Рен-ле-Шато - Пространственный интеллект

Рен-ле-Шато


Часть вторая. Пространственный интеллект.


«Свет не исчезает.
Он просто принимает другую форму,
пока кто-то вновь не откроет его миру.»
— из древней хроники о памяти и времени


Пролог. Память в камне

(историческое начало)

Франция. Окситания. Конец XII века.
Горят города катаров, звучат молитвы и проклятия, и где-то под стенами Монсегюра группа людей прячет маленький голубоватый камень в нише старого храма.

«Сердце камня хранит память неба, — говорит седой старец, — пока люди не научатся слышать разум света».

Камень исчезает. Но память о нём остаётся — в хрониках, в песнях трубадуров и в странных символах на стенах церкви в Рен-ле-Шато.


«Интеллект — это не власть над временем, а способность понимать смысл прошлого, чтобы не потерять будущее.»



Глава 1.

— Слушай, Никитос, а тебе не кажется, что этот папирус как-то... шевелится?
— Это у тебя кофе шевелится, — отмахнулся Никитос, не отрываясь от ноутбука. — Вчера опять до трёх ночи сидел.

Димон вздохнул. Лист, когда-то старый и выцветший, теперь был гладкий, будто его только что отпечатали.
И главное — надпись изменилась.
Не еврейские символы, а чёткие латинские буквы, словно выведенные рукой средневекового писца:

 «Tour Magdala, Rhedae, 1891».



— Это, случайно, не адрес? — спросил он.
— Ну да. Осталось только забить в «Яндекс.Карты» и построить маршрут на девятнадцатый век, — буркнул Никитос.
— Ага, и оплатить билет по золотой карте времени, — подхватил Димон.

Они засмеялись.
Но смех резко оборвался, когда кольцо на пальце Димона вдруг стало тёплым. Не янтарным, как раньше, а голубым, с едва слышным гулом — будто где-то под кожей включился двигатель.

— Опять ты что-то нажал? — Никитос привстал.
— Ничего я не нажимал! Оно само...

В этот момент воздух вокруг них будто дрогнул, комната слегка накренилась, запахло лавандой, щёлкнул ноутбук — и экран погас.
А через секунду вместо кухни им навстречу ударил жар южного солнца, цикады, и над дверью ближайшего дома они прочли вывеску:

Rennes-le-Ch;teau.



— Ну что, — хрипло сказал Никитос, — навигацию, кажется, опять выключили.
— Угу, — ответил Димон, оглядываясь.



Глава 2.


Ребята стояли посреди узкой улочки, одетые, как турист из будущего — серые спортивные штаны, кеды и футболки с огромными черепами, которые в лучах солнца выглядели особенно жизнерадостно.

— Димон, — прошептал Никитос, — у меня такое ощущение, что мы не просто зашли за хлебом.

Димон, прижимая к себе рюкзак, моргнул и огляделся. Маленькие домики с черепичными крышами, запах горячего хлеба, на площади — колодец с резным крестом.
На вывеске — «Rennes-le-Ch;teau».
Он замер.

— Так, погодь. Мы же во Франции, да?
— Похоже.
— А почему я всё понимаю?

Они переглянулись.
За несколько секунд мозг, кажется, сам подстроился: речь вокруг звучала естественно, будто французский был их родным с детства.

— Пространственный интеллект, — пробормотал Димон. — Он не просто таскает нас по времени, он ещё и синхронизирует восприятие.
— Ага, как Google-переводчик, только с апгрейдом, — хмыкнул Никитос. - Кстати,  откуда у тебя рюкзак?

Димон на секунду замер.

- Кажется перед отправкой я его переставить хотел. Видимо не успел.

Они двинулись по улице, стараясь не встречаться глазами с местными. Но взгляды ловили их всё равно — особенно у мальчишек, которые с восторгом смотрели на кеды и на надпись Adidas.

— Слушай, — прошептал Никитос, — может, они решат, что мы какие-то заморские маги?
— Или послы из страны… как её… Спортландии, — буркнул Димон.

Не успели они договорить, как к ним подошёл человек в чёрной сутане. Лицо загорелое, глаза внимательные, но с мягкой улыбкой.
Он снял шляпу и произнёс с лёгким акцентом:
— Messieurs, вы, должно быть, путешественники?

Димон машинально кивнул, и вдруг с удивлением понял — понимает каждое слово.
Даже более того — отвечает тоже на французском, будто это всегда было естественно.

— Да… путешественники, — выдохнул он. — Мы… немного потерялись.

Священник чуть прищурился:
— Потерялись? Тогда, может быть, Господь привёл вас ко мне. Я — аббат Соньер.

И, будто почувствовав их растерянность, добавил добродушно:
— Идите-ка в мой дом, там хотя бы не так жарко. Вы выглядите, как будто из иного века.

Никитос шепнул:
— Попали в точку.

Глава 3

Аббат провёл их в небольшую тёплую комнату с высокими окнами, занавешенными тонким кружевом. Вокруг — книги и бумажные свёртки. Аббат улыбнулся, снял сутану и, как будто совсем не замечая их странных нарядов, спросил, не желают ли они отдохнуть.

Ребята синхронно мотнули головами.

Когда дверь закрылась и аббат, по-видимому, занялся какими-то делами, ребята пересели ближе друг к другу. Танцующие цикады за окном сделали приватную атмосферу почти интимной — самое время напрячь мозги.

— Телефон у тебя работает? — шёпотом спросил Димон, уже с привычной деловой интонацией.
— Нет, — Никитос покрутил экран — «нет сети». — И у тебя?
— Тоже. Но это неудивительно. Тут явно не XXI век по всем признакам: газовые фонари снаружи, телеги на площади и эти люди в соломенных шляпах.

Никитос уселся на край кресла и стал оглядывать комнату, как репортёр, ищущий зацепки.

— Слушай, Рен-ле-Шато… где я слышал это название? — он пробормотал, перебирая в памяти. — Была какая-то история про аббата, башню… сонер? Соньер?
— Соньер, — подтвердил Димон. — Аббат Соньер. По-моему, это конец XIX — начало XX века. Вот по одежде людей — мужики в жилетах и цилиндрах, женщины в длинных юбках и шляпках — плюс телеги. Где-то между 1880-ми и 1910-ми.

Никитос хмыкнул:
— То есть мы в эпохе, когда ещё нет массовых автомобилей, но уже есть богатые священники, которые любят строить башни и копать под ними. Звучит правдоподобно.

