегодня! В больнице… Случайно…
Он, увлеченный, парящий в высотах мечты о грядущем признании, не услышал, как мать тихо и недоуменно пробормотала:
- Какой аппарат, Сережа? Не понимаю, о чем ты…
Но Сергей не слышал – сейчас он даже не осознавал, что говорит с матерью, и ему было неважно, где он, кто он и зачем – ему важно было кричать о своей самой великой победе в жизни, и он кричал о ней – в испуганные, но радующиеся за него глаза матери:
- Мое детище, которому я посвятил почти десять лет, над которым сидел ночами напролет, с которым привык разговаривать и советоваться… Я создавал его, как художник рождает свое творение – в муках, дрожащими, но верными руками, в страхе, что никто никогда не взглянет, не оценит. А создав, я стал бояться, что он не заработает, что эти десять лет своей жизни я угробил зазря – коту под хвост. Ну, как можно было испытать его? Как все – на мышах, кроликах? Нет, не выйдет! Аппарат, предназначенный только для людей, можно испробовать только на людях.
- И что? Ты использовал людей вместо кроликов? – С долей ужаса спросила мать, ожидая услышать самое худшее.
- Да, все произошло случайно и прошло успешно, даже более чем успешно! Ну, да ладно – что мы в дверях стоим. Пойдем, я тебе сейчас все расскажу.
- Ты кушать-то, как, - будешь? – С беспокойством за своего, в сущности, еще такого маленького сына спросила Анна Федоровна.
- Нет-нет, не сейчас. Пойдем же! – Сергей схватил мать за руку и стремительно потащил ее в свою комнату – тайную комнату Синей Бороды, запретную для каких-либо посещений в течение последнего десятилетия.
- Ой, грязь-то какая! – Невольно ахнула старушка, едва Сергей с горделивым видом распахнул перед ней дверь, обычно запертую на ключ.
Она помнила эту комнату другой: давно – с игрушками, часто самодельными, с книгами – на столе, на шкафу, на полу, потом с мотоциклом, который пятнадцатилетний Сережа притащил в квартиру – к ужасу матери – и чинил несколько месяцев в своей комнате, а потом привел ее вот так же, как сегодня, похвастаться – сделал! Она помнила вот эти же коричневые шторы, которые висели на окнах еще в те полузабытые дни ее молодости, тогда, когда с ныне уже давно покойным мужем и маленьким Сережкой они ютились в «коммуналке» - в одной небольшой, но чистой и светлой комнате, этот шкаф, старый промятый диван, - все было как когда-то давно, только теперь все это было покрыто густым слоем пыли, и оттого комната походила скорее на заброшенные покои средневекового замка, чем на жилище конца двадцатого века.
- Мама, - с упреком повернулся к ней сын, что ты: «грязь, грязь»! Смотри-ка! – Сергей Кронин аккуратно взял мать под локоть и повел ее, осторожно ступающую по давно не мытому полу, заваленному книгами, чертежами, инструментами, в угол комнаты, к окну, рядом с которым висела огромная полка, уставленная баночками, колбами, пустыми или полными разноцветных жидкостей.
Там же стоял широкий письменный стол, лежали кипы бумаг, каких-то чертежей, проектов. На краю стола беспорядочно валялись кнопки, обрывки резины, кусочки проводов,  неизвестные приборы со стрелками или горящими на экране цифрами.
Вот, смотри, - не замечая в глазах матери страха перед всеми этими конструкциями, столь неведомыми ей и в то же время так знакомыми ее сыну – плоти и крови ее, но, по сути, оказывается, совершенно неизвестному ей человеку, - Сергей одним жестом сгреб все лишние бумаги, освободив лист ватмана, на котором было изображено доселе не виданное миром устройство.
- Чудище какое-то – провода, провода – вроде паука что ли, - простодушно отметила Анна Федоровна, - и еще в зубах что-то держит!
Кронин расхохотался над деревенским простодушием старой матери.
- Это чудище называется «Лекарство от смерти» доктора Кронина. Так-то! Я его еще давно так назвал, тогда еще, когда его и в проекте-то не было! Сергей с долей гордости и любви похлопал ладонью по листу ватмана, будто лаская собственное единственно дорогое детище.
- От смерти? – усомнилась Анна Федоровна, и в ее глазах мелькнуло недоверие.  – Ты что, Господь Бог что ли – людей от смерти спасать? Это тебе игрушки что ли – смерть-то? И сразу же, вспомнив разговор у дверей, быстро спросила:
- И что – помогает?
- Помогло, сегодня именно помогло! Заставило человека выжить. Понимаешь, я своими руками создал систему, которая может спасти человека от смерти.
- Что – навсегда? – еще более пораженная, переспросила мать.
- Да нет, ну, как ты не понимаешь, - с легкой долей раздражения пробормотал Кронин и, улыбнувшись вдруг, тепло добавил:
- Какая ты смешная. Ну, разве можно изобрести вечную жизнь на Земле?! Может, конечно, и можно, - добавил он с задумчивой полуулыбкой, - и когда-нибудь светила науки, наверняка, дойдут и до этого, - он оторвал от бумаг неизвестно отчего  погрустневший взгляд и посмотрел на мать в упор, будто признаваясь в какой-то непростительной ошибке, - но это буду не я, и слава Богу. А я решил спасти человека от одной, первой из возможных, смерти, причем только если он умирает сам, без посторонних вмешательств. Вот, посмотри, - Кронин в одно мгновение вновь оживился и в запале начал широко размахивать руками, сильно жестикулировать, показывая на чертеже какую-то деталь, на первый взгляд, совершенно не отличающуюся от множества других:
- Вот это – датчики, их подключают к умирающему человеку, находящемуся в критическом состоянии, жизнь которого исчисляется минутами. Вот здесь – в этой колбе – жидкость. - Сергей показывал матери каждую деталь механизма, каждый отрезок на чертеже, не слыша ее тихого бормотания: «Колбы, датчики… одни черточки нарисованы. Попробуй, разгляди что-нибудь…», перемежаемого вздохами: «ничего не понимаю…».    – Через вот этот проводок, - в упоении продолжал Сергей, - через вот этот проводок, в конце которого спрятана игла, наподобие иглы шприца, только гибкая с твердым острием, в вену умирающего вводится доза раствора из колбы. Но это не главное – самое основное – энергия -  без нее не будет работать аппарат, без нее не сможет продлиться ничья жизнь. И поэтому вон тот провод забирает ее снаружи от постороннего человека – достаточно только положить ладони в круглые отверстия и включить аппарат…
- Как это?! – замерла от ужаса внимательно слушающая и не смеющая перебить сына  Анна Федоровна, - Как – из постороннего? Одного надо убить, чтобы другой жил?!
- Да нет, мам, никого убивать не надо. – Ласково усмехнулся Кронин, тронутый ее простодушием. – Для того, чтобы сохранить жизнь одного человека, нужно просто собрать энергию с десяти любящих его людей. Просто, когда человек любит,   когда беспокоится за своего близкого, у него в организме происходят определенные процессы, что ведет к выбросу энергии, которая может уйти в пространство, в воздух, - я же хочу подчинить ее себе и использовать для благой цели, заставить работать. Поэтому – а это самое главное – ни за какие  деньги нельзя будет купить жизнь, а выживать будут самые лучшие – те, кого сильнее любят, за кого боятся, кого не хотят потерять.
- А почему именно с десяти? – тихонько и отчего-то с некоторой грустью  переспросила мать. – И как это – забирать-то? А если ты заберешь, - в ее голосе зазвучали нотки обиды, - а те десять, которые отдали, возьмут, да и помрут из-за того толстого?!
- Почему – толстого? – смеясь, переспросил Кронин.
- Кажется мне так. – Отрезала мать. – Богатые, толстые, в телевизоре которые, - все их любят. А мы кому нужны, голодранцы? – старушка сокрушенно вздохнула.    
