Станица 2 часть 6

  СТАНИЦА 2  НЕИСТОЩИМАЯ ВЕРА КАТЕРИНЫ
  ЧАСТЬ 6

  Ну, вот. Пока они будут «кумекать», а мы попытаемся найти, куда же делась черкеска?
   
ПУТИ–ДОРОГИ  ЧЕКЕСКИ

    Когда-то почти в устье реки Сулак  Пётр I велел поставить крепость Святого Креста («Ставрополь» по-греч.) и почти рядом  таможенный пункт – «Кизлярский караул», через который проходили торговые пути с разных сторон. После заключения мира с Персией, по договору крепость Святого Креста была срыта и основана крепость Кизляр, куда были переселены из «Ставропольской»  все казаки, а также  кавказцы, которые издавна служили России. Посёлок Кизляр вскоре получил статус города, вблизи которого казаки основали несколько станиц. Для чего мы об этом вспомнили? А дело в том, что Кизляр как центр торговых путей имел тесные экономические связи, в том числе, с развивающимися курортами на Кавказских Минеральных Водах.
   И вот, один из предприимчивых кизлярцев, будучи ещё молодым, попал случайно на посещение Пятигорска императором Николаем Первым, и там был восхищён командиром Горячеводских казаков в красной черкеске. Почти через десять лет он по своим торговым делам оказался в ауле наиба Саида и там услышал историю пленённого казака, его смелости, гибели и необычных похоронах.  Возвращаясь, он, проезжая мимо практически пустого казачьего кладбища, увидел могилу, украшенную красной черкеской, вспомнил встречу в Пятигорске, снял черкеску и увёз с собой.
А В СТАНИЦЕ…
   А в станице Горячеводской  после битвы собрали всех погибших и раненных казаков, разобрали, кто есть кто и откуда, но ни Петра, ни Степана не нашли. Так и решили – забрали в полон. Горевали. Как это могло случиться?! Как не смогли их уберечь и не допустить захвата?! Катерина поплакала-поплакала, а потом сказала:
   – Он живой! Это главное. Верую, значит, вернётся.
Подошёл к ней Максим.
   – Катя! Ну, мало ли что… А вдруг?...  Ты, знай – я всегда рядом!
   – Максим! Как ты можешь?
   – Я всё понимаю. Но всё же… Тебе одной будет тяжело, а я – вот он. Я буду ждать, а ты знай и помни.
   –Даже думать не смей! Я ведаю – он жив и вернётся.
   
   Осенью в Пятигорске устроили большую ярмарку. О! Сколько же на неё съехалось  торговцев овощами и фруктами, чуть ли не со всего Кавказа! Со своим обозом приехал и уже знакомый нам кизлярец. Прохаживаясь по рядам ярмарки, он вдруг увидел вывеску «Молоко из Горячеводска». Подошёл к красивой женщине, которая стояла у прилавка.
   – Скажи, как бы мне встретиться с кем-то из ваших казаков, а лучше – с атаманом?
   – Что тебе надо? – услышал он грозный оклик, обернулся – пред ним стоял немолодой казак, вышедший из-за торговой палатки.
   – Да мне ничего не надо. Просто, я был как-то в одном  чеченском  ауле, и там слышал историю про пленного казака, который смело и дерзко вёл себя с наибом и был, к сожалению, простите меня,  убит. Но как хорошего и смелого воина разрешили похоронить по православным правилам, я был на его могиле, а там на кресте было – вот…
   И достал из сумки красную черкеску.
У побледневшей Кати (а это была она)  подкосились ноги, она едва не упала, если бы не подхватили руки её помощниц.
   – Да, – рассмотрев черкеску, сказал казак, – это Петрова одёга. Спаси Господи, шо сохранил и привёз. Вечная память Петьке нашему! Катюша, пОйдем до брички, отвезу тЕбе до хаты. Надо ж как-то Григорию да Евдокии сказать…  Вот, горе-то…
       Сказали. У Евдокии из горла вырвался какой-то всхрип, она схватилась за грудь и рухнула на пол. Отвезли быстро в Красный Крест*, но и там помочь не смогли – на второй день, сказали, умерла «от разрыва сердца».      После похорон собрались близкие казаки в просторной горнице Кандауровых помянуть почившую, да кто-то и предложил:
   – Давайте помянем и нашего славного казака Петра.
   Эх, подскочила Катерина, бьёт по бутылкам и тарелкам с закуской!
   – Не-ет! Не-ет! Ни за что! Он жив! Я чувствую! Запрещаю! Вы слышите – запрещаю даже думать о том!
   – Катя, но черкеска…
   – Мало ли! Он жив!
 Дед Григорий сидел за столом, понурив голову, и молчал – казалось, ничего не видел и не слышал. А уже старенький Лукашка прижал голову Катерины к себе и плакал.  (Да и я – пишу и плачу! Так мне их жалко! Но что поделаешь? Такова жизнь!)