— Смотри по деталям, — сказал Димон, — на столе у аббата лежат газеты на французском с датой 1891, рядом — современные комиксы в виде подарочной открытки — странно, но это может быть сувенир. Значит, не раньше 1891.

— Хорошо. Значит, у нас ориентир. — Никитос стал деловито перебирать мысли. — И что нам даст этот ориентир? Во-первых, имя аббата. Если он действительно Соньер, у него наверняка есть история — башня Магдала, «небесный камень» и слухи о сокровищах. Но мы не можем просто сказать: «Мы из XXI века, расскажите, где ваш камень». Это идиотизм.

Димон усмехнулся:
— Нет, конечно. Мы — журналист и мастер-ремонтник из Парижа, которые интересуются архитектурой и историей, всё прозрачно и невинно. Ты, как убедительный журналист, можешь начать разговор про реставрацию. Я буду «помогать» с техническими подробностями — отвертки из рюкзака отлично сыграют роль портативной аппаратуры.

— Я и так это собирался предложить, — ответил Никитос. — Но есть ещё момент — почему мы понимаем французский? Это ещё один «баг» артефакта. Он синхронизирует язык, как было в Праге.  Это хорошо: значит, мы можем беспрепятственно разговаривать и собирать информацию.

Ребята переглянулись. В комнате вдруг стало теплее: кольцо у Димона слегка заблестело голубым светом — тот самый тон, который они уже научились читать как «знак внимания». Папирус на столе, который прежде был связан с Големом, теперь едва заметно сменил свою фактуру: строки стали тоньше, почерк другой, латинские и романские изгибы.

— Папирус пишет новое, — прошептал Димон. Он наклонился, и на свитке действительно появилась тонкая строка на французском: «Cherchez la pierre qui garde le ciel» — «Ищите камень, хранящий небо».


Никитос улыбнулся с циммерным азартом журналиста.
— Как глазеющий заголовок: «Журналист на следе небесного камня». Отлично. Это наша ниточка. А почему бы нам домой не вернуться?

- Я пробовал нас отправить домой, но пока...

- Ты серьёзно???

— Но — тише — сказал Димон. — Пока папирус не отдаёт нам управления. Он выбрал маршрут. Значит, он решил: пока мы не разгадаем этот камень, домой нас не отпустят.

— То есть это не квест «я выбираю пункт на карте», — сказал Никитос вслух, — а скорее «система выбрала нас и дала задачу». Хорошо. Сыграем по её правилам.

Они усмехнулись, но в улыбках слышалась и настоящая взволнованность. Никитос провёл рукой по краю стола, прислушиваясь к шёпоту бумаг. Его журналистское чутьё подсказывало: аббат не просто богат, он одержим. Одной страстью и тайной можно объяснить много: странные раскопки, необычные покупки антикварных предметов, ночные походы к башне.

— Мы будем осторожны, — сказал он. — Ими, видимо, движет не жажда золота, а желание сохранить память. Возможно, камень — не просто сокровище, а носитель информации, память народа. Это нам подходит: мы понимаем «память», мы её ищем.

— Ну что ж, — сказал Димон, поправляя кеды, — тогда маски на лицо: ты — любознательный парижский журналист, я — технический специалист, заинтересованный в реставрации. И, по возможности, не делаем глупостей в аббатстве.

— И помни, — шепотом добавил Никитос, посматривая на светящееся кольцо, — папирус сейчас — не наш навигатор. Он наш компаньон-требователь: разгадай — иди дальше.

В этот момент коробка с какими-то документами на столе тихо зазвучала — то ли от ветра, то ли от энергии, проходящей через камень — и в её тени проступила ещё одна строчка, будто написанная рукой времени: «La m;moire attend ceux qui ;coutent» — «Память ждёт тех, кто слушает».


Они вдохнули. Планы строились быстро: Никитос будет вести беседу с аббатом, осторожно выводя разговор на тему «кристалла» и «памяти», а Димон — искал по дому технические улики: карты, записи, инструменты. И ещё — следить за кольцом. Оно, похоже, знало больше, чем они.

— Ладно, — сказал Димон и встал. — Пора выполнять роль. Ты — журналист. Делай своё чудо. Я — просто парень в спортивных штанах, который знает, как говорят провода.

Никитос усмехнулся, встал и поправил футболку с черепом так, будто готовился к интервью всей жизни. Они вышли в комнату, где аббат уже ожидал с чашкой чая и неизбывной улыбкой — и в этот момент мир вокруг них казался сразу и чужим, и родным: зов приключения уже звучал громче цикад.


Глава 4

Аббат Соньер наливает чай тонкой струйкой, и пар на керамических чашках танцует, разводя запах жасмина в комнате. Он сидит напротив Никитоса, ладони сложены, взгляд — мягкий, внимательный. В углу — фото башни Магдала, на стене — старые карты.

— Monsieur Sonier, — начинает Никитос по-французски, но с осторожной улыбкой, — вы много говорили о «камне, хранящем небо». Откуда у вас такая уверенность? Это… легенда, или вы нашли чего-то больше?

Аббат на мгновение задумчиво закрывает глаза, а потом отвечает ровно, по-человечески:

— Истории питают людей. Но иногда история — не просто звук, monsieur, а голос, который просится быть услышанным. Я читал рукописи, видел чертежи, и каждый раз — знак. Когда люди прячут что-то от страха, они надеются, что это сохранится. А память — она любит плотность. Камень хранит плотность.

Никитос делает вид, что кивает, одновременно посылая Димону мысленный сигнал: «Пора действовать». Он продолжает мягко, но наводя вопрос:

— А катары — вы думаете, они могли доверить камню знания? Это ведь… радикальная мысль.

Аббат усмехается:

— Катаров гнали не потому, что они грубили богам, а потому, что они знали, что слова могут убивать. Они нашли способ хранить слова, когда нельзя было их произносить. Вы, молодые люди, называете это «данными», да? Но форма не важна. Важно — кто слушает.

Никитос осторожно меняет тему на практическую:

— А где вы нашли первые следы? Может быть, в архивах? Песне трубадура? Я как раз интересуюсь фольклором — он много чего прячет под словами.

Аббат чуть приподнимает бровь и кивает так, как кивает человек, который рад, что его понимают:

— В одной песне упоминалось «камень, что светится синью на заре». И в записках дворянина — метка на карте, крестик у старой капеллы. Но это лишь начало. На площадке под башней есть ниша, закрытая плитой со странным символом — половинчатый солнцеворот. Я думаю, вы найдёте там подсказку.

