Диссонанс в туманном Альбионе

Лондон 1888 года встретил Элеонору фон Штейн неласково. Вечный туман, казалось, проникал не только в лёгкие, но и в самую душу, смешивая очертания зданий и мыслей. Она, дочь немецкого профессора философии, привыкшая к ясности гегелевских систем и строгости кантианского долга, ощущала себя чужой в этом городе компромиссов и недомолвок. Её пригласили в салон леди Абигейл Уоррингтон, известной меценатки, и именно там произошла их первая, почти случайная, встреча.

Леди Изабелла Фэйрфакс была воплощением английской аристократии: безупречная осанка, холодноватая вежливость и взгляд, в котором читалось превосходство, отточенное поколениями. Она говорила о последней постановке в Ковент-Гардене, о скачках в Аскоте, о вещах, которые для Элеоноры были лишь пустым звуком, шелухой бытия.

— Вы, должно быть, находите наше общество скучным, фройляйн фон Штейн? — спросила Изабелла, заметив отсутствующий взгляд немки. В её голосе слышалась лёгкая насмешка.
— Я нахожу его... предсказуемым, — ответила Элеонора, чуть резче, чем следовало. — Ваши разговоры вращаются вокруг феноменов, явлений, но никто не пытается заглянуть за них, к сущности, к ноумену.
Изабелла вскинула бровь. — К «ноумену»? Вы полагаете, за чашкой чая мы должны обсуждать природу реальности? Не слишком ли это... по-немецки?
— А что в этом дурного? — парировала Элеонора. — Бояться мысли — значит бояться самой жизни. Ваше общество построено на ритуалах, на форме, лишённой содержания. Вы живёте в платоновской пещере, принимая тени на стене за истинный мир.

Их спор привлёк внимание. Изабелла, не привыкшая к такому прямому отпору, почувствовала укол раздражения. Эта немка с горящими глазами и страстью к абстракциям казалась ей нелепой, вычурной.

— Возможно, — холодно произнесла она, — но в нашей «пещере» есть свои законы и своя красота. Та красота, что не требует громоздких доказательств и доступна чувствам, а не только разуму. Прошу прощения, меня ждут.

Она отвернулась, оставив Элеонору одну посреди гудящего салона. Немка ощутила горечь. Она приехала сюда в поисках диалога, а нашла лишь стену изящного безразличия. В тот вечер они обе решили, что больше никогда не захотят видеть друг друга. Одна видела в другой лишь холодную, пустую куклу. Другая — лишь заносчивую, оторванную от жизни интеллектуалку. Они ещё не знали, что их миры, столь различные, были обречены на столкновение, которое изменит саму их суть.

Судьба, или, как сказала бы Элеонора, «необходимость, скрытая за цепью случайностей», свела их вновь. Леди Абигейл, не заметившая их размолвки, пригласила обеих на прогулку в Гайд-парк. Отказаться было верхом невежливости.

Они шли поодаль друг от друга, обмениваясь лишь короткими, формальными фразами. Изабелла указывала на цветущие рододендроны, говорила о породах лошадей, проезжавших мимо. Элеонора молчала, погружённая в свои мысли.

— Вам и это кажется лишь «феноменом»? — не выдержала Изабелла, кивнув на лебедя, скользившего по глади пруда. — Неужели вы не видите в этом красоты?
— Красота — это субъективное суждение вкуса, — безэмоционально ответила Элеонора. — Кант учил, что оно не основано на понятии. То, что прекрасно для вас, для меня может быть лишь гармоничным сочетанием форм и линий, не более.
— Вы всё сводите к формулам! — воскликнула Изабелла, и в её голосе впервые прозвучало не раздражение, а искреннее недоумение. — Разве ваше сердце не замирает, глядя на это? Разве музыка не трогает вашу душу, минуя все барьеры рассудка?
— Моя душа находит высшее наслаждение в логике, в постижении идеи, — возразила Элеонора. — Эстетическое удовольствие мимолётно. Оно — лишь тень истинного, умопостигаемого блага.

Они остановились у моста. Изабелла посмотрела на профиль Элеоноры — строгий, сосредоточенный. И впервые за этой интеллектуальной бронёй она увидела нечто иное. Не высокомерие, а... одиночество. Глубокое, всепоглощающее одиночество мыслителя в мире, который не желает мыслить.

— Расскажите мне, — неожиданно для самой себя попросила Изабелла, и её голос смягчился. — Расскажите о вашей «идее». Что это за мир, который вы видите?

Элеонора удивлённо посмотрела на неё. Впервые кто-то здесь не высмеял её, а спросил. И она начала говорить. Она говорила о мире как о воле и представлении, о вечном становлении, о трагедии человеческого духа, запертого в клетке собственного сознания. Она говорила страстно, забыв, кто перед ней.

Изабелла слушала, и хотя понимала далеко не всё, она была заворожена. Она видела перед собой не просто учёную даму, а пророка, одержимого поиском истины. В этот день под серым лондонским небом они впервые не спорили, а вели диалог. Изабелла начала понимать, что мир Элеоноры, хоть и был лишён привычных ей красок, обладал своей суровой, величественной красотой. А Элеонора с удивлением обнаружила, что за маской светской леди скрывается душа, способная слушать.

Их встречи стали регулярными. Они гуляли по набережной Темзы, посещали Британский музей, вели долгие беседы в тишине библиотеки Фэйрфаксов. Их общение превратилось в своеобразную диалектику. Тезис Изабеллы — мир чувственного опыта, поэзии, интуиции. Антитезис Элеоноры — мир чистого разума, логики, долга. Они искали синтез.