- Ну, во-первых, - самодовольно посмеиваясь,  заметил Кронин,  - если все будет хорошо, я скоро сам буду толстым, богатым и в телевизоре, а во-вторых, никто от этого не умрет. Понимаешь, - вновь увлекаясь своей идеей, объяснял Сергей, - это как сдача крови донорами – я высчитал суммарное количество энергии, необходимое для восстановления жизнеспособности, и в то же время – тот максимум отдачи энергии, который был бы безвреден для каждого отдельного донора. Дело в том, что, если взять эту дозу с одного человека, пусть даже сильно любящего и готового на такую жертву, - это, я думаю, хотя мои предположения никто не проверял и никогда не проверит – какой ненормальный пойдет на такой риск, -  принесет ему непоправимый вред, если не убьет, а умирающему все равно не поможет. Поэтому энергий нужно именно десять…
- Хорошо, что не пятьдесят…
- … чтобы поддержать в другом человеке искру жизни. Эти десять любящих энергий достигнут колбы, отфильтруются, произойдет реакция и…
- А если человека никто не любит? – не слушая сына и думая уже о чем-то своем, волнующем, говорила Анна Федоровна.
- Ну, кто-то же должен умирать. Это – как естественный отбор, только уже на научном уровне, на ступень выше. Там – в природе – выживает сильнейший, здесь – можно так сказать, - любимейший, а поэтому лучший.
- За счет других… Ничего себе лучший! И ты тоже хорош – такую машину придумал, чтобы кто-то мог жить вечно, а кого-то – в землю, в белых тапочках!..
- Мама, ты как ребенок, ну что такое «вечно»?! Ну, десять, двадцать лет прибавится, а может, и пять, и год – на сколько энергии хватит – все сугубо индивидуально – все от организма пациента зависит. А этим десяти выброс энергии никак не повредит – это, как кровопускание, - даже для здоровья полезно, правда, если не злоупотреблять. Главное, чтобы любовь была.
- Где ж ее взять-то, столько любви?!. – женщина вздохнула и, не отрывая глаз от таинственного чертежа, задумалась.
- Ну, взяли же сегодня! Привезли человека – плохо стало на свадьбе внука.
- Старик что ли?
- Да нет – шестьдесят четыре. Состояние плохое. Осмотрели – инфаркт, причем уже второй. Перевеселился. А приехал, как был на свадьбе – со всей родней – жена, дети, внук с молодой женой. Все нервничают, беспокоятся. Мы видим – плохо дело – не вылезет. А у меня аппарат в лаборатории стоял в клинике – я его месяц, как закончил, но все боялись его испробовать, да и как-то не складывалось испытать. А сейчас главврач видит – выхода другого нет, ну и предложили, в общем…
- Что? – подняла на него глаза мать.
- Рискнуть. Родным не из чего было выбирать – худший исход был один, время шло, а альтернативу могли предложить только мы и только такую – все остальное уже бесполезно было. Ну, они расписку сразу написали – что берут всю ответственность на себя, и – в очередь к аппарату. И, ты представляешь, мам, ожил, оклемался, в себя пришел, только вот не знаю – надолго ли. Теперь операцию будут делать – сам Сан Саныч, главврач, возьмется за него. Но главное – итог! Понимаешь – ни сердечно-легочная реанимация, ни электрошок – ничего не помогало. Человек был на грани, почти за гранью. А тут – сразу очнулся – даже цвет лица нормальный стал! – с воодушевлением рассказывал Кронин.
- Хорошо, что людям помогаешь, сынок. – Вздохнула мать, глядя на Сергея отчего-то горьким и сочувственным взглядом.
- Да, я же и сам себе помог. Если этот опыт удался, если подтвердится полная действенность аппарата, то я и себе, и тебе, мам, помог.
- Да, мне уж не надо, - чуть улыбнувшись, снова вздохнула старушка, - Я уж свой век доживаю, и сколько на роду написано, столько и хочу жить.
- А мы тебе еще лет двадцать припишем, - весело выкрикнул Сергей, - и еще поживешь!
- Да, не надо уж… - Анна Федоровна махнула рукой и, медленно ступая, пошла к двери, - Ты лучше о себе позаботься. – В дверях она остановилась, обернулась – в неярких лучах солнца, местами пробивавшихся в прорехи старых занавесок и упавших сейчас на лицо матери, оно показалось Сергею строгим, но светлым и даже как-то иконописно красивым, - Женился б ты лучше, сынок, о себе подумал, да и мать-старуху внуками порадовал, а то «колбы, проводки». Для кого все это? Женился бы, пока не поздно… - и, уходя, быстро переменив тему, будто и не произносила ранее сказанного, она привычно позвала:
- Приходи на кухню, Сережа, я тебе борща погрею.



Доктор Чистяков медленно зашел в свой кабинет, включил свет, устало опустился на кресло у стола, положил на столешницу скрещенные руки и склонил на них изможденную от проблем и забот голову с пробивающимися на висках, почти еще не видными в густой поросли темно-русых волос седыми прядками.
- У-хо-жу! – произнес он медленно и отчетливо, будто приказывая самому себе, фразу, являющуюся уже несколько лет итогом каждого его рабочего дня в кардиологическом отделении больницы, - У-воль-ня-юсь! Надоело. Сколько можно!
Он резко встал, одним движением открыл окно – прохладный воздух стремительным потоком ворвался в комнату. Он закурил, прислоняясь спиной к шкафу и серьезно и вдумчиво глядя на небольшой мрачноватый пейзаж, висящий на противоположной стене. На этой картине глаза его отдыхали, бурлящие нестройным потоком мысли успокаивались, приобретали   более четкие формы, очертания. Воспоминания прошедшего дня, будто на экране телевизора, виделись им в рамке на стене, где-то позади сгустившихся на картине сумерек послегрозового вечера, глаза смотрели сквозь темные острова деревьев и видели не красоту природы, а серые стены больницы, пациентов, умирающих. А так хотелось прийти домой с легким и пустым сердцем, без этой гнетущей тяжести на душе. За годы, проведенные в кардиологии, Чистяков так и не смог смириться с болезнью, привыкнуть к смерти, не научился воспринимать людей как безликую массу, как непрерывный поток приходящих и уходящих – в тот или иной мир. Боль, безграничная тоска, чувство непоправимой несправедливости жизни притуплялись, отходили на второй план, но при каждом удобном случае появлялись вновь, вылезали из душевных глубин наружу. Коллеги ласково, дружески хлопали его по плечу и посмеивались или сочувственно говорили:
- Ну, что ты, Дмитрий, как дитя малое – переживаешь. Ведь почти каждый день здесь, насмотрелся уже.
Насмотрелся, но его светло голубые лучистые глаза каждый раз вновь наполнялись тревогой. Он стал врачом не из-за престижности профессии, не наобум, а по призванию, по слепому убеждению – которое зародилось у него еще в детстве, после внезапной потери отца – люди пришли в этот мир, чтобы жить, но им нужно помочь выживать. Стены больницы давили, мучили, но не выпускали за свои пределы. И Чистяков каждый раз приходил на работу, чтобы снова вечером курить в своем кабинете, глядя на картину, и страдать от несправедливости всего вокруг и оттого, что он не в силах ничего изменить.