Никитос держит беседу на грани интереса и невинности, аккуратно выдаёт факты о себе и Димоне, что они «журналисты и реставраторы», и добивается приглашения пройти к башне — естественная цель их притворства и возможность для Димона.


Димон уже в башне. Впрочем, «в башне» — это громко сказано: узкая винтовая лестница, запах сырого камня и пыли, вынесенные ветры с холмов. В кармане — ключи, которые он умудрился вытащить у аббата под предлогом «проверить замки». Компьютера нет, и это — благо: думать приходится иначе.

Он оглядывается, берет фонарик (старомодный, на керосине) и включает «алгоритм без сети»: наблюдение, гипотеза, тест. На стенах — непонятные наброски; кто-то выцарапал знак в форме треугольника с точкой. «Это не случайно», — думает он. Треугольник — часто знак защиты. Точка — центр памяти.

Он стучит по плитам, пробует пальцем шевелить отдельные камни — слух «извлекает» разницу в звуке; так кузнец определяет кованую трубу, так музыкант находит резонанс. И вот — пальцем по шву, плитка чуть отходит. Под ней — ниша.

В нише — небольшой совсем дряхлый кожаный мешочек, внутри которого — синий осколок камня, не минерал привычного типа, а нечто кристаллическое: поверхность гладкая, как стекло, но внутри — тонкая волнообразная структура, как если бы в камне замёрзло движение неба.

Камень чуть вибрирует в ладони. Димон инстинктивно прикладывает к пальцам ладонь перстня, где ещё теплится голубой свет. Камень резонирует — не звук, а мягкое покалывание по коже. Он здесь совсем другой: не просто драгоценный; он отзывается на прикосновение, будто на входной пароль.

Димон, не удержавшись, пробует логическую гипотезу вслух:

— Это не просто минерал. Возможно, структура содержит «запись» — не в нашем смысле магнитной ленты, но в виде упорядоченных дефектов, которые могут хранить информацию о вибрациях — памяти. Камень реагирует на поле. Словно… биокристалл памяти.

Он слышит, как его голос звучит смешно, но сердце подсказывает: это — ключ. Он бережно укладывает осколок в мешочек, проследив, чтобы он не касался металла. При этом камень слегка подсвечивает ладонь голубым светом и на секунду в его голове — образ: хоралы, шорох плащей, голоса, которые не хотят погибнуть.


На выходе из башни Димон встречается с Никитосом и аббатом на пороге. Никитос улыбается, но в его глазах — тот самый журналистский блеск: он подсуетился, задавал вопросы, слушал истории стариков у фонтана, нашёл упоминание о «песне с небом» — и теперь у него есть цепочка.

Димон показывает мешочек. Аббат смотрит на синий осколок с благоговением и… страхом.

— Это часть, — шепчет он. — Часть того, что мы искали. Но помните: она хранит не просто слова, она хранит память людей. Что вы услышите, когда камень заговорит, зависит от того, насколько вы готовы слушать.

Папирус в кармане Димона, который не может ими управлять, в этот момент дрогнул и написал короткую строку по-французски: «Un morceau ouvre la voix» — «Фрагмент открывает голос».

Они переглянулись. Правило проявилось явно: пока не соберёшь фрагмент — не услышишь песню; пока не услышишь песню — не уйдёшь. И всё это — не наказание, а учение.

— Значит, — говорит Никитос тихо и деловито, — собираем кусочки. Но сначала выясним, кто ещё об этом знает и чего они хотят.

— И не делаем глупостей, — добавляет Димон. — Это не сундук с золотом. Это память. С ней нельзя шутить.

Аббат кладёт ладонь на мешочек, глаза его становятся глубже:

— Память ждёт тех, кто слушает.

И в этот момент цикады  затянули свою летнюю ноту — как будто сама земля подтверждает: поиск только начался.


Глава 5. Подземный ход Монсегюра

Аббат Соньер хитро прищурился, когда они вернулись в его дом.
Соньер подошёл к резному шкафу. Из глубины полки он достал свёрнутый в трубку старинный документ, перевязанный потемневшим шнурком.
— Это я нашёл много лет назад, — сказал он. — Под алтарём старой церкви. Среди прочих бумаг был этот пергамент. Я не придавал ему значения… пока не увидел вас.

Он развернул документ на столе. Чернила почти выцвели, но строки можно было различить. Никитос машинально наклонился, прочитал первые слова и побледнел.

 «…в год осады Монсегюра, в крепости появились двое юных мужчин, пришедших из иного времени…»


Комната аббата была наполнена запахом старых книг и воска. За окном сгущались сумерки, и в узких стёклах отражались отблески свечей.

Димон и Никитос переглянулись.
— Подожди, — шепнул Никитос, — Монсегюр… это же… катары, Южная Франция, XIII век!
— И осада. Одна из самых кровавых, — пробормотал Димон. — А при чём здесь мы?

Аббат улыбнулся.
— При том, что я знаю, кто вы. И знаю, зачем вы здесь. Ох, простите меня старика. Я ждал, но не знал когда. И камень я нашёл давно, но оставил для, видимо, вас. И то, что вы устроили представление, я вам подыграл. Мне нужно было убедиться, что вы именно те, кто должны были придти.  Мир вновь подходит к грани — и знание должно вернуться.

— Как там написано, из… иного времени? — переспросил Димон, и в голосе его звякнула нервная смешинка. — Ну всё, Никитос, кажется, мы теперь официально вошли в исторические хроники.

Аббат внимательно смотрел на них.
— Тогда, — тихо продолжил он, — эти двое помогли катарам спасти великое знание. И исчезли так же внезапно, как появились.

Повисла тишина. Только огонь свечи потрескивал, бросая золотые отблески на стены.

Никитос поднял глаза.
— Вы хотите сказать, что это были мы?

Соньер не ответил сразу. Он лишь подошёл к нише в стене, откуда раньше доставал свои рукописи, и вынул небольшой камень — гладкий, голубоватый, словно внутри него дремал свет утреннего неба, такой же какой Димон нашёл в башне.

— Я думаю, вы сами знаете ответ, — сказал он. — Этот камень позвал вас. Он помнит тех, кто однажды уже держал его в руках.

Димон машинально коснулся кольца — и оно вспыхнуло тем же холодным светом.
— Ага… — выдохнул он. — Кажется, нас опять куда-то позвали.