     • «Красным Крестом» называли городскую больницу. Кстати, этим названием пользовались старожилы Пятигорска ещё даже в 50-х годах 20 века, когда ещё не было в больнице ни одного современного здания

Бравый казак Григорий в один день постарел, согнулся, ходил, шаркая, «молчки» по улицам, даже ни с кем, по обычаям, не здороваясь. А потом исчез. Искала Катя с уже почти взрослыми сыновьями его
по всей станице – нигде! Ермолай с Лизой ей помогали – всё без толку.
   Коренчиха сказала зятю, что, говорят, видели Григория как-то в районе кладбища. Побежали туда Ермолай с Катей –да, он там. Сидит, прислонившись к кресту,  прямо на могильном холмике своей милой супружницы, которая оставила его впервые за 45 лет.
   – Папяня! – тронула его за плечи Катя, а он и свалился на бок.
   – Всё, Катюша, ушёл мой друг – видимо, его разбил удар. Не перенёс смерти Евдокии, а тут ещё известие о Петре…
   – Молчи, Ермолай! – в слезах ответила Катя,  –
О Петре – ни слова!

   Так осталась Катерина одна с детьми в своём курене. «Двояшки»  уже давно ходили на полигон, основанный Петром, и осваивали казачье военное ремесло. Помнили, каким умелым воином был их отец, и старались во всём походить на него, а девочка, хоть и была ещё «малэнька», во всю помогала матери вести хозяйство. А когда Катя была занята своим магазином, не оставляла её няня (старшая сестра) Лиза да и Маша, хоть и была уже замужем и жила на другой улице, всегда готова была прийти на помощь.
   И снова рядом оказался Максим.
   – Катя, не обижайся, не гони меня сразу, выслушай! Ну, правда, а вдруг…  Вдруг всё же Пётр не вернётся, ты ещё молодайка, такая красивая! Тебе нужен будет рядом мужчина, и одной, к тому же, с таким домом и хозяйством не справиться. А я краше тебя не встречал женщин. Задумаешь выйти замуж, дай мне надежду! Я люблю тебя и богат, всё у нас и детей будет хорошо!
   – Максим! Ты, очевидно, хороший человек, но я люблю и буду любить только Петра, и верю, (ты понимаешь?) верю, что он жив!

А МЫ  ПОКА  ПОКУМЕКАЕМ…

   Пока станичники гребенские  кумекали, навестили их чеченцы, посланцы наиба Сеида.
   – Ну, как тут поживет наш пленник? Что-то долго вы его лечите.
   – Да, вот он. Не знаем уж, как и лечить.
Смотрят, лежит казак – голова перевязана, на теле тоже повязки, даже рука забинтована. О чём-то спросили его, а в ответ только мычание, тряска головой и членонераздельные звуки. (Пётр-то понял, в чём дело,  и решил подыграть своим спасителям)
   – Видите? Мало того, что он ничего не помнит – даже,  кто он и откуда, толком сказать не может, так ещё и пулей повреждён позвоночник, он и ходить не может.
   Посланцы попытались поднять Петра, но он из их рук рухнул на пол. Казаки уложили его, чеченцы что-то вполголоса сказали друг другу, махнули рукой и ушли.
   – Уф! Кажись, пронесло! Могёт быть, отстанут и больше не пре;йдут? Молодец казак – всё правильно сделал, я даже трухнул маленько. А как зовут тебя, не вспомнил?
   Пётр пожал плечами и стиснул голову.
   – Не знаю, ничего не помню. В голове гудит…  Може, Лука? Крутится в голове это имя, не вем, чи мое, чи ни…

   Дальше события развивались с такой быстротой, что я даже не успевал их записывать.

