Кая

Всё началось со слова: «Прыгай!».

Я стоял на краю бассейна в комнате без точной геометрии, как бывает во сне. Выщербленная плитка холодила босые ступни, а ниже, чуть не доставая полоски известкового налёта, темнела вода.

— Я это как-то иначе представлял… — пробормотал я еле слышно, но у Петра был острый слух.

— Как? Как город золотой с прозрачными воротами?

— А он что, тоже умер?

Пётр подошёл к стене с архивными шкафами. Только что их не было — и вот уже уходит влево, куда-то в полумрак внезапно вытянувшейся комнаты бесконечная вереница стеллажей с выдвижными ящичками.

— Для тебя ещё нет, а здесь, знаешь, не сейчас, здесь — всегда, — сказал он и сунул мою карточку в самый крайний справа шкаф.

— Последний? — спросил я.

— Честно скажу: люди не самое удачное из творений. Ты прыгать собираешься? Не то, чтоб я куда-то торопился, но петь ты не умеешь, в стендапе не выступал, танцор тоже так себе. Унылый инженер с серой жизнью. Что о душе в конце вспомнил — молодец. Другие дела недоделанные перебирать начинают или жизнь земную прокручивают зачем-то. Прыгай, заслужил.

Мутноватая вода под ногами не выглядела наградой. Я услышал усталый вздох за спиной, и меня столкнули. Вода взорвалась пузырьками, ударила в уши ровным гулом, прощально сверкнула стилизованная золотая рыбка на балахоне апостола Петра — видал я такую на задах автомобилей.

Удар вышиб из меня дух. Очнулся я в каком-то чувственном безумии — все счастливые и приятные моменты моей жизни и тысяч, миллионов других жизней сплелись в плотную сеть, туго скрутили тело и поползли по оголённым нервам. Меня било под дых, сворачивало, выгибало дугой. В ушах трещали разрывы, мышцы дёргались в судорогах, и каждое их сокращение запускало новую волну наслаждения. Сквозь эту невыносимую какофонию счастья я услышал:

— Очухался, новенький? К вечному блаженству не сразу привыкаешь.

Я приподнял трясущуюся голову. Надо мной, изогнувшись изящным вопросительным знаком, висел дельфин.

Первой была мысль: «Дельфиниха!».

Второй: «О Море, как она прекрасна!».

И третьей: «Я утонул».

Я забился, закружился на месте, ударился ногами о скалу, один раз больно врезался лицом в песок, и от этого удара по телу прокатилась такая волна наслаждения, что я на мгновение потерял сознание. Всё было неясным и расплывчатым, как во сне. Перед глазами маячила нечёткая тёмная трубка, но я никак не мог её достать. Я чувствовал руки, но не мог их увидеть. Внизу металась какая-то здоровенная рыбина, время от времени проскальзывал её серый хвост. Потом дельфиниха сказала:

— Ну хватит!

Она и не пыталась сдерживать смех — мои метания её забавляли, а у меня появилась сильно запоздавшая четвёртая мысль: «Дельфиниха разговаривает?..» Додумать не успел. Она ловко подхватила меня плавниками под мышки. Наши животы соприкоснулись, и тут я понял, что ещё ничего не было. То, что заставляло меня биться в панике и наслаждении, раз за разом оргазмируя на её глазах — слабое подобие цунами, накрывшего меня от прикосновения к коже. По телу пробежала последняя конвульсия, я сгорел от стыда и, выдохнув жалкое «прости», отключился. Кажется, она тащила меня и смеялась. Я не знал, что дельфины умеют смеяться, но слышал, что они спасают тонущих людей, и эта странная дельфиниха, наверное, меня спасёт.