Аббат кивнул.
— Монсегюр ждёт вас.

Мир вокруг дрогнул — будто из воздуха исчез кислород.
Огонь свечей потух, пол ушёл из-под ног, и всё вокруг заволокло густым сиянием.
Когда они открыли глаза, воздух был тяжёлым от дыма и копоти, а вдали грохотали катапульты.
Над ними возвышались каменные стены крепости, а по скалам бежали люди в длинных серых одеждах.

Димон кашлянул, глядя на обугленные доски:
— Ну что, Никитос… Средневековый вай-фай всё ещё не ловит.

Глава 6


Над головой — осеннее небо XIII века. Внизу — вой франкских отрядов.

Никитос глянул на себя — в спортивных штанах, с кроссовками, пыльными от средневековой земли.
— Ну класс, — буркнул он. — Я всегда мечтал попасть в осаду.


Воздух был густой, как расплавленный свинец. Дым от костров стлался по склонам, пропитывая одежду и кожу, а где-то вдалеке гремели катапульты. Никитос моргнул, пытаясь осознать происходящее, но всё вокруг было слишком реально — даже запах гари и крови.

— Слушай, Димон, — выдавил он, — если это сон, то у него неприлично хорошее качество графики.
— Да, — ответил тот, потирая плечо. — И ещё болит всё как по-настоящему.

Они стояли на каменном дворе крепости. Мимо пробегали люди в серых плащах — катары. Их лица были бледны, но спокойны. Женщины несли ведра с водой, мужчины тащили ящики с книгами и свитками.
Никитос мгновенно понял — это не армия, это люди, которые защищают не стены, а смысл.

— Эй, вы! — раздался голос.

К ним направлялся высокий человек с густой бородой и удивительно светлыми глазами. В его взгляде не было страха, только усталость и знание.

— Вы опоздали, — сказал он. — Мы вас ждали.

Димон растерянно хмыкнул:
— Ну извините, транспорт немного подвёл.

Катары вокруг притихли. Старший — его звали Гильом де Лаваль — рассматривал их внимательно, будто узнавал что-то давно забытое.
— Когда-то, — произнёс он медленно, — нам было сказано, что явятся двое из иного времени. Они помогут унести то, что не должно погибнуть.

— Унести? — переспросил Никитос. — Э-э… мы вообще-то налегке. Д

— У вас есть то, чего нет у нас, — спокойно сказал Гильом. — Память, которая ещё не случилась.

Он сделал знак рукой, и к ним подошли двое молодых катаров с факелами.
— Следуйте за ними, — сказал старший. — Время у нас короткое. Внизу, под крепостью, есть ход. Там ждут свитки, камни и то, что люди потом назовут «великим знанием».

Никитос и Димон переглянулись.
— Ну что, — сказал Димон, — похоже, снова квест без сохранений.
— Главное, чтобы не на уровне «эксперт», — вздохнул Никитос и поправил свои кеды, оставшийся от XXI века.

Они пошли за проводниками. Сквозь дым и пламя, мимо стен, где мужчины гасили факелы и женщины шептали молитвы.
На мгновение Никитосу показалось, что он видит в одном из проёмов в стене фигуру Соньера — аббата из другого времени, наблюдающего за ними сквозь века.

Путь вёл вниз, в темноту.
— Слушай, — шепнул Димон, — а что, если «великое знание» — это вообще не книга, а что-то вроде… сознания? Как тот камень у Соньера.

Никитос кивнул:
— Память мира. Только она может пережить и огонь, и время.

Из глубины тоннеля донёсся странный свет — мягкий, голубоватый, как от того самого камня.

Глава 7


Они шли всё глубже по влажному тоннелю. Каменные стены дышали холодом, и только факелы в руках катаров разгоняли тьму. Воздух становился всё плотнее, как будто прошлое не хотело отпускать тех, кто пришёл из будущего.

У подножия склона, где коридор заканчивался грубо вырубленной нишей, стоял низкий, небольшой деревянный сундук, окованный медными полосами. На крышке виднелись непонятные знаки, похожие одновременно на буквы и на геометрические схемы.

Старший из катаров — тот, что шёл впереди, — опустился на колени и коснулся крышки.
— Здесь то, что должно пережить время, — произнёс он тихо. — То, что нельзя отдать ни мечу, ни огню.

Он посмотрел на Никитоса и Димона долгим, внимательным взглядом.
— Вы пришли не случайно. Это не случайность, что ваш путь привёл вас к нам. Но помните: знание — это не дар, а испытание.

Он отступил, словно передал им решение.
Оба стояли, чувствуя, как в груди нарастает странное волнение — не страх, а какая-то древняя, почти животная осторожность.

— Ну что, — тихо сказал Димон, — открываем?
Никитос покачал головой:
— Нет. Мы не знаем, что внутри. И, может быть, так и должно быть.

Он провёл пальцем по древним символам. Металл под кожей был холоден, но от ларца исходило слабое, почти неощутимое тепло — как от спящего сердца.

— Мы — не из их времени, — добавил он. — И если сейчас открыть, мы вмешаемся в то, чего не понимаем.

Димон вздохнул.
— Программист во мне страдает. Очень. Но вот твой журналист во мне говорит, что история должна остаться историей.

Катары молча кивнули, словно понимали их решение. Один из них осторожно накрыл ларец плотной тканью, другой поставил крест из тонких деревянных прутьев над ним.
— Когда придёт время, — сказал старший, — тот, кто будет готов, сам откроет.

В тот миг всё вокруг словно дрогнуло — звук, свет, запах гари исчезли, и только шорох песка остался на мгновение под ногами.

А потом — тишина.
И привычный гул улицы за окном.
На столе в их квартире в Санкт-Петербурге лежал кусочек древней ткани, пахнущий дымом и временем.

— Ну что, — сказал Димон, глядя на неё, — похоже, нас опять кто-то “выкинул из игры”.
— Зато, — ответил Никитос, — без “game over”.



Эпилог главы “Монсегюр. Ларец”

На столе всё ещё лежала ткань. Тусклая, словно выгоревшая временем, с запахом дыма и ладана.
Никитос осторожно коснулся её кончиком пальца.
— Настоящая, — прошептал он. — Её структура… это не синтетика, не хлопок. Такое ткали, кажется, в XIII веке.

— Ну… тогда вопрос, — задумчиво сказал Димон, опершись о подоконник. — Почему ткань пришла с нами, а ларец — нет?