   Осенью пригнали с летних горных пастбищ отары овец. Овцы были так ничего себе, упитанные, а собаки, их сторожа, худые, и такие усталые, что на лай встречавших станичных собак даже внимания не  обращали, но стоили им посмотреть на них своим злобным и, казалось, ленивым взглядом, те сразу замолкали и, поджав хвосты, прятались за ограду.
   Чабаны ехали верхом, и было видно, как и они устали. Один подъехал к хате бабуки Марьяны, а у плетня с подвешенными макитрами стояла её дочь Анастасия, взрослая девака. Чабан не слез с лошади, а сполз, свалился. Худой, глаза горят, дышит тяжело.
   –  Анастасия! Иде твоя мамука?
   – У Егория в хате. Чо те надо?
   – Чо те надо, чо те надо? То и надо. Не вишь – худо мне, помираю.
   На лошадь даже не пытался сесть, поплёлся пешком. Ввалился в дом, упал, зацепившись за порог, и только успел сказать «Бабука! Поможи – кажись, концы отдаю», потерял сознание.  Егорий и другой казак – Акинфий – подняли беднягу, раздели и уложили рядом на пол. Но когда бабука Марьяна подошла к нему, помощь её уже была не нужна: чабан был холодным. Вынесли его на крыльцо, а тут подбегают жёны остальных казаков, пригнавших отары, и говорят, что те тоже нездоровы. Вдобавок на следующий день занемогли  Егорий и Акинфий. Поняла Марьяна – зараза! Если их срочно не убрать, заразится и вымрет вся станица.
   – Уберите срочно всех в один сарай и никого туда не допускайте, хорошо протритесь чачей крепкой и выпейте хоть по глотку. Я приготовлю отвары, будете пить. И, батюшка Макарий, … 
   – Я понял, сестра, будем молиться. И все сугубо молитесь, а кто сможет, обойдём станицу крестным ходом с иконами… Себя-то, Марьяна, тоже побереги!
   – А я заговорённая, меня никакая зараза, слава Богу, не берёт.

   Пока шла эта суматоха, про Петра даже не вспомнили. А он всё это время метался в жару, и в бреду звал свою Катерину. «Катя, мне плохо. Я хочу к тебе. Моя коханочка, моя любава! Мои сыны, моя дочеря! Скучаю, во сне вижу вас кожну ночь. Я вырвусь, мы снова будем вместе. Только ко мне не приезжай – татары схватят, и нам обоим конец!»
   И, вот, когда, наконец,  подошла бабука Марьяна к нему, обнаружилось, что у него жар и ни на что не реагирует. Она проделала с ним всё, что могла – и протёрла его чачей, и попыталась напоить отваром трав… Умаялась за день, села на лавку, прислонилась к печке, да и уснула. Проснулась, будто её кто-то толкнул, Сразу подошла к больному – жара нет. Но нет и дыхания! Марьяна к нему и так, и эдак… Не дышит. Попробовала поймать пульс – нет ничего!
   «Эх, – подумала, – отмучился. А жаль. Хотя… Может, и к лучшему: к татарам не попадёт. Выкуп за него просить – не знамо, с кого. Продадут персам в рабство – что хуже?»
    Позвала отца Макария, решили – для того, чтобы не распространялась зараза, захоронить, как и того чабана, немедленно. А что делать? Погрузили на тачку и увезли на кладбище. Вырыли могилку, не глубокую: земля каменистая, а сил и у Марьяны, и у священника было не так много. Попытался отец Макарий снять перстень с руки, но пальцы так опухли, что это стало невозможным, махнул рукой, завернули тело в попону, аккуратно опустили в могилу и засыпали. «Прости нас, Лука! Упокой, Господи, душу раба твоего и сотвори ему вечную память!» Постояли чуть-чуть, перекрестились и ушли.