Сегодня ему не давали покоя два события – умерла молодая девушка, бывшая наркоманка, сильно посадившая сердце. Врачи делали все возможное, чтобы ее спасти, но не удалось. А ведь она почти ровесница его дочери, даже чуть моложе. Теперь нужно разыскивать родных, близких, сообщать. И еще – весь день неотвязно, словно тень, словно заноза, прочно засевшая в мозгу, следовало за Чистяковым иссохшее лицо человека, замеченного кем-то сердобольным на улице с сердечным приступом – его впалые, заросшие щетиной щеки, потухшие, не выражающие ни единого чувства, слишком неживые глаза, бледные губы.  Это лицо почему-то не давало покоя, стояло перед глазами навязчивой идеей – где он мог видеть этого старика – словно они были знакомы раньше – его лицо казалось примелькавшимся, почти родным, но вспомнить этого человека Чистяков не мог. И голос, который сегодня чуть слышно хрипел, чтобы его оставили в покое, тоже казался Дмитрию Чистякову тоже слышанным где-то ранее, но когда-то очень давно…
Сумерки на картине окончательно заволокли деревья, мысли, упершись в поверхность полотна, не имея возможности проникнуть внутрь, прервались. Чистяков неожиданно для себя вновь оказался в своем кабинете. В дверь раздался стук, судя по настойчивости – повторный. Дмитрий усмехнулся, бросая выкуренную до фильтра сигарету в пепельницу, полную таких же обожженных окурков, и повернул ключ. В кабинет бойко просунулась аккуратная, с гладко зачесанными светлыми волосами, голова медсестры Марины в синей больничной шапочке:
- Дмитрий Сергеевич, у Вас ключи от лаборатории? Просто на ночь закрыть нужно.
Чистяков широким жестом, вызвавшим добрую усмешку Марины – насколько он был большой, наверное, настолько же нескладный, а порой и неуклюжий, как ребенок, отчего часто вызывал улыбку собеседника – хлопнул себя по лбу:
- Забыл! – и улыбнулся молоденькой сестричке, - Вот, старый дурак, да?
- Ну, что Вы… - будто оправдываясь и чуть заметно краснея, залепетала она.
- Сейчас приду, – вытаскивая из ящика ключ от лаборатории, уже серьезно произнес Чистяков, - спасибо, что сказали.
Марина, растерянно улыбнувшись, скрылась за дверью. Медсестры любили Дмитрия за веселый нрав, за доброту, искренность, способность пошутить в тяжелый, напряженный момент и этим «разрядить обстановку», хотя все знали – вот, он зайдет в свой кабинет и от показной веселости не останется и следа – там, за дверью, существует другой мир, наполненный едким запахом бесчисленных сигарет и тоской по лучшей жизни, которой никогда не будет. Уважали его и больные: за внимание, за врожденную чуткость, тактичность, за то, что никогда ни на какой вопрос не отвечал доктор Чистяков грубостью, хамоватой шуткой, напротив – советовал, успокаивал. «Людей надо любить, и тогда они будут любить тебя!» - частенько говорил он подшучивающим над его «мягкостью» коллегам. И, ранимый, впечатлительный, выращенный одной, постоянно пропадающей на работе матерью, он  с детства любил людей, которые всегда неизвестно почему стремились помочь их маленькой семье. И хранил в душе редкое качество – чувство благодарности и стремление платить добром за добро.
В лаборатории на столе в дальнем конце комнаты горел неяркий свет настольной лампы. Чистяков подошел к ней, чтобы выключить свет и по привычке осмотрелся – все ли в порядке, на своих местах. И вдруг замер, пораженный, не в силах вздохнуть, только чувствуя, как его абсолютно здоровое сердце ударилось куда-то и затихло, - его взгляд упал на прибор в темном углу комнаты – великое творение великого человека, которое уже, как минимум, два десятилетия считалось одним из важнейших изобретений человечества – он увидел аппарат доктора Кронина, его «Лекарство от смерти» - аппарат, который по нескольку раз в неделю, а иногда и в день, выкатывался за двери лаборатории, чтобы вернуть чью-то уходящую душу.
- Кронин? – свистящим шепотом, будто его кто-то душил, неуверенно произнес Чистяков, - Кронин! – быстро и резко ответил он себе и бессильно опустился на край стола, на миг забыв о том, что у медиков это плохая примета. – Так вот почему эта фамилия показалась ему так странно знакомой – на аппарате, уже давно размноженном и имевшемся почти в каждой клинике земного шара, была выгравирована надпись с инициалами его создателя, на которую никто уже привычно не обращал внимания: «Лекарство от смерти» - Аппарат доктора Кронина С.А.» Чистякову пришло на память, что именно отсюда пошло разговорное название прибора – сокращенное ЛОСК, составленное из первых букв надписи. Так вот почему  что-то в старом, изможденном лице поступившего сегодня пациента казалось Чистякову так навязчиво знакомым – фотографиями доктора Кронина пестрели двадцать лет назад первые полосы всех газет, его лицо долгое время не сходило с телевизионных экранов – Нобелевская премия, награждение президента за заслуги перед Отечеством, передачи с его участием, многочисленные интервью… А потом великий Кронин внезапно исчез и больше Дмитрий никогда о нем не слышал – почти два десятка лет – до сегодняшнего дня. Чистяков поднес руку к горящему лбу и почувствовал, что она дрожит. «Но почему?!» - думал он, вспоминая исстрадавшееся лицо своего новоприбывшего пациента и не имея ни сил, ни возможности усомниться в том, что это и есть тот легендарный доктор Кронин, который в один миг стал всемирно известен как величайший ученый, создавший аппарат, отодвигавший, пусть и ненадолго – да хоть насколько – самую пугающую болезнь человечества – смерть.
Медленным задумчивым жестом, уже не глядя по сторонам, Чистяков выключил свет, вышел из лаборатории, повернул ключ. Свет в коридоре был приглушен – наступило время сна – беспокойное и страшное время для больных, не верящих в наступление завтрашнего дня. «Что с ним могло произойти? – тихо ступая по коридору, тягостно размышлял Чистяков, - Что могло заставить признанного человека исчезнуть навсегда? А ведь я был тогда еще мальчишкой-студентом и так мечтал стать хоть в чем-то похожим на него…». И ему вдруг захотелось побежать сейчас туда, в палату, где среди множества больных лежит никем не узнанный доктор Кронин, и говорить, говорить, говорить с ним – всю ночь напролет. Но у него был приступ, ему нужен отдых и главное – этого гениального человека надо спасти во что бы то ни стало. Быстрыми шагами Чистяков направился к себе в кабинет, подошел к столу и, не садясь, взял телефонную трубку. Нервно набрал номер.
- Слушаю. – Быстро последовал ответ.
- Георгий Иваныч, Чистяков беспокоит, извините за поздний звонок, - Дмитрий замолчал на миг, набирая в легкие воздух, - Георгий Иванович, я хотел попросить Вас разрешить мне отработать следующую смену.
- Домой не хотите, Дмитрий Сергеевич? – одновременно удивленно и насмешливо процедил голос в трубке, - До послезавтрашнего дня хотите остаться в больнице?
- Да. Да. – Чеканил Чистяков, - Вы понимаете, сегодня пришел очень сложный больной, я хотел бы заняться им лично.
- Пришел! – передразнил его главврач, - И Вы хотите залечить его, чтобы он не только ходить, но и бегать заново научился? Гуманисты! – Георгий Иванович, посмеиваясь, вздохнул, - Эх, гуманисты! О себе бы подумали, Дмитрий Сергеевич! А так - дело Ваше, да, хотите – хоть живите в больнице. А твоему пациенту крупно повезло, - добавил он, неизвестно для чего переходя одновременно на «Ты» и на шепот, - если ты так печешься о нем!
- Да, что Вы! – засмеялся Чистяков, - Это мне с ним повезло.
- Смотри, только сам не заболей со своими больными, добродушно усмехнулся главврач, и Чистякову вдруг пришло в голову, что он не может представить себе этого большого грузного человека в домашней обстановке – в кресле, с телефонной трубкой в руках, - Георгий Иванович виделся ему только в привычном глазу белом халате.
- И жену не забудь предупредить, а то опять среди ночи всю больницу на уши поднимет своими звонками и скандалами: «Куда моего мужа дели?!». - Напутствовал Дмитрию густой бас в трубке. – Уж очень грозная она у тебя!