Потом был воздух, безвкусный и безразличный, и будто не слишком нужный. Прохладно зудела макушка, там что-то хлюпало. Садилось солнце в плоскофиолетовом небе. В море, до горизонта — ни скал, ни островков. Примитивная картинка бездарного художника. Я понял, что чувствует человек, разбитый инсультом, когда половина тела отказала — такой невнятной и омертвевшей сейчас была голова, но тело в воде жило, искрило и радовалось. Не так жёстко, как поначалу, на дне, уже выносимо. Вода ласкала, как никто в моей жизни, но, конечно, её ласки не дотягивали до прикосновения упругого дельфиньего живота. Моя спасительница нарезала круги и поглядывала на меня ехидным глазом.

— Отдышался? — спросила она.

— Прости, никак не привыкну. Говорящий дельфин!

— Ха! А сам ты кто?

И вот тут я закувыркался. Видимо, неуклюже — смеялась дельфиниха очень весело. Хвост рыбины, которая маячила где-то внизу, оказался моим собственным хвостом, крепким и кожистым. Я разглядел низ более светлого живота, тёмный мазок на нём, о назначении которого догадался и сразу пожалел, что нечем его прикрыть.

— Ничего не понимаю, — наконец, сказал я. — Пётр сказал, что я попаду в рай, а сделал меня дельфином.

— Это и есть рай, — сказала дельфиниха. — Неужели не чувствуешь?

Я поглядел в унылый верх — безвкусный и тихий, втянул воздух, от которого немеет кожа и с облегчением нырнул в бурлящую наслаждением глубину.

***

Когда-то её звали Таней. Она неохотно в этом призналась. Говорит:

— Сам подумай: дельфинка Таня.

— Дельфинка Таня как-то в мае… — запел я, словил недоумённый взгляд и заткнулся.

— Сам видишь, по-дурацки. И песня твоя дебильная. Короче, я решила: раз Таня умерла, сама себе имя придумаю.

— И какое?

— Навсикая.

Я невежливо прыснул.

— Из Гомера, что ли?

— Угораешь? Это классика! При чем тут Симпсоны? «Навсикая из Долины Ветров». Ну скажи, что не смотрел!

Мне пришлось расписаться в невежестве.

— Давно ты это придумала?

— Только что.

— Можно я буду звать тебя Кая?

Она подумала немного и кивнула:

— Мне нравится.

Кая не была начитанной, а я ничего не знал о Море — нам было о чём поговорить. Вот так, Море с большой буквы. Этим она меня огорошила прежде всего.

— Море, — говорит, — Это тело Бога, а мы в нём живём.

— Как глисты, что ли? — не удержался я.

— Фу таким быть! Как нервы. Мы -— часть Моря, и от этого нам всё время хорошо.

— И так будет всегда?

— Не знаю. Я тут первый раз. Ты, наверное, тоже, иначе б не задавал тупых вопросов. Души ничего не забывают. Вообще привыкаешь. Меня в начале так колбасило… А сейчас ничего, даже скучновато бывает. Поплыли, наверху попрыгаем!

И мы рванули. Когда вылетаешь из моря в тоскливое блеклое небо, тело будто замерзает, а потом плюхаешься обратно, и вода закручивает в водовороте, колет тысячами игл, впрыскивая счастье… Я выскочил у самого борта катера. Через леера свешивались люди, детский голос вопил: «Мама, дельфины! Дельфины!». Моя подруга неслась параллельно курсу катера, потом прыгнула высоко, выбросила из воды своё совершенное гладкое тело. Бледные, дряблые, тонкокожие люди завистливо защёлкали камерами, а Кая почти без брызг ушла под воду. Я нырнул следом, с трудом нагнал её — в ловкости мне с Каей не тягаться.

— Там люди! — выпалил я.

— Что, первый раз людей увидел?

— Я не о том. Мы что, на Земле?

— А где ещё?

Она искренне не понимала.

— Не, ну рай где-то на небе должен быть.

— Тебе головку солнцем напекло? Море на небе? Мы ж не птицы. Океан — это и есть рай. В нём зародились, из него вышли, в него и возвращаемся.