   ЧУДЕСА
И вот тут-то появились из-за кустов те двое забулдыг  станицы.
   – Ты бачил?
   – Чо?
   – Лук через плечо! Кольцо на руке блестючее. Как луна из тучки вышла, блеснуло, аки молния. Поп хотел снять, да не вышло. А мы снимем. Знаешь, скоко чего у нас будет? О-го-го!
   – Как же мы снимем?
   – От, дурень! Выкопаем и снимем, а потом снова закопаем.
   – Не! Боязно. Мертвяк же!
   – Ладно – снимать буду я, а ты давай копай.
Выкопали. Доставать тело на стали. Опустился «смелый» в могилу, развернул попону и попытался стянуть с пальца перстень. Никак!
   – Ну, что? – склонился над могилой второй.
   – Засел, гад, крепко.  Скинь-ка нож, щас отрежу.
Взял нож, потянул палец и…  И резанул по нему. Неожиданно пошла кровь, а Пётр от резкой боли вдруг открыл глаза и, подняв руки, сел, глядя на «непрошенных»…
   – А-а-а! – закричали в ужасе оба. Тот, что был в могиле, рухнул прямо на Петра, а второй, шатаясь, с криком побежал. Бежал так, что больше в станице его никогда и не видели – то ли сорвался в реку и утонул, то ли шакалы съели, – как говорится, не ведомо.
   А Пётр, освободившись от завернувшей его попоны, выкарабкался из ямы и почиликал к станице.  Ближе всего к кладбищу была церковка и хатка отца Макария. Туда и постучался «оживший» Пётр. Открыв дверь, священник замер, раскрыл в ужасе глаза и перекрестившись попятился назад.
   – Небойсь, отец – я не приведение. Живой. У меня, видимо, был летаргический сон, и меня кто-то, (не ты ли?) похоронил.
   – Откуда ты такое про сон знаешь? – постепенно приходя в себя, спросил отец Макарий.
   – Книжки читал, батюшка, книжки.
   – О! Я чувствовал, что ты не простой казак! И перстень такой…
   – Да, перстень не простой. Подарок самого императора.
   – Кто ж тебя «воскресил»-то?
   – Да ваши ж двое знаменитых пьяниц. Хотели палец с перстнем отрезать. А я возьми и встань! Они так и попадали.
   – Стой! Вот от чего кровь капает! Давай-ка длань свою, сейчас залечим – я, ведь, ещё и лекарь.
   Залечили, заклеили ранку. Поставил на стол отец Макарий кое-какую снедь и говорит:
   – Поешь пока и отдохни. Никому не показывайся, а я подниму послушника и, пока луна светит, сходим с ним – посмотрим, что и как.

   Подошли к могиле, а там в ней лежит бедолага и не движется – потрогали его, а он уже и не дышит, вот, до чего довёл ужас от встречи с ожившим мертвяком!
   – Ну, что, дружок – не будет же лежать он здесь? Давай-ка мы его захороним в этой могиле, никто ж не видел, что тут произошло. А то, что здесь казак пленный лежит, все знали. Пусть так и будет. А тебе мой строгий наказ: ни-ког-да и ни-ко-му об этом ни слова!
   – Понял, батюшка, конечно. Клянусь…
   – Не клянись – просто так и сделай! А мы, священники, умеем хранить тайны – вон, на исповеди чего только не услышишь! Под страхом смерти не выдадим.
   Вернулись домой. А Пётр после еды лёг на лавочку возле печки и уснул.
   – Ладно, пусть набирается сил. А мы с тобой, дружок, до петухов, пока никто не проснулся, должны вывести нашего Луку (прости, Господи, не знаем его настоящего имени) из станицы. Запрягай лошадку в телегу, спрячем его в ней, а по пути предупредим  Егория, что едем по делам в старую станицу – ну, скажем, за остатками справы для церкви. Да коня пристегни на всякий случай.