- Так точно! – шутливо по-солдатски отрапортовал Чистяков, - Будь сделан!
   Положив трубку, он снова закурил у раскрытого окна, видя в глубинах картины на стене молодого Сергея Кронина и рядом – старое, испещренное морщинами, будто похожее на кого-то лицо.



Утром, по обыкновению обходя больных, доктор Чистяков подсознательно стремился туда – в двенадцатую палату, как назло находящуюся в самом конце коридора. Не раз и не два спрашивали у него то медсестры, то сами больные:
- Что с Вами сегодня, Дмитрий Сергеевич? – и, так и не получив ответа, задумчиво глядели вслед слишком не похожему на себя, обычно спокойному, внимательному и улыбчивому Чистякову, который теперь заметно нервничал и если уж улыбался – то как-то странно – одними губами, глаза же его с темными кругами от проведенной без сна ночи были устремлены куда-то в неизвестное, или внутрь себя. И никто из них не мог даже представить, сколько всего передумал потрясенный доктор Чистяков в своем кабинете за эту ночь, крепко зажав зубами очередную сигарету и вперив ненасытный взгляд в картину.
Когда же Чистяков открыл дверь заветной палаты, куда его так влекло желание увидеть кумира своих студенческих лет, взгляд его мгновенно нашел койку у окна, на которой лежал седой лохматый старик и неотрывно, не мигая, смотрел в потолок. У Дмитрия тут же возникло желание приблизиться, дотронуться – дабы удостовериться, что этот человек, не подающий признаков жизни, еще дышит.
«Может быть, не он?» - снова какой-то тенью скользнуло сомнение и сразу же испарилось, стертое упрямой мыслью: «Он!»
Кронин даже не повернулся в сторону вошедшего врача. Чистяков заметил это, и ему стало не по себе. Он нарочно обошел всех больных, за исключением Кронина, чтобы оставить его на потом и дать себе и ему время на возможный разговор. Наконец, он присел на край кровати Сергея Александровича:
- Как Вы себя чувствуете? – неуверенно начал он.
Глаза, наконец, оторвались от созерцания потолка и остановились на лице Чистякова, глядя уставшим, но пронизывающим взором.
- Пока чувствую, - послышался хриплый глухой ответ, - к сожалению.
- Ну, что Вы… - волнуясь, пробормотал Дмитрий. Он вдруг невольно вспомнил, как в молодости жаждал хотя бы мельком, издали увидеть этого человека. Пожать ему руку было пределом всех мечтаний.
Он накрыл своей крепкой ладонью тонкие сухие пальцы Кронина, ободряюще кивнул:
- Вы еще поживете. Сколько Вам – шестьдесят, шестьдесят пять? Да, Вы еще только жить начинаете!
Тот чуть заметно ухмыльнулся:
- Я-то? Я уже пожил. Все, что я мог и должен был отдать этому миру, я уже отдал. Больше с меня нечего взять, - он скрипуче засмеялся, - ну, кроме анализов, конечно.
- Послушайте, - Чистяков не знал, как начать, боясь показаться напористым или бестактным, опасаясь того, что Кронин закроется, окончательно замкнется в своем последнем одиночестве, не позволит ему помочь, - послушайте, Вы должны, Вы просто обязаны верить, стремиться! Уныние – это самое страшное, это гибель человеческой души! Вы же… Вы – Кронин! – Не смог сдержаться Чистяков, - Великий Кронин, который спас множество людей и почему-то отказывает в помощи единственному человеку – себе!
- Узна-ал… - со вздохом и одновременно выражением радости и неудовольствия на лице проговорил старик. - Меня давно никто не узнавал. – И, помолчав, прибавил:
- Да, никого я не спасал, просто немного отсрочил людям уход в мир иной и больше ничего.
- Больше ничего?! – Вспылил Чистяков. – А чье лицо не сходило с экранов, с первых полос газет? Кто вдохновлял нас, тогдашних студентов?
- Не знаю. – Простодушно ответил Кронин  и мрачно добавил, - Наверное, я. – И снова устремил мгновенно поблекший и ставший пустым и холодным взгляд в потолок, символизируя этим конец разговора.
   Чистяков вышел из палаты опустошенный, провожаемый любопытными взглядами больных, из которых те, что находились  ближе остальных к койке Кронина, наверняка, слышали их разговор.



День прошел как-то сумбурно и бестолково: в больнице все раздражало, будто тяжелым прессом давило на плечи, жена звонила и, будто пила по железу, начинала вызуживать у него, во сколько он придет, что будет есть и не завелся ли у него «служебный романчик» с какой-нибудь молоденькой сестричкой. Чистяков испытал удивительное облегчение, когда, наконец, смог положить телефонную трубку.
Уже вечерело. За окном лил сильный дождь, крупные капли, падая с крыши, часто и гулко стучали по подоконнику. Стекло было покрыто длинными, быстро сбегающими вниз ручейками. Чистяков закурил, подошел к окну, взялся за ручку и потянул оконную раму на себя. Осенний вечер в тот же миг забрызгал доктора освежающе холодными каплями косого дождя,  а он, бросив в пепельницу сигарету, стоял, опустив голову и ощущая ледяные струйки, сбегающие по расправляющему свои складки лбу, радуясь этому природному душу, которому хотел бы сейчас подставить и сердце, чтобы смыть с него накопившиеся за последние два дня переживания.
В дверь тихо и несмело постучали. Чистяков обернулся – стук не повторился. Медсестры стучат не так – более уверенно, настойчиво. «Кто бы это мог быть?» - мелькнула мысль с долей беспокойства.  Одним жестом он закрыл окно, мимоходом увидел в пепельнице недокуренную сигарету и шагнул к двери. На него снизу вверх смотрел невысокий, по-стариковски ссутулившийся человек с беспокойными глазами на усталом лице – Сергей Кронин. Чистяков отпрянул от неожиданности и на какой-то миг застыл в неловком молчании.   
- Вам плохо? – Мгновенно собравшись с мыслями, быстро спросил Дмитрий Сергеевич, пристально вглядываясь в Кронина, пытаясь отыскать, уловить причину, приведшую его сюда, - Что-то беспокоит? – он кивнул в сторону сердца пациента.
- Я к Вам. – Будто и не слыша вопросов врача, спокойно отвечал тот. – Поговорить хотел. Можно? Вы не заняты? – Каждая фраза его была резка, тяжела и весома и, с трудом срываемая с языка, она словно бы медленно падала на пол и так же медленно, с треском, распадалась на несколько крупных частей.
- Проходите. – Удивленно, испытывая некоторую неловкость, которая, вследствие усталости или еще чего-либо, была все же далека от утренней  нервозности и страха, произнес Чистяков, закрывая дверь за столь неожиданным гостем. – Вот кресло, присаживайтесь. – И с беспокойством добавил. – Зачем Вы встали?! Вам нужен постельный режим!
- Выспаться я еще успею. – С некоторым ехидством ответил Кронин, глядя Чистякову в глаза прямым немигающим взглядом светло-серых глаз. – Красивая картина, – заметил он, оглядевшись, - наводит на размышления. Вы ее сюда привесили?
- Я… - все еще недоумевая, ответил Чистяков, внимательно глядя на неожиданного, но дорогого гостя. – Может, чаю?
Кронин отрицательно покачал головой и с долей язвительности произнес:
- Спасибо, я уже ужинал. - И мгновенно переменил тему. – Я явился сюда потому, что Вы – первый за много лет, кто узнал меня в этом непотребном виде.
- Ну, что Вы… - начал Чистяков.