***

— Как-то раз угорь уговорил перводельфинку попробовать морское яблоко, — рассказывала она мне позже, чавкая сельдью и сладострастно жмурясь. — С тех пор угрей никто не любит.

— Я люблю!

— Копчёных? — рассмеялась она. — Это не взаимно.

— А почему нельзя есть морские яблоки?

— Во-первых они невкусные, во-вторых…

— А ты откуда знаешь?

— Все знают…

Я, как мог скептично промолчал, и Кая нехотя добавила:

— Одна косатка рассказала.

— А что, косатки тоже души?

— Да, детей и врачей. Другие с их работой не справляются — рефлексят, депрят. Короче не перебивай! Эта дура не только сама попробовала, но и перводельфину своему дала — и всё: отращивайте ноги и марш на землю, хлеб насущный добывать в поте и крови и детей в муках рожать! Кстати, о детях…

Кая скользнула ко мне и прижалась животом.

— Ты, смотрю, освоился, пообвык, уже можно.

От её прикосновения меня снова начало колотить.

— А разве это разрешено?

— Это прямо завещано, иначе как появятся. Новые души… Людей. Всё больше. Можно. Всё можно. Нужно. Не спрашивай. Молчи…

Мы вылетели на поверхность и подставили пылающие животы прохладному успокаивающему воздуху. Ядерный взрыв не успел разорвать моё тело, температура постепенно спадала. Я видел по помутневшим глазам Каи, что она чувствует то же самое.

— О Море, как хорошо! — пробормотала она заплетающимся языком и подставила воздуху спину.

— А почему всё-таки нельзя есть морские яблоки? — спросил я, как только смог говорить.

— Не знаю, — лениво ответила Кая. — Есть такие запреты, которые не объяснишь. Например, ходить по газонам или фотографировать в музее. Ни траве, ни картинам ничего не будет, но с тебя всё равно возьмут штраф, потому что нарушил запрет. Дали тебе правила — соблюдай, не слушаешься — будешь наказан.

— Ничего себе наказание — пинком из рая.

— Дело ж не в еде. Если ты съел это чёртово яблоко и дальше плывёшь — норм. Какие к дурачку претензии? Но если ты знаешь, что нельзя, но всё равно ешь. Тебе стыдно, страшно, но продолжаешь жрать — тут уже не еда, тут бунт. Или подлость, если втихаря. Уловил? Слушай, так лень разговаривать. Просто не ешь их и всё. Давай лучше ещё разок, я уже остыла.

Когда у нас родился малыш, Навсикая начала сыпать японскими именами, а я бурчал, как старый дед: «Ты аниме передознулась». Наконец в экзотическом манга-потоке мелькнуло короткое и нейтральное «Тору», и я сразу за него уцепился. Не худшее имя для первенца.

На несколько месяцев удовольствия сменили вектор. Я открыл иную любовь к своему ребёнку: без страха, без контроля, без владения — чистая, ничем не отравленная любовь в раю. И, когда он подрос и начал жить свою жизнь, мы отпустили его без грусти и сожалений. В морском вечном блаженстве он был как дельфин в воде — ничего другого он не знал, и не мог хотеть, а, значит, ноги отрастит не скоро. Рай — место добровольное, отсюда уходят только по желанию, когда устанут наслаждаться. Тогда я думал так, и был уверен, что останусь здесь навечно.

