Проклятие Лиры

Говорят, что города, как и люди, имеют свою душу. Душа Веритаса была высечена из лжи. Она не всегда была такой. Когда-то, в дни своей юности, город на холме славился честными ремесленниками и мудрыми советниками. Но богатство и покой – питательная среда для порока. Истина, некогда ценимая выше злата, стала неудобной. Ее заменили на удобную полуправду, а затем и на откровенный обман, который был слаще и приятнее.

Ложь в Веритасе стала не грехом, а ремеслом. Купцы приторговывали мерой, целители – надеждой, судьи – правосудием. Город опутала незримая паутина вранья, где каждый был и пауком, и мухой. Шепоток в темных углах было достаточно, чтобы разрушить жизнь. Обещания потеряли вес, и для скрепления сделок потребовались заложники и железные расписки. Воздух пропитался сладковатым запахом разложения – не плоти, но доверия.

В этом городе и жила Лира.

Она не была святой. Она была поэтессой. Ее оружием были слова, но в ее устах они становились скальпелем, обнажающим гнилую суть вещей. Она не обличала с площади, не кричала. Она приходила на пиры к богачам и читала стихи, в которых их роскошь вдруг представала жалкой и пошлой. Она слушала речи старшин и в своих балладах выставляла напоказ их трусость и алчность. Ее правда была столь точна и так била в цель, что была страшнее любой клеветы.

Ее не любили, но терпели – как терпят прокаженного или юродивого, пока тот не подойдет слишком близко. Ропот назревал, и ему требовалась последняя капля.

Ею стала история с солевыми копями. Старейшины, дабы пополнить казну, обложили рудниковых рабочих непосильным налогом, что привело к бунту и обвалу, поглотившему десятки жизней. Официально было объявлено о «трагической случайности по воле Господа». Лира же провела свое расследование. И в тот вечер, когда городская верхушка пировала в ратуше, она вошла в зал без приглашения.

Тишина упала мгновенно. Она не сказала ни слова упрека. Она прочла короткую поэму. Одиннадцать строф. В одиннадцати строфах не было ни единой лжи – лишь факты, имена, суммы контрактов и цитаты из приказов. Но, сплетенные в жутковатый, ритмичный речитатив, они прозвучали смертным приговором репутациям всех собравшихся.

Наутро ее арестовали. Обвинение – колдовство. Священник, чью тайную сделку с купцами Лира раскрыла в прошлом месяце, с пеной у рта доказывал, что столь пронзительная правда не может быть дарована Богом. «Сила ее слов отравляет души, сеет смуту! – кричал он. – Это дьявольское наваждение!»

Суд был коротким. Единственным свидетелем защиты стала старая пряха, которая осмелилась сказать, что слова Лиры всегда были чисты. На следующий день пряху нашли мертвой. После этого защищать поэтессу не решился никто.

Казнь назначили на рассвете. Площадь была полна народу. Не из злобы – из страха и любопытства. Лиру, бледную, в простом сером платье, повели к костру. Ее взгляд скользил по толпе, и люди отводили глаза. Они ждали слез, мольбы, проклятий дьявольским голосом.

Но когда факел коснулся хвороста, и первые языки плава лизнули ее босые ноги, Лира запела. Это была не молитва, а та самая поэма о солевых копях. Ее голос, чистый и высокий, резал утренний воздух, заглушая треск поленьев. Пламя поднималось выше, обжигая края ее платья, но она не останавливалась, вкладывая в каждое слово остаток своей жизни.

И когда огонь почти поглотил ее, песня смолкла. Раздался новый голос – хриплый, полный нечеловеческой боли и торжества.

— Вы думали, что сожжете правду? — просипела она сквозь огонь. — Она бессмертна. И сегодня вы подарили ей крылья. Отныне каждое ваше лживое слово… каждое… будет оборачиваться птицей. Птицей Истины. Они не принесут вам чумы или голода. Нет. Они принесут вам только то, чего вы так боитесь… они принесут вам себя. Они будут смотреть на вас вашими же глазами. И вы никогда не сможете от них убежать.

Она крикнула это в последний раз, и пламя сомкнулось над ней. В тот же миг с ясного неба грянул гром, и хлынул ливень, смывая пепел с почерневших балок. Толпа в ужасе разбежалась.

Первая птица появилась через три дня. Советник, докладывая о расходах на восстановление площади после казни, приумножил сумму в два раза. Из его рта, вместе с лживым словом, выпорхнула небольшая серая птица с глазами цвета старого льда. Она уселась на спинку его кресла и уставилась на него. Взгляд ее был точной копией взгляда Лиры в последние секунды жизни – без гнева, без ненависти, лишь спокойное, всепонимающее знание.

Советник в ужасе замахал на нее руками. Птица взметнулась к потолку и исчезла. Но с того дня он чувствовал ее присутствие. Он знал, что она где-то рядом, наблюдает.

Птицы множились. Они рождались в кабаках, где пьяницы хвастались небылицами; в суде, где лжесвидетели клялись на Библии; в будуарах, где жены лгали мужьям. Они не нападали. Не клевали посевы. Они просто… были. Они сидели на карнизах домов лжецов, заглядывали в окна, летели за ними по пятам беззвучной тенью.

Именно их бездействие и сводило людей с ума. Взгляд этих птиц был невыносим. Он будил по ночам, заставляя вспоминать все мелкие и крупные подлости жизни. В городе началась иная эпидемия – эпидемия бессонницы и паранойи. Люди видели птиц в каждом шорохе, в тени от лампы. Они начали бояться говорить что бы то ни было, чтобы случайно не солгать.

Торговля замерла, ибо любая попытка обмануть партнера тут же материализовывалась в молчаливого пернатого свидетеля. Общественная жизнь остановилась. Город погрузился в гнетущее, звенящее молчание, нарушаемое лишь шепотом – и то лишь тогда, когда говорящий был на все сто процентов уверен в своей правоте.

Спастись можно было только одним способом – говорить правду. Горькую, неудобную, страшную. Первым сломался тот самый советник. Он вышел на ту самую площадь и на глазах у всех, под безмолвным взором двух десятков серых птиц, сидевших на крыше ратуши, во всем признался. Он назвал истинные суммы, имена взяткодателей, свои тайные прегрешения. И в тот миг птицы, рожденные от его лжи, одна за другой, с тихим вздохом растворились в воздухе.

Это стало началом исцеления. Медленно, мучительно, люди начали каяться. Они каялись публично, каялись дома перед близкими. Птицы исчезали, оставляя после себя горькое, но очищающее чувство стыда.

Веритас изменился. Он больше не был богатым и «щедрым». Он стал тихим, строгим и честным. Процветание вернулось к нему позже, но это было иное процветание – построенное не на хитрости, а на доверии.

А мудрость, рожденная в пепле того костра, разошлась по свету, обрастая новыми деталями. Но суть ее оставалась неизменной, и старики, качая головами, говорили молодым, слишком легкомысленно бросавшим слова: «Помни о Веритасе. Слово – не воробей. Вылетит – и в птицу истины обернется, что будет смотреть тебе в душу, пока ты не сгоришь от стыда».