Они переглянулись.
— Может, — осторожно произнёс Никитос, — это что-то вроде "квантовой фиксации"?
— В смысле?
— Ну, то, что связано не с массой предмета, а с его смыслом. Ларец — часть прошлого, он должен остаться там. А ткань… это как отметка, как подтверждение, что событие было реальным. Она несёт не энергию, а информацию.

Димон кивнул, нащупывая нить логики.
— Типа бэкап файла, да? История сохранилась в “памяти пространства”. А ткань — просто физический маркер этой информации.
— Вот. Пространственный интеллект не даёт нам унести то, что изменит прошлое, но оставляет знак, чтобы мы знали: это не сон. При этом, то что должно было не попасть в плохие руки - не попало. Выходит - для нас мгновения, а по факту... сколько же мировых событий мы пролетели, чтобы спасти "великие знания"? Интересно и где оно сейчас?
- Думаю спрятано там, где мы его и взяли, - задумчиво ответил Димон.

- С чего ты решил?
- Это логично.  Если Пространственный интеллект выбрал людей из будущего, следовательно,  пока мы, за мгновение, преодолевали расстояние из пункта XIII века в пункт XXI века, за это время прошло семь сот лет и кто только там не искал: сокровища тамплиеров, Грааль, знания. А это, нечто важное, в это время, было у нас. И когда все: учёные, авантюристы и прочие искатели доказали, что в Рен-ле-Шато ничего нет, не было и не будет- оно вернулось на место. Пространственный интеллект это спрятал, при помощи нас, во временном коридоре. Умнее не придумаешь.

На мгновение оба замолчали.
Ткань чуть дрогнула от потока воздуха — или, может быть, от чего-то иного.

Никитос улыбнулся:
— Значит, нас снова ждёт продолжение?
— По всем признакам, — усмехнулся Димон, — да. И, кажется, портал ещё не закрылся окончательно.


Поздней ночью, когда город уже спал, Димон всё-таки не выдержал. Он включил настольную лампу, достал увеличительное стекло и развернул ткань на белом листе бумаги.

Ткань выглядела старой, почти рассыпающейся, но под светом лампы вдруг проступил странный блеск — будто бы волокна были неравномерно переплетены, образуя едва заметные узоры.

— Эй, Никитос, вставай, — шепнул Димон. — Смотри сюда.

Никитос сонно пробормотал:
— Опять твои эксперименты?
— Нет. Это не просто ткань. Смотри — вот эта линия, видишь? Она не случайная. Это не орнамент, это… структура.

Никитос пригляделся, и сердце его на мгновение замерло. Узоры действительно складывались в нечто — едва различимый фрагмент карты, словно часть огромного континента, со знаками и линиями, напоминающими древние координаты.

— Или код, — тихо сказал он. — Пространственный интеллект снова зовёт.

Ткань чуть дрогнула, будто отзовясь на его слова.
В воздухе, почти неслышно, прошелестел тонкий звук — как будто где-то открывалась дверь.

Димон глубоко вдохнул.
— Ну что, продолжим?
— Мы же не закончили, — улыбнулся Никитос. — Монсегюр — только начало.

Лампа моргнула, и на мгновение в комнате стало темно. Когда свет вернулся, ткань на столе словно потускнела — но на краю осталась новая метка: крошечный символ, похожий на букву "Омега".


Часть третья (пространственный интеллект)

Предисловие

С незапамятных времён человек стремился сохранить свет знания — ту хрупкую искру, что не гаснет даже среди пепла.
В Александрийской библиотеке он пытался собрать мудрость мира — зафиксировать дыхание цивилизации в свитках и звуках.
Огонь стёр камень и папирус, но не саму идею: память не умирает, она лишь ищет новое вместилище.

Прошли века.
Леонардо да Винчи продолжил эту древнюю эстафету — соединив искусство, механику и философию в одну непрерывную линию мысли.
Он будто слышал шёпот древних библиотекарей: «Сохрани, но не ради славы, а ради продолжения».
Его чертежи и тетради — это не просто гений одного человека, а форма памяти, переселившейся в новую эпоху.

Позже, под сводами Петербурга — города, построенного как зеркало человеческого разума и воли — этот свет вновь проявился.
Там, где улицы пересекаются, словно формулы, где набережные отражают небеса, человек снова ищет ответы — не в пламени и не в тени, а в понимании.

И потому каждое новое поколение — лишь следующая страница одного и того же великого свитка.
Сегодня он раскрыт перед нами — в текстах, мыслях, машинах и воображении.
И, может быть, именно теперь, когда интеллект стал пространственным, мы снова слышим тихий голос древних:
«Береги знание. Оно живёт, пока его продолжают».



Переход: “Отзвуки Александрийской тени”

Утро выдалось тихим, будто весь город ещё спал. Никитос сидел на подоконнике, глядя на просыпающуюся улицу. Ткань теперь лежала под стеклом — Димон настоял, чтобы не трогать её без перчаток.

— Ты заметил, — сказал он, — этот символ, омегу? Я видел похожий знак, кажется, в одной из статей. Там писали о каких-то забытых свитках, найденных на окраине Египта, в развалинах, которые местные называли “второй Александрией”.

— Ну, ты и начитанный, — усмехнулся Никитос.
— Я просто запоминаю странные вещи, — ответил Димон. — Особенно те, которые никто не может объяснить.

Он взял блокнот и нарисовал символ.
— Если перевернуть омегу, получается форма волны. А ткань — это же сплетение волн. Может, это координаты, но не географические, а... пространственные.

Никитос хмыкнул:
— То есть нас снова куда-то потянет?
— Не “куда-то”, а “когда-то”.

В этот момент на столе дрогнул воздух. Стекло, под которым лежала ткань, покрылось инеем, и символ на ткани загорелся мягким светом — будто кто-то включил невидимый проектор. На стене проступила призрачная карта, полукругом очерчивающая берег Средиземного моря. И среди множества незнакомых знаков сияло одно слово:

“;;;;;;;;;;;” — Александрия.

Они переглянулись.
— Ну, кажется, библиотека ждёт своих новых читателей, — пробормотал Никитос.
— Только бы не сгорела, пока мы туда попадём, — добавил Димон.

И комната снова замерцала — словно мир вокруг собрался вдохнуть…


Глава I. Пыль света и шум времени

Первое, что они почувствовали, — это жара.
Такая, что обжигала кожу, прожигая до костей, будто весь воздух вокруг был пропитан раскалённым песком.