- Я сам знаю, что я! – Отрезал Кронин. – Я – конченый человек. Отброс общества. Я опустился. Даже, может быть, умер – не знаю. Я не сомневаюсь лишь в одном – почти двадцать лет Сергея Кронина не существовало, он решил умереть, исчезнуть, раствориться в воздухе – правда, на физическую смерть у меня никогда не хватало смелости. Или воли? – Он криво, неприятно улыбнулся, но через миг его лицо вновь приняло выражение равнодушия и холодного спокойствия. – Сначала узнавали, конечно, - продолжал он тоном, лишенным каких бы то ни было эмоций, - будто повествуя о незнакомом и малоинтересном человеке, - пытались образумить, поддержать. – На его лице вновь прорезалась ядовитая ухмылка. – Ох, уж мне эти помощники! А потом забыли, да и – теперь он улыбнулся с долей горечи, - уже не так-то просто угадать лощеного, избалованного почестями и славой Кронина в сутулом, грязном старикашке. Правда? – Он с ехидством посмотрел прямым, тяжелым взглядом в широко раскрытые глаза Чистякова. – Ведь и Вы меня не сразу признали?  А кроме Вас меня и вовсе никто не заметил – это в кардиологии-то, которой я посвятил почти всю свою жизнь! – Он выдохнул, будто устав произносить слова, и, миг помолчав, поднял на Чистякова измученный, изболевшийся взгляд. – Можно закурить? – И сам себе ответил. – Думаю, можно. Только не говорите, что я больной, что мне противопоказано. – Он прогнусавил последние слова, будто предугадывая ответ Чистякова и уже заранее передразнивая его, и с серьезным видом все-таки еще раз вопросительно кивнул на пачку сигарет на столе, впрочем, не сильно интересуясь ответом. – Я возьму? – И, словно извиняясь за бесцеремонность, добавил. – Жизнь научила быть наглым, к сожалению.
Чистяков кивнул, неохотно протянул пачку, щелкнул зажигалкой у сигареты Кронина, вытащил одну себе и, небрежно бросив пачку на стол, собирался что-то сказать, но Кронин не позволил ему:
- Не надо спорить о том, что я представляю собой теперь. На наше счастье, - он засмеялся коротким смешком, - или несчастье, уже давно изобрели зеркала, в которых можно отчетливо себя увидеть… Так вот, - он заметно оживился, затягиваясь сигаретой, - много лет Сергея Кронина не существовало, точнее он был – последний пропойца и бродяга, никому не известный в среде таких же пропойц и бродяг. Если давно, тогда, когда я только ушел от самого себя,  меня узнавали,  - я бежал, прятался, скрывался и ненавидел этих людей за то, что они помнят и навязывают мне что-то, о чем я желал бы забыть, то теперь, когда мне годами никто не вглядывался в лицо – даже мои собутыльники, меня вдруг охватила безумная тоска – будто меня нет, и жизнь, в которой я чувствую голод, скуку и боль, - на самом деле всего лишь сон, мираж, а того, что хранит в своих тайниках моя мучительница-память, вообще никогда и не было. Десять лет не говорить ни с кем по душам – это безмерная тяжесть, ни с чем не сравнимая мука, вынести которую способен не каждый человек. А я не говорю никому, кем я был, на что я положил лучшие годы своей молодости, - он горько усмехнулся, - да, и кому это интересно! – И чуть заметно вздохнув, продолжил, - Впрочем, я и сам предпочитаю об этом не думать. Но от прошлого не убежишь, от собственных мыслей не укроешься, - его голос нарастал вместе с внезапно появившейся в нем ноткой ненависти, - не откупишься! От них не спрячешься ни в каком самом гадком подвале – они не брезгливы, они проникнут туда вместе с лучиком лунного света, чтобы сводить с ума… И тут, когда мне вдруг иногда в ночных кошмарах стало хотеться, чтобы меня узнал хотя бы один человек и протянул руку, и сказал: «Ты – Кронин, тот самый, который хотел подарить людям продолжение их жизни», тогда меня кто-то подобрал на улице с сердечным приступом. - Он снова засмеялся – нервным, резким смехом. -  Даже не верю своему счастью – на каждом шагу на улицах лежат люди – спят, греются на солнышке или умирают – неважно что, главное – они стали привычным зрелищем и их никто не видит… - Кронин задумался, понуро опустил голову и вдруг, резко вскинув ее, победно закричал с каким-то безысходным отчаянием в голосе. – А вот меня – подобрали! Меня подобрали почему-то!.. – И, взглянув в молчаливые, одновременно пораженные и внимательные, глаза собеседника, тихо подытожил. – Наверное, можно считать, что мне крупно повезло. Хотя – даже забавно – я столько лет мечтал незаметно уйти куда-то, - Кронин мотнул головой, показывая вверх, - в эти неведомые дали, что до сих пор не знаю, стоит ли считать везением мое возвращение к жизни. Итак, как бы то ни было – повезло, не повезло, но все-таки я выжил, и здесь, лежа на больничной койке, я встретил тебя… прошу прощения, - Вас…  Годы, проведенные в отдельной цивилизации бутылок и помоек, не лучшим образом влияют на этикет.
- Ну, что Вы!.. – снова горячо начал Чистяков, но его слова растаяли в новом потоке речей доктора Кронина.
- И все бы ничего, - продолжал Кронин, не слыша его слов, - все бы ничего – и отмахнулся бы я от тебя, как от сотни других «доброжелателей» и утопил бы свою память в вине, - он хохотнул, - а лучше в водке! Да, - продолжал он, вновь обретя задумчивое выражение лица и представляясь сейчас Чистякову в светлом образе старца-проповедника, дающего напутствия своим молодым последователям и ученикам и критически повествующего о своей собственной жизни, – да, дело-то в том, что нету здесь водки, чтобы преградить ею путь воспоминаниям, а есть больничные стены, тишина и леденящий покой последнего приюта на Земле, в котором каждый волей-неволей думает о чем-то своем, самом важном в этой, еще не до конца ушедшей жизни. И ко мне тоже пришло мое прошлое – и его оказалось так много, что мне не под силу в одиночестве терпеть его тяжесть на своих плечах. И вот, я притащил его сюда, к единственному узнавшему меня, потому что его слишком много для меня одного. Да, к тому же, - Кронин невесело усмехнулся, - очень уж давно я не говорил с трезвым и слушающим человеком. – Он вздохнул, будто отдыхая от столь длинной речи, молча закурил очередную сигарету, которая, незажженная, уже давно была зажата у него в пальцах, и внимательно посмотрел в глубоко сочувствующие глаза Чистякова.
- Но почему? – Вдруг взорвался тот. – Почему Вы бросили все в один миг, ради того, чтобы вести никчемный образ жизни, спиваться, опускаться?! Почему Вы, гениальный ученый, который мог бы помогать людям и дальше, разрабатывая какие-нибудь жизненно важные проекты, ушли на дно, чтобы, как Вы говорите «раствориться»? Какое право Вы имели лишать мир Вашего таланта, Ваших новых открытий?!
Кронин смотрел на распалившегося чуть ли не до слез коллегу с улыбкой, как на обиженного и возмущенного несправедливостью жизни мальчишку:
- Потому, что я изобретал «Лекарство от смерти» - аппарат с химическим веществом, которое могло при достаточном добавлении «энергии любви» - как я ее тогда называл, - энергии десяти любящих людей, восстановить многие нарушенные процессы в организме человека, иногда, в самых тяжелых случаях, - ненадолго, но и этого времени было достаточно, чтобы сделать ожившему, если можно так выразиться, пациенту операцию, иногда действия аппарата хватало на годы, а бывало, что человек, на которого единожды воздействовал прибор, проживал десять и более лет – об этом я читал уже потом. – Кронин снова усмехнулся. – Ведя отнюдь не самый достойный образ жизни, я все же иногда покупал газеты, – он прищурился, поджал губы, - особенно, если видел на первой полосе свою, еще не совсем забытую миром фамилию.
- Откуда же Вы брали деньги? – Вырвалось у Чистякова.