После Тору у нас родились Хоул, Себастьян, Манки и девочка Персик — это имя выбрал я. Объяснять не стал, но мне очень захотелось, чтоб моя Навсикая была не только анимешной, но и гомеровской. Кая с сомнением глянула на малышку и протянула: «Ну… Такое. Типа похожа? Ладно»

Мы жили… Не могу толком рассказать, как мы жили. На суше я охотился за счастьем — добивался любви, взбирался на горы, покупал новые машины. Там, чтобы получить наслаждение надо постараться, приложить усилия, испытать в пути боль, страх, тревогу, а в конце, может быть, и разочарование. Выдохнул — и сразу вперёд, в трудный путь к новому кратковременному удовольствию. Всегда есть о чём рассказать. Здесь, в Море, я плаваю в наслаждении, оно постоянно омывает тело, не надо напрягаться. Наоборот — можно вынырнуть на поверхность, чтобы приостановить ненадолго этот бесконечный кайф. Вроде маринованного имбиря к роллам — обновил вкусовые рецепторы, и можно дальше наслаждаться. Вот и выходит: если буду рассказывать про свою жизнь, это будет бесконечный скучный список: плыл на юг — кайф; съел макрель — кайф; занялся любовью с Каей — кайф, пока спешил к ней — тоже был кайф. Вам будет скучно. Мне не было.

А Кая скучнела. В ту последнюю встречу, для меня всё было невыносимо прекрасно, как в первый, десятый, восьмисотый раз, а она казалась отстранённой. Мы кружились, а её глаза глядели в точку, где не было меня. Потом она отпала, прямая и неживая, как отработанная ступень ракеты. Я не мог понять, что с ней: Кая опускалась на дно, не шевеля плавниками, не издавая ни звука. Скинув, наконец, оцепенение, я бросился следом, но она вывернулась — она всегда была ловчее и быстрее — и кинулась прочь. Кая крикнула мне мысленно: «Помни меня!» — слова были похожи на две мраморные плиты с серебристыми прожилками. Я мчался так быстро как мог, и ещё быстрее. Не знаю, как не оторвался хвостовой плавник — с такой яростью я взбивал им воду. Если море и впрямь тело Бога, ему было больно, но не так больно, как мне.

Всё я видел, и всё знал, но гнал от себя эту мысль. Я старался удовольствиями отсрочить этот день, из кожи вон лез ради Каи, но только приближал его. Вечное блаженство вечно, оно было до меня и будет после, ему нет дела до того, что хоть тела, хоть души, купающиеся в непрекращающемся кайфе, привыкают и перестают кайфовать. Воздействие не меняется, меняется способность его воспринимать. Умно задумано это воспитание душ! Но мне не до восхищений. Я не хочу расставаться с любимой!

О том, что гонка кончена, понял по абсолютной тишине. У прибрежных шхер, между двумя массивными скалами ждала Кая. Из мути за ними появилась тупая морда косатки. Я дёрнулся туда, но возникли ещё две и преградили путь.

— Зря вы так волнуетесь, молодой человек, — сказала одна из них, помельче. — Эта процедура совершенно безболезненна. Скорей даже наоборот.

— Вам, дядя, ещё рано, — добавила огромная вторая.

— Но, кажется, уже скоро, судя по динамике. Вы лучше уплывайте, не торопите неизбежное. Всему своё время, даже в вечности. И, голубчик, не переживайте так. Рано или поздно, все там будем.

Она возвела очи кверху, а вторая обернулась и сразу смущённо уткнула чёрное рыло в песок.

— Всё равно это понарошку, — буркнула она.

Две огромные зубастые туши отделяли меня от любимой, а третья, неспеша, лениво рыская носом, подплыла к неподвижной Кае и беззвучно и невыносимо безразлично вонзила в неё клыки. Я помню это чёрное кровавое облако, помню, как косатка с детским голосом ёрзала от любопытства, но боялась повернуться к месту казни и только кидала опасливые взгляды на своего спутника, а он смотрел на меня с участием, насколько могут выражать участие глаза хищника. А ещё помню, что до того, как кровь скрыла Каю и её палача, я услышал стон. Я слышал этот стон сотни раз. Сквозь моё горе, отрицание, ненависть к собственному бессилию с мерзкой ухмылкой протиснулась ревность. Кая не виновата: в теле Бога — всё наслаждение. Даже клыки, рвущие плоть… Даже клыки, рвущие плоть твоей любимой.