   Не лёгкой была дорога, но доехали. Однако, не доезжая до станицы, отец Макарий вдруг скомандовал послушнику, сидевшему на вожжах, свернуть налево.
   – Куда, батюшка?
   – К ногайцам в степь. Там знакомый ногаец православный есть, Тенгиз, он с русскими дружит, и я уверен, поможет.
   – Эх, батюшка, (это голос Петра) мне бы на запад повернуть – в той стороне должон быть Моздок, а это уж крепость нашей Линии.
   – Нет, дружок-казак, туда нельзя: там граница Имамата, везде татарские  посты и дозоры. Не пройти. (Послышался в темноте звук конских копыт) А вот и они, к слову помянутые – пронеси, Господи!
   – Стой! – прозвучал гортанный оклик, – кто такие?
   – Мы из новой станицы, едем до старой забрать остатки справы церковной, – ответил на их языке отец Макарий.
   – А, это ты, русский поп? Слышали о тебе. Кто с тобой?
   – Во-первых, я не русский поп, а гребенской казак-священник, а со мной мой послушник и работник.
   – Эй, а ну, вылазь!
   – Слушай, – сказал Макарий,– не трогай его, он  немой.
    – Не понял – твой или не твой?
    – Рассмешил – мой. Только не разговаривает, немой, понятно? У него не всё с головой в порядке, прибился к церкви, там и живёт.
    – Оставь их – сказал ему второй, – Шамиль повелел попов казачьих  не трогать.
   – Ладно, можете ехать. Только вы не туда завернули, вам – ехать прямо.
  – В темноте ошиблись. Поворачивай, дружок, телегу.
   Стали разворачиваться, татарский разъезд уехал.
   – Слава тебе, Господи! Поехали в степь.
Знаешь, что, казак? Давай-ка, на всякий случай, подвесим тебе на грудь вот этот мешочек.
   – Что это?
   –  Это деньги тебе на побег – мало ли… Не волнуйся,  станичники меня всегда накормят и в любой нужде помогут.

Уже рассвело, когда въехали в ногайский посёлок.
   – Интересно, отец Макарий – впервые вижу такие дома. Круглые, а крыты, как у нас, соломой.
   – Да, казак. Это у них называется юрты, а на крыше, скорее всего, камыш. Но, видишь, есть и хатки, как у нас.
   Около одной из них и остановились. На звук подъехавших вышел пожилой ногаец.
   – Отец Макарий! Неужто ты? Сказывали, что переехал далеко – куда-то в центр Чечни.
   – Здравствуй, Тенгиз! К тебе ехал.
   – Ну, заходи. Как раз на завтрак.
   – У меня к тебе очень важная и, пожалуй, секретная просьба: надо этому казаку помочь попасть в Пятигорье, да так, чтобы чеченцы не знали.
   – Что – лазутчик?
   – Нет, Тенгиз – он был раненным взят в плен, мы его вылечили и похоронили. Да, да – у нас есть его могила, но он жив. Мы его поставили на ноги, и нам совсем не хочется, чтоб его чеченцы замучили... Я тебе всё сказал, что смог. Поможешь?
   – Ну, отец Макарий…   А говорили люди, ты за Шамиля пошёл.
   – Нет, Тенгиз, я не за Шамиля. Казаки наши пошли за него, а я не мог оставить свою паству и вместе со стариками, жёнами и детьми поехал за ними. Думаю, что Шамиль – это не надолго,  а лет через десять всё равно закончится. Против России воевать? Глупо. Она непобедима! … Так ты поможешь?
   – Да-а! Надо подумать…  Нет-нет, я, конечно, выполню твою, отец, просьбу! Надо только подумать, как.
   – На, вот, тебе деньги для компенсации расходов, - и протянул кошелёк, висевший на груди Петра.
   – Что ж, деньги не помешают…   Да, а что. если?... Точно! Идея! …  Мы собирались доставить караваном кое-какой товар до Ставрополя, он же теперь уездный город. А что, если твой казак  пойдёт с нами, ну, скажем, как погонщик верблюдов? Переоденем в ногайские одежды, кто узнает? Со мной пойдут два моих старших сына – Савкат и Мурат, и надёжный ногаец,  твой (а теперь, наш) казак не помешает! Согласен? – обратился к Петру.
   А тот сидел и слушал их с дрожью по всему телу от нетерпения и предвкушения – неужели? Неужели это возможно, и он скоро будет дома?! Как это объяснить?! Слава тебе, Господи, слава тебе!
   Целый день отдыхали,  ведь, всю ночь они не спали.  Только Пётр никак не мог от нетерпения заставить себя заснуть. К вечеру отец Макарий с послушником попрощались со всеми, и старший из братьев, Савкат,  проводил их до места, откуда они ближе всего  могли добраться до своей станицы.     Трогательным было прощание с Петром – обнимались, даже немножко по-мужски поплакали…
   – Я тобе, батюшка Макарий, да и всех вас на всю жисть запомнил. Кожен день до самой кончины буду молитися за вас.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