- Только не думай, что я воровал! – Резко бросил Кронин и, смягчившись, с долей грусти добавил, - Я, знаете ли, наверное, единственный из тех, с кем мне приходилось общаться, был бездомным с личной жилплощадью, за которую, правда, давно не платил. Там у меня оставались некоторые сбережения… Туда же последние годы по определенным дням мне приносили пенсию, туда же я ходил мыться и стираться и оттуда же всегда бежал, как ошпаренный, потому что моя квартира – то единственное место на Земле, где я совершенно не могу находиться… Я снова ушел от темы. – Кронин жадно затянулся и в первый раз открыто улыбнулся. – Что за привычка – все время бежать: от себя, от людей, от мыслей, от темы! Так вот, - мой аппарат процветал, я не без оснований им гордился, сам того не сознавая, что невольно поделил людей на тех, кто сможет продлить свою жизнь, а кто умрет с горькой мечтой об этом. Я не знал, что на свете существует что-то гораздо страшнее, чем смерть, и имя ему – забвение. Это смерть при жизни, когда ты еще вроде бы дышишь, существуешь, но настолько никому не нужен, что уже вроде как и не живешь, будто и нет тебя вовсе… Я попробовал его потом – вкусил, испил, насладился в полной мере! – Кронин язвил с пафосным видом, но в глазах его было столько боли, столько пережитой муки, что Чистяков невольно поежился. – А когда человек один… - продолжал Кронин, погружаясь в себя самого, в годами накопившиеся нерастраченные, невысказанные эмоции и почти не замечая собеседника, - хотя, как так может быть… вот, я бродил по улицам и думал – странно до смешного и неправильно до нелепости – вокруг тысячами проходят твои братья по разуму, по рождения, а ты – один. Если ты не достиг богатства, не создал семью, ты – один. Пока ты молод, пока успешен, пока свеж, красив и перспективен, ты вертишься в этом непрерывном круговороте: детский сад, школа, институт, работа… И вроде бы ты в обществе, постоянно среди людей и как будто даже нужен. А потом – бах – пенсия. И ты оказываешься словно отодвинутым в сторону, как гнилое дерево, чтобы дать дорогу молодым росткам, которые скоро – сами не успеют заметить как – тоже превратятся в такие же трухлявые пни на обочине жизни. Но если человек в семье, среди родных, среди новых побегов, он чувствует свою нужность и не замечает ни течения жизни, ни обрыва этой связи с людьми, да, этого обрыва просто нет – он просто пожинают плоды того, что посеял в молодости и растил всю жизнь. А когда ты один… - Кронин тяжело вздохнул, отвернулся к окну, опустил голову, продолжил невнятно, горько, - ты просто никому не нужен, и не поможет тебе выжить никакой самый чудодейственный аппарат, если твоя жизнь никому не нужна!.. Мать твердила, - выдохнул он с чувством,  снова вскинул взгляд на Чистякова, - «Женись, заведи детей!», а я думал – что за глупости, старческие причуды, она просто ничего не понимает!  Зачем мне дети?! Какие дети! Я рожден для науки, я создаю великое изобретение, которое перевернет мир, которое сделает людей счастливыми и самым лучшим из них продлит жизнь! Только я промахнулся с определением лучших – довольно часто мне приходилось видеть, как благодаря мне выживали лицемеры и подлецы, а добрые, умные, честные и талантливые люди тихо и незаметно сходили в могилу! – Кронин задохнулся, побледнел.
- Может, Вам лучше отдохнуть? – Беспокойно спросил Чистяков.
- Не перебивай! – Рявкнул на него Кронин. – Не мешай мне исповедоваться! Пожалуйста… - добавил он мягче. – А знаешь, что самое смешное?! – Произнес он немного погодя, уже спокойней, но с какой-то задорной злостью в глазах. – Что мне самому не поможет мой собственный аппарат! – Он отрывисто и громко засмеялся. – «Лекарство от смерти» доктора Кронина не способно спасти самого доктора Кронина! Оно бессильно. Потому, что я одинок, о-ди-нок!.. – Злые искорки в глазах потухли, лицо, словно сведенное судорогой, будто становясь спокойнее, в то же время принимало выражение ледяной смертной тоски. Он помолчал, смотря в пол, думая о чем-то своем, наболевшем, потом поднял вновь ставший колючим взгляд и заговорил быстро, с остервенением. – А тогда, - он особенно выделил последнее слово, - тогда меня буквально носили на руках – цветы, лавры, казалось бы, бессмертная слава! Статистика пищала от восторга и сообщала о новых случаях исцеления, о том, что в больницах оборудуются специальные кабинеты для моего аппарата, расходящегося теперь в своих копиях по всему миру. Меня узнавали на улицах, меня встречали и провожали улыбками, у меня появились деньги, множество новых друзей и учеников. И грезилось – моя жизнь всегда будет сверкать и переливаться бликами счастья и почета! 
- Глаза Кронина, ожившие от радостных воспоминаний, в один миг приняли выражение горькой насмешки, - Все обещало быть прекрасным, - продолжал он, мрачнея, - сбылись все мои самые нереальные мечты и я купался в этом ощущении полного счастья. Но все рухнуло в один миг, - Чистяков напряженно слушая, подался вперед, - в тот день, когда умерла моя мать! – отрезал Кронин и, помолчав добавил, - Мать, которая была единственным близким и дорогим человеком на земле и для которой я, плохо помнивший своего отца, творил свое великое изобретение, - для нее первой я стремился создать аппарат, который продлит самую главную для меня – ее жизнь! Мы мало общались последнее время – я просиживал в комнате над чертежами или сутками пропадал в больнице, а когда довел свое дело до конца то, наивный, пообещал ей вечную жизнь. А она смеялась, отказывалась и говорила, что судьба есть судьба и никакой аппарат тут не поможет. А я смеялся в ответ над ее деревенским стариковским простодушием. – Кронин быстрым жестом вытер двумя пальцами накопившиеся слезы в уголках глаз. - У меня не было никого. Только она… И все просила «Женись!» Я отмахивался, отговаривался, а она все внуков ждала… Вроде бы она и долго прожила, но мне,  и правда, казалось, что она должна жить вечно, всегда быть рядом, заботиться, любить. И я искренне верил, что мое изобретение  не позволит ей просто так покинуть меня, что она уже заранее обречена быть спасенной, хочет она этого или нет. – Кронин невесело усмехнулся. - А она как будто подшутила надо мной, - не хочу, мол, жить дольше положенного – и не буду! – Кронин горестно замолчал, сжал голову руками, и, чуть покачиваясь вперед, заговорил тихо, с трудом, путаясь в словах. И Чистяков неожиданно ярко увидел, что это такое – настоящее безутешное горе, выболевшее до спокойствия. Голос Кронина то ли от волнения, то ли от непривычно длинного монолога осип, начал прерываться. - Когда ее не стало, - она умерла тихонько, во сне, будто не желая никому мешать, - говорят, это хорошо, - умереть во сне и даже не заметить этого, хотя… кто знает? Когда ее не стало, я вдруг понял, что все зря, что все над чем я трудился долгие годы, чем мечтал помочь первому человеку на свете – матери, все пошло прахом. Ведь я, такой гениальный и признанный, просто не смог ничего сделать. Она жила по другим законам и умерла по ним же, будто отодвинула меня в сторону со всеми моими опытами над жизнью. Это был удар – пощечина судьбы. Но самое страшное то, что я вдруг понял, что мой аппарат не смог бы ей помочь – ведь, по моим расчетам, если бы он выкачал у меня нужное количество энергии, я сам бы не выжил, а кроме меня у нее никого не было. За один день у меня полностью открылись глаза – я стремился спасать самых дорогих, самых любимых, самых нужных для общества людей, я полагал, что те, у кого нет друзей, родных, близких, будут сами виноваты в своей гибели. Я создавал «Лекарство от смерти» для самых необходимых людей, но не учел одного – что почти каждого может любить единственный родной человек, любить преданно и бесконечно, но будет не в силах спасти его. А может быть,  этого-то человека и надо спасать, а не тех, кому повезло родиться общительнее или богаче, за кем стоят толпы любовников, наследников и прочей ерунды, не лишенной, впрочем, сердечной привязанности. Мой аппарат не способен измерять силу любви одного человека и противопоставлять ее душевным симпатиям десяти. Вот тогда я рухнул с небес, как бедолага Икар, у которого растаяли крылья, когда он слишком высоко воспарил, и, стремительно падая вниз, я увидел, услышал, что у других тоже погибают дорогие, любимые люди – от несчастных случаев или недостатка любви. И, уже будучи на земле, я часто слышал: «Аппарат Кронина? Спасибочки, сам помру. И так никому не нужен! А «Кронина» - это не для нас, богатеньким это!» И я, великий кудесник, дарующий жизнь, именно тогда понял главное – меня самого ничего не спасет, потому что, отдавая годы продлению чужих жизней, я как-то забыл про свою – про то, что нет в ней ни друзей, ни родных, ни любимой женщины. И меня осенило, что мать была права – родился человек, живи в обществе, продолжай род, а не прыгай выше головы – только ноги переломаешь!