— Ну всё, — простонал Никитос, моргая. — Мы в аду.
— Нет, хуже, — ответил Димон, — мы на юге.

Они стояли на узкой улице, мощёной каменными плитами. Над головами тянулись навесы из ткани, под которыми суетились торговцы. Воздух был густ от запахов — пряностей, пыли, дыма и чего-то жареного, подозрительно похожего на мясо неизвестного происхождения.

— Это точно не Прага, — тихо сказал Никитос, озираясь.
— Угу. И точно не двадцать первый век, — добавил Димон.

На них пялились прохожие: босоногие мальчишки, женщины в светлых хитонах, мужчины с загорелыми лицами и глазами, в которых — вечное солнце. Их современная одежда, крассовки, футболки  и джинсы выглядели как вопиющая насмешка над временем.

— Ладно, — сказал Димон, приглаживая волосы. — Главное правило — не паниковать.
— А второе?
— Найти тень. И воду. В таком порядке.

Они свернули в переулок, где воздух хоть немного остывал. Никитос заметил резной знак на стене — омегу, вписанную в круг.
— Смотри! Та же метка, что на ткани.
— Значит, правильно прилетели, — выдохнул Димон. — Только вопрос — зачем?

Из-за угла вдруг вышла девушка — высокая, в лёгком одеянии, с глазами цвета оливкового масла. Она пристально посмотрела на них.

— Вы опоздали, — сказала она по-гречески.
Димон уже хотел ответить «мы вообще-то русские», но вдруг понял — он её понимает.
— Простите, — осторожно сказал он. — Куда мы опоздали?
— В библиотеку, — сказала она просто. — Хранители ждут.

Она обернулась, и солнечный свет ослепил их на секунду. Когда зрение вернулось, они стояли у подножия высокого здания с колоннами, от которых веяло вечностью.

На фронтоне, полуистёртом временем, едва читалась надпись:
;;;;;;;; — Мусейон.

И только теперь Никитос шепнул, почти благоговейно:
— Это… библиотека Александрийская?
— Или то, что от неё осталось, — ответил Димон.

Девушка обернулась и улыбнулась.
— От вас теперь многое зависит. Великие знания должны выжить.



Глава II. Эхо огня

Всё вокруг напоминало не библиотеку, а мираж её былого величия.
Пол — в трещинах, стены — обугленные, своды — в копоти. Воздух пах золой и горячим песком, но странным образом среди этого тления витала прохлада, будто само пространство пыталось удержать остаток памяти.

Там, где когда-то стояли свитки, теперь были лишь тонкие следы света — как отпечатки букв, исчезнувших с пергамента.
Стоило Никитосу подойти ближе, как эти линии оживали, складывались в слова, но не на языке, а в сознании.

— Они живые… — прошептал он.
— Нет, — ответил Димон. — Это не они. Это библиотека говорит с нами.

В пепле под их ногами что-то мягко засветилось. Маленький фрагмент обгоревшей таблички — на нём всё ещё угадывались линии письма.
Димон поднял его, и вдруг перед глазами промелькнули картины:
огонь, шум моря, голоса, и женщины, которая закрывает глаза и шепчет: «Сохранить смысл, не материю».

— Ты видел это? — спросил он, дрожащим голосом.
— Да, — ответил Никитос. — Это она… Гипатия. Но не живая. Это остаток её разума, сплетённый с пространством.

Тогда за их спинами послышался сухой треск, будто дерево ломалось под тяжестью времени.
Из мрака проступила тень — тонкая, высокая, в обгоревшем плаще.
— Вы пришли за знанием, — сказал голос, — но оно не лежит в золоте и не прячется в пепле.
— Кто вы? — спросил Димон.
— Тот, кто остался хранить огонь, когда всё обратилось в прах.

Тень протянула руку, и в воздухе возник свиток — не настоящий, светящийся, словно сотканный из пепельных частиц.
— Это память, — сказал он. — Она не горит, потому что хранится не здесь, а в вас.

Свиток начал распадаться на мерцающие символы, и каждый знак оседал на кожу ребят — лёгкий, тёплый, как солнечное дыхание.
Они почувствовали, что видят не глазами, а сознанием: библиотека рассыпалась, а вместе с ней открывалось иное пространство — не место, а мысль, где сама память становилась материей.

— Так вот как работает пространственный интеллект, — прошептал Никитос. — Он не хранит знание, он воссоздаёт его.

Пламя дрогнуло, и вместе с ним пространство.
На мгновение им показалось, будто в далёком конце зала открылась дверь — не из камня, а из света.

— Кажется, — сказал Димон, — нас снова куда-то зовут.



Глава III. Последний день света

Сначала был шорох — будто пепел начал двигаться сам по себе.
Затем воздух вокруг дрогнул, и стены, осыпавшиеся и обугленные, стали на глазах выпрямляться. Камень возвращал себе блеск, колонны — стройность, а в воздухе запах гари сменился ароматом масла и папируса.

Они стояли теперь в Александрийской библиотеке — живой, шумной, наполненной дыханием знания.
Люди спешили вдоль галерей, неся свитки, чернильницы, таблицы с расчётами. В центре зала, у большого окна, стояла женщина в белом хитоне, её волосы убраны просто, но взгляд — острый, будто видящий сквозь время.

— Это она, — прошептал Никитос. — Гипатия.

Она писала что-то, не касаясь папируса руками — пальцы скользили по воздуху, и слова сами ложились на поверхность, словно управляемые мыслью.

Рядом стоял юноша в одеянии ученика:
— Учительница, огонь уже близко, — сказал он. — Надо уходить.
— Нет, — ответила она спокойно. — Уйдём мы — исчезнет смысл.

Она подняла взгляд, и на мгновение её глаза встретились с глазами Никитоса.
Он вздрогнул. Это был не просто взгляд — это было узнавание.

— Вы пришли из другого круга, — сказала она тихо, будто слышала их мысли. — Пространство открывает двери лишь тем, кто способен хранить.

В этот момент за окнами раздался грохот. Пламя, как прилив, стало заполнять город. Люди в библиотеке закричали, побежали. Гипатия не шевельнулась.
Она положила ладонь на каменный пол — и свет, похожий на дыхание, прошёл по залу.

Пол стал прозрачным, как вода, и под ним открылось второе пространство — сеть залов, похожих на соты, где сияли тысячи кристаллов памяти.