  Через неделю небольшой караван тронулся в путь. Пётр, отдохнувший и набравшийся сил, ничем не отличался от своих товарищей: был в таком же одеянии, как и все, с повязкой, закрывающей лицо чуть не до глаз, от летящего песка и пыли. Думал, как же они залезают на специальное сидение между горбами верблюда? Оказалось, просто: верблюда усаживали на землю, садились, а потом поднимали его. Надо было только хорошо держаться, но уж такому опытному всаднику, как Пётр, этому учить не надо!
   На третий день вечером остановились на ночлег в небольшом урочище – это был невысокий  холм, рядом по оврагу журчал то ли ручей, то ли речушка.
Уложили верблюдов; а осла, на котором во главе каравана ехал сам Тенгиз, оставили на «вольные хлеба», постелили полог, развели костёр и собирались, наконец, нормально поесть. Пётр лежал на спине, закинув руки за голову,  и смотрел в небо. Сумерки очень быстро превратились в ночь. А была эта ночь! Тёмная! Звёздная! Пётр хотел увидеть падающую звезду, чтоб загадать желание, но резко передумал – «Нет, нет! Ни в коем случае! Всё должно сбыться и так!»
   Неожиданно  раздалось отчаянное «Ии-а!!»  осла. Мурат подскочил, побежал… И вдруг услышался его полный ужаса вскрик. Тут уж подскочили все, прибежали на крики и остолбенели!  Над павшим ослом трудились три огромных волка и один из них, увидев человека, бросил добычу и кинулся на него. Мурат, попятившись, за что-то зацепился и упал на спину. Повезло то, что сзади оказалась небольшая яма,  которая как бы скрыла его на время от нападавшего.  Волки сначала опешили от крика прибежавшей группы людей, но не оставили попытки для нападения. Всё это длилось гораздо короче того времени, которое понадобилось для его описания.
   – Нож! Быстрее! – крикнул Пётр Тенгизу.
   Тот вытащил из ножен на поясе кинжал и кинул. Пётр на лету поймал его и с диким криком «Прочь, бирючья стая!» двинулся на волков. Ближний к нему зверь прилёг на землю и в прыжке кинулся на него. Пётр ощутил на себе тяжёлое, упругое и мощное тело волка и со всей силой  ввёл в него кинжал по самую рукоятку. На всякий случай повернул его и, напрягшись, кинул тело мёртвого волка прямо в находящегося в прыжке на него второго. И всё это с диким криком Петра. У него от битвы ноздри раздувались, сердце билось – казалось, он готов был драться с целой стаей! Но волки оторопели, им совсем не понравилось то, что произошло, и они, поджав, как собаки, хвосты, убежали…
   – Ну, казак! Ну, казак! Я твой должник! Сына моего спас!... Знаешь, что? Забирай свои деньги, я для тебя сделаю всё, что смогу, и без всяких денег! Ногай сказал – ногай сделал!   
   – Нет, друг Тенгиз! Не я давал, не мне брать. А тебе эти деньги ещё пригодятся – кто знает, как всё сложится?