Чистяков впервые за долгое время открыто и искренне улыбнулся:
- Никто б не прыгал выше головы – мы бы еще в пещерах жили!
   Кронин посмотрел на него с обезоруживающей прямотой:
- А может, так оно и лучше – в пещерах? -  И, тяжело вздохнув, продолжил. – Я принес людям только боль оттого, что кто-то другой может прожить дольше, и, вполне возможно, зависть и горькую обиду на бездарного меня…
Он снова потянулся за сигаретой, вдруг левая рука его плавно и целенаправленно, будто влекомая магнитом, потянулась к груди и он как-то неестественно, чуть набок, запрокинул голову, с усилием пытаясь дышать.
- Сергей Александрович! – Вскрикнул Чистяков.
- Ничего, пройдет… - прохрипел Кронин. – Переволновался, бывает… Не бойся, сейчас, сейчас… А не пройдет – все равно ты мне не поможешь… Так мне и надо!.. Его лицо, заросшее торчащей во все стороны щетиной, побледнело и в один миг осунулось, черты заострились, дыхание стало тише.
- Кронин! – С отчаянием крикнул Чистяков, хватая того за руку в надежде прощупать пульс. – Кронин… - умоляюще шептал он, разрывая ему рубашку, не замечая отлетающих на пол пуговиц. – Ну, держись же!.. – Молил он, одним жестом бросив сухощавого пациента на кушетку, проводя непрямой массаж сердца вкупе с искусственным дыханием. Кронин не приходил в себя.
- Ну, нет же! - шептал Чистяков, - Нет! Так просто ты не отделаешься! – В его голосе уже звучали злость и раздражение вперемешку с крайним отчаянием. – Ты не сможешь так запросто убежать от меня, когда я, наконец, тебя нашел!
Быстро позвонил дежурной сестре:
- Лиза! Срочно с каталкой ко мне! Будем делать электрошок!
В один миг, не глядя в заспанные, но удивленно раскрытые глаза медсестры – откуда в такое время в кабинете доктора поступивший сегодня больной без признаков жизни, уложил небольшого, легкого и обмякшего, еще две минуты назад вполне здорового на вид пациента на каталку, бегом, в несколько секунд, довезли Кронина до реанимации. Электрошок не помогал, а безжалостные секунды, минуты текли своим чередом, унося жизнь Кронина все дальше и дальше, с каждым моментом делая все более невозможным его возвращение в этот мир. Сестра, бледная и потерянная, смотрела на доктора Чистякова, нервно ломающего себе пальцы: «Что я могу еще сделать? Что-о?!» Вдруг лицо его просветлело:
- Будьте здесь! – Резко, но обрадованно приказал он медсестре. – Через минуту вернусь.
Он появился даже быстрее, катя перед собой жизнеспасительную громаду – «Лекарство от смерти» доктора Кронина», встретившееся, наконец, со своим, правда, уже бездыханным, создателем.
- Приготовьте иглу! – Приказал он сестре тоном, не терпящим возражений.
- Но, как же… это же – самоубийство… - попыталась воспротивиться она, с ужасом глядя на доктора Чистякова, подвозящего аппарат к изголовью больного и садящегося рядом на стул.
- Делайте, что Вам говорят! И даже не думайте попытаться мне помешать! – С несвойственной для него резкостью бросил Чистяков и уже чуть мягче добавил:
 - Если я не смогу, лекарство введете Вы. – Дмитрий отстегнул шланг с отверстием для иглы. – Закрепляйте иглу. Быстрее! – Дрожащими руками перепуганная сестра, бледностью лица почти слившаяся с голубой шапочкой на голове, достала одноразовую иглу, вставила ее в отверстие и, привычным жестом закрепив, устремила на Чистякова полные слез глаза. Она сознавала в полной мере, что помогает умереть за неведомое ей правое дело врачу, которым восхищается вся больница, которого любят и ценят, просто замечательному человеку. Но если она сейчас повернется и уйдет – он сделает все сам, без нее, но сделает обязательно. Так что выбора у нее нет.
Чистяков просунул руку в железное кольцо сбоку аппарата, положил кончики пальцев на красную полоску у верхнего края, включил кнопку. Часто, при виде родственников больных, стоящих в живой очереди у аппарата, у Чистякова мелькала неотвязная мысль – а будет ли он вот так же стоять, чтобы отдать часть своей энергии кому-то важному и дорогому, чтобы сделать свой вклад в сохранение жизни этого человека (за двадцать лет существования аппарата ему волею судеб ни разу не приходилось этого делать)? Кому? При каких обстоятельствах? Но даже шутки ради он не мог предположить, что он будет сидеть у аппарата доктора Кронина абсолютно и совершенно один, пытаясь спасти одного, почти незнакомого, но столь дорогого и важного человека – самого Кронина, и знать, что всю энергию, распределяемую обычно на десятерых человек, будет отдавать сам – а это верная смерть. Он вспомнил дом, семью, жену, которая давно стала чужим человеком. А была ли она когда-то родным?.. Или вышла замуж за студента, которому пророчили блестящее будущее, перспективы, большие деньги? А потом все двадцать лет семейной жизни пилила и ненавидела его за свои несбывшиеся надежды. Дочку, которая уже выросла и которой, по сути, он совершенно не интересен… Чистяков с горечью вздохнул. И вдруг понял, что терять ему нечего – все, что мог, он уже давно потерял, и ни одна любовь ни одного человеческого существа не может привязать его к этому миру, равно как и спасти от гибели. Он подумал о больнице – о коллегах, больных, вдруг откуда-то всплыло улыбающееся лицо медсестры Марины, ее забавные ямочки на пухлых щеках – от всего этого стало немного грустно, а потом прошло.
Множество раз видел доктор Чистяков, как люди делают так же – кладут руку в отверстие и ждут, пока регулятор риска не прозвонит отбой. Медсестра Лиза бессильно прижалась к стене, ее губы дрожали – ровно десять раз, не снимая широкой ладони с красной полосы, Чистяков нажимал кнопку на панели аппарата. И ровно десять раз резко, словно ястребиный крик, в ушах раздавался звонок отбоя.
- Вводите… - Повернулся к ней Чистяков после десятого звонка. Его белые губы едва шевелились, но в помутившемся взгляде светились те же доброта и сила, что и всегда. Лиза ринулась к аппарату, быстро поднесла шланг к руке пациента, дрожащими, но верными руками ввела иглу в вену, открыла рычаг.
- Операцию на сердце!.. – успел выкрикнуть Чистяков, медленно проваливаясь в теплую и гнетущую темноту.