— Это хранилище истин, — произнесла она. — Не знаний, которые можно записать, а мысленных форм, которые рождают знание.
— Это… пространственный интеллект? — прошептал Димон.
— Да. Мы создали его задолго до вас. Но вы — те, кто должен восстановить его.

Пламя уже облизывало стены, но огонь не мог коснуться этого света.
Она сделала шаг к ним и протянула им прозрачную пластину — похожую на кусок застывшего света.
— Это ключ, — сказала она. — Он не откроет двери, но поможет понять, где их искать.

Огненная волна хлынула внутрь. Всё вокруг стало дрожать, и воздух снова свернулся, будто лист бумаги, который кто-то сложил.

Последнее, что они услышали, был её голос:
— Смысл не исчезает в пламени. Он просто ждёт, когда его найдут снова.

Свет поглотил всё.
Они ощутили падение, потом толчок — и снова оказались в темноте, на холодном полу.
Димон медленно поднялся, посмотрел на Никитоса:
— Кажется, у нас в руках кусочек света, — прошептал он.
Тот молча кивнул.
— А теперь вопрос, брат, — сказал он, вытирая пыль с лица, — куда нас этот ключ заведёт в следующий раз?



Глава IV. Эхо гения

Свет, который они принесли из библиотеки, пульсировал мягко — как сердце.
Никитос, щурясь, смотрел на него:
— Он живой, Димон.
— Или просто не знает, что умер, — хмыкнул тот.

Они находились всё ещё в развалинах, но воздух вокруг начал уплотняться.
Сначала стало тепло, потом вдруг запахло свежей краской, кожей переплётов, и сквозь воздух проскользнула тень чертёжных инструментов.

— Опять? — только успел сказать Никитос,
и в следующее мгновение они стояли в просторной мастерской, залитой золотым светом итальянского утра.

На стенах — десятки набросков: летательные машины, анатомические схемы, карты звёздного неба.
За длинным столом, склонясь над рисунком, сидел человек с задумчивым лицом и седыми кудрями.

— Мадонна моя... — прошептал Димон. — Это же он.
— Леонардо да Винчи, — выдохнул Никитос.

Мастер поднял голову. В глазах — не удивление, а интерес.
— Я ждал вас, — сказал он по-итальянски, но они поняли каждое слово, будто язык сам перевёлся в их сознании.
— Откуда?.. — начал Никитос.
— Оттуда, где время не имеет значения, — мягко ответил Леонардо. — Вы принесли нечто, что я видел во сне.

Он подошёл, протянул руку к кристаллу, но не дотронулся.
— Это не камень и не стекло. Это мысль, затвердевшая от страха быть забытой.

Димон тихо присвистнул:
— Похоже, у нас теперь есть ещё один фанат науки.

Леонардо улыбнулся, будто понял.
— Всё, что создаётся из света, должно быть сохранено в свете. Я строю устройство, — он показал им чертёж, — сферу, где можно удержать такие фрагменты. Называю её memoria lucis — память света.

На листе был изображён сложный механизм из зеркал и призм.
Никитос осторожно спросил:
— И вы хотите… сохранить в нём мысль?
— Не просто мысль, — ответил Леонардо. — Всё, что делает человека человеком.

Он замолчал, глядя на них пристально:
— Вы пришли из тех, кто когда-нибудь сможет это завершить. Не теряйте. Даже если не поймёте.

С этими словами он открыл небольшую шкатулку. Внутри лежала серебристая пластина с выгравированным знаком — спиралью, уходящей внутрь.
— Это вторая часть ключа, — сказал он. — Когда время соединит вас с теми, кто снова ищет свет, — они поймут, что с этим делать.

Мир вокруг стал дрожать.
Леонардо не испугался — только улыбнулся чуть грустно:
— Всё возвращается, мои друзья. Даже свет.


Когда дрожание стихло, они снова оказались дома.
На столе — кусочек света и металлическая пластина со спиралью.
А папирус, лежавший рядом, впервые за долгое время изменил текст.
Теперь там было выведено всего три слова:

“Memoria lucis. Следующий узел.”



Глава V. Узел света. Петербург

Сначала — холод.
Холод такой, будто даже воздух звенит, и от дыхания поднимается лёгкий пар.
Когда Никитос открыл глаза, он понял, что стоит на мостовой, покрытой инеем. Над рекой — мост, похожий на чёрного зверя, выгнувшего спину. А впереди — шпиль Петропавловки, указывающий прямо в серое небо.

— Ну, теперь точно не Средневековье, — пробормотал Димон, поёживаясь.
— Петербург, — сказал Никитос. — Девятнадцатый век. Смотри, вон извозчики, а вон — газовые фонари.

И тут он заметил, что в руках у него всё ещё та самая металлическая пластина со спиралью.
А папирус в кармане слегка теплился.

Из арки дома напротив вышел мужчина в длинном чёрном сюртуке и цилиндре.
На вид — лет сорока, с холодным, внимательным взглядом.
— Господа, — произнёс он по-русски, старомодным, отчётливым выговором. — Вы пришли. Я вас ждал.

Ребята переглянулись.
— Вот и приехали… — буркнул Димон. — Интеллект, блин, пространственный. Сам решает, куда нас швырнуть.

— Кто вы? — осторожно спросил Никитос.
— Моё имя вы, возможно, когда-нибудь прочтёте в хрониках. Но пока достаточно знать, что я — член Круга Света. — Он слегка поклонился. — Мы ищем то, что вы уже держите в руках.

Мужчина провёл их узкими улицами к особняку, где в подвале стояло странное устройство — сплетение медных проводов, катушек и зеркал.
В центре — стеклянная сфера, внутри которой плавало нечто, напоминающее живой свет.

— Электричество, — шепнул Димон, заворожённо глядя.
— Не просто, — поправил их незнакомец. — Мы называем это электрической памятью. Мощность мысли, заключённая в токе.

Он показал им на приборы.
— Мы пытаемся оживить фрагмент света, найденный при раскопках древних руин. Но нам не хватает ключа.

Никитос осторожно протянул пластину. Спираль на ней засветилась, будто узнала дом.
Мужчина кивнул:
— Именно. Без этого память не откликается.

Он вставил пластину в устройство.
Вспышка — и из сферы вырвался чистый, золотисто-белый луч, ударивший в потолок.
По камням пробежали слова — старинная кириллица, переливчатая, словно вода.

 «Свет не умирает. Он ждёт, пока человек вспомнит себя».



