Альтруистка Часть 3 Глава 17

То и дело оглядывая Нину или как там её - Олимпиаду - Луи не мог взять в толк, чем привлекла его друга эта девушка. В том, что она привлекла Александра, заронила в его душу чувство редкое для этого человека, безраздельно отдавшего себя науке, - у швейцарца не было никакого сомнения. С другой стороны, Луи очень удивился бы, если бы Йерсен выбрал предметом своей симпатии смазливую и доступную кокотку - такие не оказывали  абсолютно никакого действия на его либидо.

Вчера он застал Александра во дворе перед его хижиной. Тот развел большой костер и сидел возле него на корточках, беспрестанно подкармливая огонь сучьями и какими-то ненужными бумажками. Он щурил глаза, в тоненьких прорезях которых зловеще плясали языки пламени, но напрасно - дым все равно разъедал их, отчего они снова и снова наполнялись слезами и блестели, как у очень больного человека.

- Что ты жжешь? - поинтересовался Луи. Он чувствовал, что другу тяжело, но лучшим средством в складывающихся обстоятельствах считал непринужденную и даже веселую беседу.

- Свой дневник, с того места, когда в нем появилась Нина. Это все пустое.

- Я тоже так думаю! Таких Нин - пруд пруди, и если бы ты действительно захотел, все они охотно упали бы к твоим ногам… Ну а эта - просто авантюристка!

Александр молчал и листок за листком отправлял в огонь свое недавнее прошлое, внимательно следя, чтобы от него не оставалось и следа. Луи впервые видел во взгляде друга затаенное остервенение, которое не могло вырваться наружу, но сжигало Александра изнутри. Становилось понятно, что ни плохого, ни хорошего о Нине теперь говорить не стоит, - Йерсен выжигал эту девушку из своей памяти, борясь с озлоблением и уничтожая нежность. Ему нужно было просто дружеское плечо рядом, и Луи, недолго думая, сменил тему.

В ту ночь Александр попросил Луи об одном одолжении.

- О нет, не вмешивай меня в это дело! - принялся отнекиваться Луи. - Мне все это очень неприятно… То, как она поступила с тобой, дает мне carte blanche, чтобы принимать решение по-своему…

- Давайте мне ваш саквояж, помогу вам донести его, - снисходительно бросил Луи Олимпиаде.

- Не утруждайте себя, он не тяжёлый, в нем почти ничего нет, - Олимпиада действительно не забирала из своей коротенькой жизни в Аннаме ничего, даже красивое платье, которое она приобрела, чтобы произвести впечатление на Александра. На секунду вспомнилось, как обвил он её стройный, трепещущий под легкой тканью стан, помогая спускаться с мангового дерева, - лучше не воскрешать эти воспоминания в памяти, не трогать ещё воспаленный нерв. Именно поэтому, уходя, Олимпиада отдала платье своим соседкам, которые смотрели на неё округлившимися, ничего не понимающими глазами. Все же было так славно между русской княжной и их хозяином: их негласно уже поженили, отмечая, что девушка действует на мужчину самым благоприятным образом, и тут - такое… - И потом, я привыкла сама себя обслуживать.

- Странная привычка для высокородной княжны…

- Перестаньте, все уже давным-давно все поняли…

- А что мне от вашего понимания? Вы нарубили дров - и в кусты! А человеку - страдать!

- Смею вам напомнить, что Александр сам попросил меня уехать.

- А что он должен был сделать по-вашему? Он - честолюбив, и кто поручится, что вы, уже обманувшая его однажды, не обманите вновь?

- Знаете, что считают у нас в России по этому поводу? Если мужчина столь честолюбив, что не может простить однажды, значит - это не любовь!

Олимпиада не была точно уверена, что так действительно считает подавляющее большинство русских, - но ей в этот момент захотелось как-то защититься от нападок этого человека. Ей и так досталось, и он здесь затем, чтобы добить ее своими нелицеприятными суждениями о ней и моралистическими разговорами?

Олимпиада резким движением взяла из его рук свой саквояж и бросив ничего не выражающее «прощайте», зашагала прочь, чтобы сопровождающий не стал свидетелем её накипающих слез. Он и так слишком много знал о ней, и это не могло не тяготить. Олимпиада подумала на секунду, что саквояж стал на толику тяжелее, - должно быть, ей, растрепанной и растерявшейся от своих чувств, это просто показалось.

Ей так хотелось, чтобы в этот самый момент нашлась хотя бы одна душа, которая приняла бы её в свои объятья и пожалела. Кто угодно! Конечно, не совсем комильфо ласкаться к незнакомым людям, как побитая собака, - но Оля была согласна даже на это. Скоро Кяхта! Дотерпеть до Кяхты, а там - упасть в крепкие объятия Иннокентия, покаяться, что была она неразумной дурочкой и что он на самом деле очень нравился ей, и она не ему отказала, она, в первую очередь, самой себе отказала, ударила себя по рукам, себе насолила своей неприступной миною… Интересно, ждёт ли он ещё ее? Она гадала над этим, занимая голову в течении долгих, бесконечных часов путешествия… Оле хотелось верить, что ждёт, и она представляла себе, как, запыхавшись, взбежит она на высокое крыльцо Лушниковых, затрезвонит в надвратный колокольчик, как будто пожар, конец света какой-нибудь, и, тихо ругаясь, лениво выползет слуга, вылупив на неё свои подслеповатые глаза из-под мясистых бровей. Она отодвинет его в сторону и побежит к Иннокентию, минуя изогнутые, со скрипом вздыхающие от каждого прикосновения её резвых ног, лестницы старого терема. Ворвется в его богатырские плечи, спрячет лицо в складках его рубахи и, наконец, даст волю накипевшим слезам. Как же хорошо, как отрадно, что скоро будет Кяхта! Только бы дожить до этой Кяхты!