Наконец, вот и Георгиевск! Остановились на въезде, Пётр и говорит:
   – Всё, Тенгиз. Считай, я дома.
   – Нет и нет! Я обещал довести тебя до дома, я не могу нарушить.
   – Ну, что ты, Тенгиз дорогой! – с улыбкой ответил Пётр. – Тут я уже дома. В Егорьевске, как мы его называем,  родился, жил до семнадцати лет, потом нас по приказу переселили под Константиногорскую крепость (зараз там Пятигорск), где мы основали станицу Горячеводскую. А тут мой старый дом, родичи есть, никто не обидит. Так что, как вы говорите – Рахмет! Калген киси! (типа – «спасибо, прощайте» - ног.) Муратик! Расти смелым и умелым, никогда в беде не теряйся. И – держитесь России, она – матушка – вас не обидит!

Караван пошёл дальше, а Пётр – искать конюшню Коренцов.
   – Иван! Привет! Наверное, не узнаёшь?
Иван долго вглядывался в этого заросшего белыми волосами в ногайской одежде человека и вдруг начал креститься и пятиться.
   – Небойсь, Ванька, ты не первый – но это я, живой.
   – Петька! «Ширли-мырли!» (не знаю, как по-русски написать то, что он сказал) Мы ж тебя втайне от Катьки отпевали. Но какая же моя сестрёнка  у тебя молодец! Ты представляешь? Никогда и никому не верила, что тебя нет! Ах, ты же, Боже мой! Вот радость-то! Ах, ты же, Боже мой! …  Щас лучшую тройку запрягу, и рванём в станицу!
   – Погодь, Иван! Я сам горю от нетерпения. Но хоть чуть-чуть себя в порядок привести, да и одёжку сменить…  Хотя – а пусть!
    – Нет, ты прав – хоть волосья немного снять, а то, правда, выглядишь, ну, точно – бродяжка-старикашка.

   А что такое примерно 40 километров? Да на лёгкой бричке! Да на тройке с бубенцами! Ехали с ветерком и, вот, она – станица Горячеводская! Иван, немного от радости выпивший, всю дорогу орал песни! А у Петра стучало сердце и в глазах всё время появлялись слёзы. (Может, от встречного ветра?)      У церкви  Пётр попросил остановить.
   – Оставим бричку пока здесь. Не надо шума. Сначала – Катя, и потихоньку. Всё – потом!
   Подошли к своей хате, во дворе – стол, суета, Катя, Лиза, Ефросинья Ильинична, девчонки… Горько стало на душе Петра – ещё в Георгиевске Иван рассказал ему о родителях.
   – А что там за суматоха?
   – Дык, сёдня ж Пётр и Павел, у твоих парней именины! Ух, ты! Ведь, и у тебе ж! Да и у Пашки нашего! Щас  я…
   – Погодь, Ваня! («Как этот день меня по жизни находит!» – подумал Пётр) Дай мне чуток в себя прийти.  Да и Катю побереги… Погодь.
  И вдруг, вздохнув глубоко, запел:

«Как на энтой, да ой-да,
 на долинке-е,
 На широ-окой,
 ой-да,  луговинке-е,
 На мягко-ой траве, ох!...»
   
Встрепенулась Катерина,  застыла… Откуда это!? Ведь, голос-то Петра, и это их любимая песня!
Выскочила за ворота, а там…  Рядом с братом стоит, опираясь на байдик,  незнакомый совершенно седой мужчина, слёзы на глазах…  Но глаза-то… глаза…       И голос… Нет! Неужели?! …  Это может быть только её Пётр!  У Кати закружилась голова, отказали ноги, и она упала на колени. Ноги Петра тоже не выдержали, и он тоже опустился на землю. «Я знала, я знала, я верила!» С этими словами, раскрыв руки, они и поползли на коленях навстречу друг другу.