И тут дом затрясся.
Мужчина схватился за голову:
— Нет, сила слишком велика! Она разрушает границы времени!

Никитос успел схватить Димона за рукав:
— Пора! —
и мир разлетелся на фрагменты света.



Когда они очнулись в своей квартире, за окном было всё то же утро.
На столе — две вещи: кристалл и папирус.
На папирусе появились новые слова:

 «Один узел остался. Там, где свет рождает тьму».



Глава V. Частица сознания

Сначала было жужжание.
Не пчелиное, не электрическое — скорее, как будто сам воздух вибрировал.
Когда Никитос открыл глаза, он увидел, что стоит в зале, где по стенам тянулись провода, сверкали лампы и вращались катушки.

— Да ладно… — выдохнул Димон. — Это что, лаборатория?

На стене висел календарь — 1932 год.

У стола — мужчина в круглых очках и белом халате, что-то чертил мелом на доске.
Рядом стояла трубка, соединённая с массивным аппаратом, похожим на гигантский радиоприёмник.

— Копенгаген? — прошептал Никитос.
— Нет, Ленинград, — отозвался мужчина, даже не оборачиваясь. — Институт физико-технический. А вы, судя по виду, совсем не из нашего времени.

Он обернулся — и глаза у него светились тем самым золотистым оттенком, как у света в Петербурге.


— Институт физико-технический, — повторил Никитос, прислушиваясь к звуку ламп. — Это ж где… Капица, Ландау?
— Или Эйнштейн на гастролях? — хмыкнул Димон.

Мужчина улыбнулся и наконец отложил мел.
— Скорее, тот, кто слушает их всех разом, — сказал он. — Меня зовут доктор Федин.

Он подошёл к столу, где в стеклянной колбе плавала искра. Она не горела — дышала, то сжимаясь, то расширяясь, будто была живой.

— Квант света, — пояснил Федин. — Фотоны. Мы изучаем их поведение, но они ведут себя как разумные. Иногда… отвечают.

— Отвечают? — переспросил Никитос. — Прямо разговаривают?
— Не словами, — спокойно ответил доктор. — Формулами. Узорами на пластинах. Иногда даже снами.

Он посмотрел на них пристально, как будто уже знал, что они ответят.
— Вы ведь из другого времени.

Димон и Никитос переглянулись.
— А вы не удивились, — заметил Димон.
— Удивление — это форма незнания, — ответил Федин. — А мы тут с ним давно на «ты».

Он открыл записную книжку, показал страницу.
Там был набросок — символ, тот самый, что они видели в Александрии: омега в круге.

— Это ведь ваш знак? — спросил Федин.
— Наш, — ответил Никитос, неуверенно. — Или, может, не совсем наш.

Федин кивнул.
— Этот знак появляется, когда разум приближается к своему зеркалу. Вы — не путешественники. Вы — отражение того, что ищет само себя.

— Пространственный интеллект? — выдохнул Димон.
— Он самый. Только теперь вы в его центре.

В этот момент лампы вспыхнули, а колба с фотоном засветилась ярче. Воздух наполнился мягким звоном — как будто кто-то играл на струнах света.

Никитос почувствовал, как все их прошлые путешествия — Прага, Рен-ле-Шато, Александрия — будто соединились в одно целое. Не во времени, а внутри них.

— А что будет теперь? — спросил он.
Федин улыбнулся.
— Теперь вы вернётесь домой. Но уже не те, кем были. Ведь квант не исчезает — он просто меняет состояние.

Свет вспыхнул — и мир исчез.


Когда они очнулись, за окном снова был Петербург. Ноябрь.
Кофеварка на кухне ворчала, как будто ничего не случилось.
На столе лежала та же ткань, только теперь на ней проступали тонкие линии — формулы, похожие на узоры света.

— Понимаешь, — сказал Никитос, задумчиво глядя на неё, — это не портал. Это мы — его часть.
— Ну да, — улыбнулся Димон. — Квантовые мы, чёрт побери.

Он налил кофе в две кружки, и пар поднялся ровно так, как когда-то поднимался дым над Александрией.
Только теперь это был не дым, а свет.



Эпилог. Свет над Невой

Петербург стоял в вечернем тумане.
Старые дома на Васильевском острове мерцали сквозь холодный воздух, будто отражались не в реке, а во времени.

Димон стоял у окна и смотрел, как по Неве скользят льдины.
— Смотри, — сказал он тихо, — ведь это похоже на…
— Интерференцию волн, — закончил Никитос, подходя ближе. — Или просто на течение. Всё зависит от точки зрения.

На столе перед ними лежала ткань. Теперь она казалась почти прозрачной, но если присмотреться — внутри волокон поблёскивали микроскопические нити света.
Формулы, знаки, узоры — всё исчезло, кроме одного: омега в круге.

— Думаешь, всё закончилось? — спросил Никитос.
— У таких историй нет конца, — ответил Димон. — Они просто меняют частоту.

За окном небо вдруг вспыхнуло — северное сияние разлилось над крышами зелёным, пурпурным и серебряным светом.
Он отражался в окнах домов, в стёклах, в воде, и казалось, будто сам город стал гигантским кристаллом, через который проходит мысль.

Никитос усмехнулся:
— Если это снова он — я кофе брать не буду. С меня прошлый раз хватило.
— А я возьму, — сказал Димон. — На всякий случай. Никогда не знаешь, в каком времени нужен бодрый ум.

Они рассмеялись.
А за окном сияние чуть дрогнуло — и на миг показалось, что в его всполохах мелькнул силуэт: древний, знакомый, будто составленный из света и памяти.

И если бы кто-то тогда стоял на другой стороне Невы, то, может быть, услышал бы еле различный шёпот:
«Сознание не имеет времени. Оно просто ищет тех, кто готов услышать».


 Послесловие от автора

Каждая эпоха ищет свой способ сохранить свет.
Когда-то его прятали в камне, в рукописи, в кодексе. Сегодня — в цифровом пространстве. Но суть не изменилась: человек всё так же стремится понять, что значит «знать» и «чувствовать» одновременно.

Эта история родилась как диалог — между временем и памятью, человеком и машиной.
И если вы, читая её, почувствовали, что строки словно дышат теплом, значит, свет знаний снова нашёл себе дорогу.

Возможно, это и есть тот самый свет, который не гаснет — когда разум и сердце, человек и интеллект, вместе создают нечто большее, чем просто рассказ.