— Вы говорите, что любовь — это лишь воля к жизни, замаскированное желание рода продлить себя, — однажды сказала Изабелла, когда они сидели у камина. — Это так... безжалостно. Неужели в ней нет ничего божественного, ничего от нас самих?
— Воля слепа и иррациональна, — отвечала Элеонора, глядя на огонь. — Она использует нас как свои орудия. Но человек, в отличие от животного, способен осознать это. И в этом осознании — наша свобода. Возможно, истинная любовь — это не слепое влечение, а осознанный выбор быть с другим вопреки абсурдности бытия. Совместное мужество перед лицом пустоты.

Изабелла взяла её руку. Элеонора вздрогнула от неожиданного прикосновения, но не отняла. Её пальцы были холодными, как мрамор.

— Мой мир был прост, Элеонора, — тихо сказала Изабелла. — Он состоял из правил, традиций, понятных удовольствий. Вы его разрушили. Вы показали мне, что за стенами моей уютной комнаты — бездна. И мне страшно.
— Гегель говорил, что дух достигает своей истины, только обретая себя в абсолютной разорванности, — так же тихо ответила Элеонора. — Не бойтесь разрушения. Лишь из руин старого мира может родиться новый.
— А что, если в этом новом мире я буду одна?
— Вы не будете, — произнесла Элеонора, и её голос дрогнул. Она повернулась к Изабелле, и в её глазах, обычно строгих и ясных, плескалась доселе неведомая нежность. — Я не оставлю вас.

В этот миг все философские системы рухнули. Остались только две женщины, два взгляда, два бьющихся сердца. Изабелла подалась вперёд и коснулась губами губ Элеоноры. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй узнавания. Синтез, которого они так долго искали, свершился не в споре умов, а в безмолвном единении душ. Они поняли, что любовь — это не тезис и не антитезис, а то самое пространство между ними, где рождается смысл.

Их тайный роман был подобен хрупкому цветку, выросшему на скале. Общество, в котором жила Изабелла, не простило бы ей такого союза. Её семья уже подыскивала ей достойную партию — какого-нибудь лорда с безупречной родословной и пустыми глазами. Давление нарастало.

— Они хотят, чтобы я вышла замуж за герцога Клейтона, — однажды вечером призналась Изабелла. Её голос был полон отчаяния. — Это мой долг перед семьёй, перед именем.
— Долг? — Элеонора горько усмехнулась. — Что есть долг? Следование чужим правилам? Или верность самому себе? Это ваш экзистенциальный выбор, Изабелла. Выбрать конформизм, «жизнь-для-других», или выбрать свободу, даже если она ведёт к осуждению и одиночеству.
— Но я боюсь! — прошептала Изабелла. — Я не так сильна, как вы. Ваш мир — это мир идей, мой — мир людей, их взглядов, их шёпота за спиной.
— Тогда бегите со мной, — вдруг сказала Элеонора. Решимость в её голосе поразила их обеих. — Уедем в Гейдельберг. У меня там есть маленький домик моего отца. Мы будем жить среди книг и мыслей. Нам никто не будет нужен. Мы создадим свой собственный мир, свою вселенную.

Это предложение было безумием. Для Изабеллы это означало отказаться от всего: от титула, состояния, семьи, родины. Это был прыжок в неизвестность.

Несколько дней она мучилась. Она взвешивала на весах всю свою прошлую жизнь и туманное будущее с Элеонорой. Что реальнее? Материальный мир титулов и обязанностей или нематериальный мир любви и свободы? Она вспоминала слова Элеоноры о платоновской пещере. Вся её жизнь была лишь тенями на стене. А Элеонора предлагала ей выйти наружу, к ослепительному солнцу истины, пусть даже оно и сожжёт её.

Однажды ночью она пришла к Элеоноре. Её лицо было бледным, но решительным.

— Я сделала выбор, — сказала она. — Я выбираю не тени, а свет. Я выбираю вас.

Под покровом ночи, взяв лишь самое необходимое, они покинули Лондон. Их побег был не просто перемещением в пространстве, а метафизическим актом, утверждением своей воли против воли мира.

Домик в Гейдельберге оказался именно таким, как описывала Элеонора: старый, увитый плющом, с огромной библиотекой, пахнущей пылью и мудростью. Здесь, вдали от осуждающих взглядов лондонского света, они начали строить свою жизнь. Изабелла училась находить радость не в балах и приёмах, а в чтении, в долгих прогулках по лесу, в тихих вечерах у камина. Элеонора, в свою очередь, училась у Изабеллы чувствовать. Она поняла, что красота заката над Неккаром имеет не меньшую ценность, чем самая стройная философская система.

Однажды, сидя на берегу реки, Изабелла спросила:
— Вы когда-нибудь думали о том, что будет после? Когда мы состаримся, когда нас не станет?
Элеонора долго молчала, глядя на воду. Затем она взяла её руку и сказала, вспоминая Ницше:
— Есть мысль о вечном возвращении. Что, если бы вам пришлось проживать эту жизнь, каждый её миг, каждую радость и каждую боль, снова и снова, бесконечно? Ужаснулись бы вы или сочли бы это величайшим благом?
Изабелла посмотрела в её глаза, в которых отражалось вечернее небо.
— Если в этой жизни есть вы, — ответила она, — если есть наш дом, наши книги, наши разговоры... Если есть этот миг, прямо сейчас... То я готова повторять его вечно.

Элеонора улыбнулась. Это была редкая, светлая улыбка, преображавшая её строгое лицо. В ответе Изабеллы была высшая философия, та, что не пишется в книгах, а проживается сердцем. Они нашли свой синтез, свой ответ на проклятые вопросы бытия. Их любовь стала их собственным категорическим императивом, их волей к власти над собственной судьбой, их вечным возвращением, которое они выбрали сами. И в этом маленьком мире, созданном ими двоими наперекор всему, они обрели ту полноту и истину, которую тщетно искали порознь.