Горячий очажок зародился под переносицей и покатился по позвоночнику. Наслаждение от ревности, наслаждение от стыда от наслаждения от ревности, наслаждение от горя, от волны наслаждения, постыдного, как ничто, потому, что стыда здесь быть не может. И вдруг вода отступила. Нет, она была, но больше не искрила, не щекотала, не возбуждала. Косатки хищно оскалились, их глаза потеряли и неуместное участие, и детскую наивность и стали тупыми и пустыми.

Стыд, стыд, стыд — волна за волной. Что такое стыд? Мне дали величайший дар, о котором только можно мечтать: вечное наслаждение. Голод, жажду, боль, страх, ненависть, тревогу… ревность заменили наслаждением. Стыдом я отвергаю дар. Как будто на день рождения Бог принёс мне какую-то ерунду, и я принимаю её с фальшивой улыбкой и прячу куда-то в кучу атласных коробок и сумок модных брендов.

Я рассекаю холодную мёртвую воду, пора всплывать — заканчивается воздух в лёгких, их режет, их жжёт — это боль, настоящая боль, от которой меня не скручивает наслаждение в тугую спираль, и я пью эту боль и наслаждаюсь… Нет-нет-нет, никаких наслаждений — это боль, просто боль. Две косатки мчатся за мной, чтобы сожрать, а мне срочно, отчаянно нужен воздух. Я быстрее, но они выносливее, и никакая стая дельфинов не бросится мне на помощь, — каждый занят своим блаженством. Я умру без сладострастных стонов, но это ничего. Боль — не блаженство, вечной не бывает.

Всё это я проговариваю не просто так. У нас, дельфинов, или у нас, душ, абсолютная память. Я пишу эти воспоминания, как пишут книгу, только мне не нужен ни компьютер, ни бумага — всё в моей голове, целиком и полностью, от первой до последней буквы. Я могу слушать, могу читать, могу мысленно открыть как книгу и перелистывать страницы. Возвращаясь к каким-то моментам, я меняю отдельные слова. Бывает, что-то переписываю полностью. Иногда вижу что-то яркое, необычное, и в голову приходит красивое сравнение, и тогда я ищу, к чему бы его применить. Даже когда меня сожрут, моя книга никуда не денется. Если я — часть Бога, то и всё, что хранится в моей голове, останется в нём.

Надо торопиться, но есть одна проблема: финал будет эффектным, но записать я его не смогу, скоро мне будет не до мемуаров. Можно было б придумать, использовать уже знакомые ощущения, но это будет ложью, а оставлять ложь в теле Бога некрасиво. Наверное, в Его библиотеке все книги с открытым финалом. Лучше напишу как всё будет потом. Это не ложь, это то, чего я хочу. Мечтами с Богом делиться можно. Может, они его развеселят.

Сейчас Кая снова станет крошечной, и отрастит себе ножки вместо плавников. Конечно, они будут не такие красивые, но я их уже люблю, как любят долгожданного ребёнка-инвалида.

Я тоже не задержусь. Меня выкинет из околоплодных вод какой-нибудь земной женщины, потом я подрасту, куплю себе первую машину и сразу наклею сзади тот символ, что видел на груди у Петра — золотую рыбку, хотя, конечно, никакая это не рыбка. Дельфин — млекопитающее. Просто как иначе ты изобразишь его двумя взмахами угля или резца?

Я найду Каю по такой же рыбке, а, может, она меня найдёт первой, и мы проживём вместе долгую жизнь, у нас родятся дети, и, может даже, души для наших детей родят влюблённые дельфины. Думаю, такие дети счастливее тех, кому достались души, затасканные множеством перерождений. Мы будем жить так, чтобы в конце вдвоём, взявшись за руки, прыгнуть в бассейн с мутноватой водой. Петру не придётся нас толкать — у душ абсолютная…