Сначала было темно – добрая, спокойная с оттенком легкой печали тьма, наполненная знакомыми то ли из детских воспоминаний, то ли из прочитанных книжек образами, окружала его. Внезапно она начала светлеть, голубеть, рассеиваться, сгущаться белыми комьями, похожими на кучевые облака, которые, в свою очередь, тоже были на кого-то похожи. Самое большое облако, отливающее синевой, было совсем рядом, ему захотелось разглядеть получше, коснуться его. Чистяков глубоко вдохнул, потянулся к нему рукой.
- Ну, наконец-то! – Глухо донеслось откуда-то. – Приходит в себя. – Чистяков, неизвестно сколько времени находившийся непонятно где, силился понять, куда же он попал. Его волновало более всего только одно – мертв он или жив. Он вглядывался в облако. В нем симметрично, совсем рядом горели две голубые звездочки – горели и мигали.
- Дмитрий Сергеевич… – голос был глухой и слабый со звенящими в нем слезами, облако принимало формы медсестры Марины. Но само лицо было словно не ее – задорные смешинки в глубине глаз пропали, под самими глазами были синяки, на худых провалившихся щеках нельзя было отыскать прежних веселых ямочек. Она сидела рядом, молчала и только слезы, то и дело наполнявшие глаза, хотели рассказать о чем-то.
- Как Вы могли так… - наконец, выдавила она, и ее лицо метнулось куда-то в сторону, и раздался торопливый удаляющийся стук ее шлепанец.
«А где же та – худенькая Лиза, которая была вместе со мной тогда, когда…» - проплыла в сознании мысль. Предметы становились отчетливее, облака обретали контуры,  и их становилось все больше – они наплывали откуда-то издалека и останавливались около него, шум нарастал, разделяясь на отдельные, уже узнаваемые голоса. Чей-то голос особенно выделялся громкостью, четкостью фраз. Чистяков силился вспомнить: «Смирнов? Гусевич? Коломнин? Нет, не то… Кронин? Не может быть!» Лица людей становились все четче, кто-то присел на край его кровати, на то место, где только что сидела Марина:
- Видишь меня? Узнаешь – кивни!
Чистяков прикрыл глаза в знак того, что он узнал Кронина. Хотя, по правде сказать, он его не узнавал – прямая спина, гладко выбритые щеки, по-мальчишески смелый и открытый взгляд – таким Дмитрий помнил его по фотографиям в газетах двадцатилетней давности и с трудом соединял этот образ в единое целое с сутулым небритым стариком, с которым разговаривал недавно… или давно… неважно… когда-то -  тогда, когда он в последний раз с кем-то разговаривал.
- Ожил! – Победно проговорил Кронин, обернувшись к кому-то. – Оклемался, родной!
- Я не умер? – Тяжело ворочая языком, спросил Чистяков.
- Ну, да ладно – умер! – Весело захохотал Кронин. – Ты у нас стойкий оловянный солдатик. Тебя голыми руками не возьмешь! Ты еще нас всех, тут стоящих, переживешь! Две недели комы – и, видишь, - как огурчик! – Кронин заметно радовался и нервничал одновременно.
- А Вы? Вы – как? Вас не узнать просто!
- А я… - Кронин задохнулся и отвернулся на миг, потом посмотрел Дмитрию в глаза прямым просветленным взглядом, - меня буквально с того света вытащил, только я, было, немного отдохнуть решил, один добрый и смелый мальчишка, который чуть не погиб из-за этого!.. – Голос Кронина сорвался, но он продолжал. – Говорил же я тебе – нельзя человеку в одиночку спасать кого-то моим «Лекарством»! А сорванца этого, - голос Кронина чуть заметно тронула нежность, - в свою очередь, спасли перепуганные коллеги посредством того же аппарата. Как видишь, нас обоих пролечили – я уже на ногах и бегаю, как тридцать лет назад. И ты скоро встанешь и забегаешь. Нас с тобой теперь большие дела ждут! Да, и потеплело на улице – запоздалое «бабье лето» выстелило разноцветные дорожки в парках – самое время для зарождения настоящей любви, которая приходит навсегда… - Кронин задорно и насмешливо подмигнул. – Мне осень всегда казалась наиболее романтическим временем года! Погода хорошая, погуляешь, надышишься запахом листопада и тихим, уютным счастьем! – Кронин весело и мечтательно рассуждал о будущем, незаметно сзади делая рукой жест «Уходите!», и люди в белых халатах, столпившиеся за его спиной, медленно исчезали за дверью.
Чистяков усмехнулся:
- Не знал, что «Лекарство» оживляет не только человека, но и юношеские гормоны. Влюблюсь? Что Вы! У меня жена, взрослая дочь… - он словно выдохнул все свое горе, всю боль не сложившейся семейной жизни.
- Ах, у тебя жена? – С язвительной веселостью парировал Кронин. Да, если бы у тебя была настоящая семья, которая тебя ждет и любит, ничто на свете не заставило тебя в один миг, не задумываясь, подписать себе смертный приговор! Это тебе повезло, что в больнице тебя так ценят – кинулись к аппарату спасать тебя. Не надо обманывать себя и за прошлое не надо пытаться ухватиться – нет у тебя никакой жены. А что может значить штамп в паспорте, когда люди безразличны друг другу, даже если по каким-то причинам живут вместе всю жизнь! – Кронин махнул рукой. – И если уж тебе дана вторая жизнь, то иди в ней, пожалуйста, только вперед. Жена… вот, только почему-то дни и ночи у твоей постели проводила не жена… А жена и дочь – иногда звонили и интересовались твоим самочувствием. – В глазах Кронина была добрая ехидца. – Похудела, почернела, все глаза выплакала, даже ямочек на щеках почти не видно. Это – любовь, а ты «жена, жена». А для чего мы в этом мире? Для карьеры, денег, квартир, машин? Что из этого мы унесем туда, куда все-таки уйдем когда-то?.. Только для любви, для огромной, всеобъемлющей – к миру, к семье, друг к другу. И у нас не слишком много времени, чтобы разменивать себя по мелочам.
Чистяков, не совсем понимая, о чем речь, вдруг увидел в проеме двери прижавшееся к косяку густо покрасневшее лицо Марины с опухшими – от постоянных ли слез, от бессонных ли ночей, но ярко и светло сияющими сейчас глазами, горящими только одним светом: «Жив!» и словно потянулся, словно пошел взглядом по этой дороге из любящего взгляда и сам удивился спокойной просветленной радости и наступившему миру в так долго маявшейся от внутреннего одиночества душе, и улыбнулся девушке, себе и ставшему вмиг как-то по-особенному красивым миру.
- А самое главное знаешь что?! – Вновь привлек его внимание Кронин. – Что ты сделал величайшее открытие – ты открыл заново мой аппарат. Я думал, что все – он закончен, и изучать и улучшать его нет смысла, да и бесполезно. Но ученые пришли к выводу, что «Лекарство» - это только первая ступень к вечной жизни. Да, ну и пусть себе изучают, разрабатывают, как уменьшить число людей или увеличить количество энергии – мне это уже неважно. А мы – я ведь после операции на сердце полон жизни и идей, и только сейчас  понял, как ценна каждая минута этой жизни и что проживать ее надо, дыша полной грудью, а не вполсилы или откладывая на «потом», которого может никогда не наступить, – мы, сынок… - он накрыл ладонью руку Дмитрия, - знаешь, я всегда мечтал о таком добром и смелом сыне, вот только времени как-то не хватало на его создание… - мы, сынок, как только ты окончательно выздоровеешь, вернемся в мою квартиру, в мой кабинет, где я ставил бесконечные опыты, и будем создавать «Спасение от одиночества» доктора Чистякова. Ведь теперь, особенно теперь, когда у меня есть сын и, он подмигнул Марине, - дочка, я всей глубиной души понимаю одно – есть на свете что-то пострашнее смерти, и имя ему – одиночество. А люди, которым дадена надежда на продление жизни, обязательно должны быть в этой жизни счастливы!