В это самое время, пока Оля живо представляла себе заветную встречу, боясь за свой шрам и вообще за всю себя изменившуюся до неузнаваемости, при этом убеждая себя, что отныне она будет самой приветливой, нежной и покладистой, в Троицком соборе Кяхты зычно раздавался, уносясь под самые купола, голос священника:

- Венчается раб Божий Иннокентий рабе Божией Иоанне, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

А на другой стороне огромной Российской Империи Миша Угрюмов и Гликерия Коваль медленно шли по одной из московских улочек, тихо разговаривая и негромко смеясь не лишённых остроумия шуткам. Иногда это были лишь им одним понятные вещи, общие на двоих. Они дружили уже год, и родителям Глаши положительно нравился этот молодой человек, без столичного лоска, без новомодных заскоков, без радикальных взглядов, простой до мозга костей, трудолюбивый и не боящийся никаких бытовых трудностей.

Если послушание духовника требовало собраться за несколько минут и пуститься в дальний путь, а на нем - только тоненькое суконное пальтецо, ну что ж, в путь, - духовнику виднее. И действительно, возвращавшись, Михаил рассказывал совершенно удивительные вещи, как провидение помогало ему в пути, посылало добрых людей и тёплый кров, очаг и пропитание.

Такая преданность наставнику покоряла родителей Гликерии, распространяя прекрасную рекомендацию на характер молодого человека в целом. Сложившаяся атмосфера доверия между Михаилом и семьей Ковалей, которые, хоть и были традиционного склада, но все-таки не хотели бы, чтобы их обвинили в непрогрессивности, позволяла отцу и матери Глаши без всякого предубеждения отпускать свою единственную дочку прогуляться в компании молодого человека.

Михаил действительно присматривал за Глашей. Как за сестрой. Отец Владимир был убежден, что именно из таких союзов выходят, в конце концов, самые крепкие семьи. Михаил старался прислушиваться к себе, чтобы, возможно, услышать что-то похожее, - но ничего не слышал. «Может, истинная мудрость скрыта от меня, не дорос?» И пока он проводил своё свободное время в размышлениях, - словно мимоходом, как будто и не он это был, а некая сторонняя личность, которой он иногда разрешал заступать на место Миши Угрюмова, - на деньги, заработанные репетиторством (уже год, как Угрюмов подтягивал гимназистов в Новом, Ветхом Заветах, катехизисе, истории Русской и Вселенской церквей, а также математике, физике и аэродинамике - он не только не оставил своего увлечения, но и активно изучал труды Николая Егоровича Жуковского и молодого Константина Циолковского, которые показались ему весьма интересны), так вот, на деньги, им заработанные, Михаил заказал у ювелира колечко.

- Надо бы с невесты мерочку снять… - замялся мастер.

- А можно сделать как-нибудь так, чтобы потом подогнать кольцо по размеру?

- Ну, приходите, приходите…

С тех пор обручальное колечко поселилось в нагрудном кармане его семинаристской куртки и носилось с ним повсюду, ожидая своего часа. Уже и в семье Ковалей, то в шутку, а то и всерьёз проскальзывали вопросы, когда же ждать сватовства. Всем было понятно, что Михаил - сирота, да ещё и с младшими детьми на иждивении, и что пышной свадьбы ждать не приходится. Но он всем в семье так понравился, что Глашу готовы были отдать за него, не ломаясь, по первому зову. А что же сама Глаша? Она улыбалась и отмалчивалась, как будто вовсе не ждала никакого предложения, но если бы Миша позвал её, тут же сделалась бы его женою, неприхотливою, нетребовательною, - и переселилась к нему в его тесный уголок.

Она все про него понимала, они были из одного мира, а потому - и родители её были на Мишу не в обиде за его бедность и неустроенность, и сама Глаша не была озабочена трудностями совместного быта. Она знала, что, если Миша позовет её под венец, она будет за ним как за каменной стеной, но вот незадача - он все не звал… Стеснялся, что ему нечего предложить ей? Стеснялся взвалить на неё заботу о младших? Так ведь это то, что она сама хотела всем сердцем, - неужели он не понимает, не чувствует… Всё он чувствует! И совершенно непонятно, отчего медлит.

«Сегодня скажу! - думал Михаил поутру. - Обязательно скажу! Незачем так обижать хорошую девушку». Но вот уж и день клонится к закату и он уже проводил Глашу домой, - а ничего не сказал из того, что собирался. Как-то позабыл, вовремя не подумал об этом…

Между тем, Михаил прекрасно помнил, - в этом его внутренние часы работали на зависть, - что уже скоро год, как он не получал никаких новостей об Олимпиаде. Что-де с ней сталось? Какая она теперь? У неё день рождения в декабре, а значит, приближается ее двадцатилетие. Много ли в ней изменилось? А, впрочем, даже если и многое, он был бы счастлив снова повстречаться с ней.