Ну, ты попал!

Мир, который секунду назад был мягким, удобным коконом, вдруг стал хрустальным и звенящим.

Глухой, пластиковый хруст, похожий на то, как огромная собака разгрызает детскую игрушку, разрезал тишину. Потом наступила оглушительная тишина, в которой только стучит в висках кровь. И тут же её разорвало – металлическое лязганье дверцы моей машины, когда я попытался выйти. Звук был таким громким, словно я объявил о своем преступлении по громкой связи.

Белая царапина на чужом бампере и алая, как стыд, полоска моей краски. Медленно, как в дурном сне, взгляд пополз вверх, по стойке лобового стекла чужой машины, и уперся в дорожный знак. Черно-белый, неумолимый, как приговор: «Парковка только для сотрудников ГИБДД». Буквы плавали перед глазами, будто написанные на воде.

И тут же, краем глаза, я увидел движение. Из стеклянных дверей здания выплывали тени. Не люди – силуэты в синей форме. Их было несколько. Они двигались неспешно, с холодной, официальной целесообразностью. Мое шестое чувство, тот самый звериный инстинкт, закричало внутри: «Беги!». Но ноги стали ватными, приклеенными к асфальту.

Резкий запах бензина и раскаленного асфальта смешался со сладковатым ароматом цветущих под окном клумб. Эта дурацкая, нелепая весенняя идиллия на фоне личного апокалипсиса.

Ладони, вспотевшие и липкие, соскользнули с руля. Я почувствовал, как горит лицо, а спина, напротив, стала ледяной. Кажется, я даже почувствовал, как по ней пробежали мурашки, предчувствие неминуемой кары. В горле запершило и пересохло, будто я наглотался пыли (вкус страха – он горький и металлический).

А где же седьмое чувство? А оно было. Это было чувство полной, тотальной предопределенности. Словно какая-то невидимая рука только что поставила жирную, ироничную точку в сценарии моего дня. Не «если бы», не «почти», а ровно та единственная траектория из миллионов, что вела к этому столкновению.

И пока эти силуэты приближались, обрастая чертами лиц и погонами, в голове пронеслась лишь одна, отчаянная и беззвучная мысль, обращенная к самому себе: «Ну, ты попал ...»

Один силуэт в погонах, отделившись от общего строя, двинулся к Ямочкину с такой неспешной, почти прогулочной уверенностью, будто шел не к месту преступления, а к любимой беседке в парке. Уголки его губ ползли вверх, вырисовывая ухмылку, в которой было столько же веселья, сколько в счете такси по пути в аэропорт. Он молча, без лишней суеты, протянул руку – жест, не терпящий возражений.

Ямочкин молча, как автомат, сунул в эту ладонь свои водительские права. Кожа у инспектора была на удивление теплой и мягкой.

– Так, гражданин Ямочкин Яков Валентинович, – прочитал инспектор, и имя в его устах прозвучало как статья обвинения. Он поднял на Якова взгляд, в котором играли искорки едкого любопытства. – Новичок?

– Пять лет езжу, – выдавил из себя Яков, и голос его прозвучал хрипло, будто из соседнего подъезда.

– Что же ты так, дружок, неаккуратно? – голос инспектора оставался ласковым, бархатным, словно он убаюкивал непослушного ребенка. И от этой ласковости кровь в жилах у Ямочкина стыла, предвещая лишь усиление грядущей бури.

И тут же, словно из-под земли, позади инспектора выросла новая фигура. Тучная, монументальная, в форме начальника. Она заслонила собой солнце, отбросив на Якова тень такой плотности, что в ней можно было утонуть. И вот тут, в самый разгар отчаяния, сердце Ямочкина дрогнуло и сделало отчаянный кульбит.

Лицо ... Мне кажется, или ...

Фигура начальника показалась ему до боли знакомой. Нос картошкой, густые брови, этот особый, укоренившейся в землю центр тяжести … Да это же Санька Рыжий, с которым они в детстве во дворе в казаки-разбойники гоняли! Тот самый Санька, который как-то раз застрял в чужом сарае и ревел там до хрипоты, пока Яков его оттуда не вызволил! А потом школа. Одна парта.

И вот эта крошечная искра – «узнал!» – вспыхнула в мозгу ослепительным фейерверком. Отчаяние испарилось, как лужица на раскаленном асфальте. Его сменила лихорадочная, стремительная надежда. Ну конечно! Судьба же не может быть настолько ироничной, чтобы столкнуть лбами двух старых приятелей в такой ситуации! Это не наказание, это проверка! Сейчас Ямочкин скажет: «Сань, это же я, Яшка!», тот хлопнет его по плечу, они пошутят про «помнишь, как ты в сарае застрял?», инспектор-подчиненный растерянно ухмыльнется, и все закончится рукопожатием и советом «будь аккуратней, дружище».

Мысленно Яков уже отменил все свои планы. Он уже не просто ехал по делам. Он видел, как через полчаса они сидят в кабинете начальника, пьют кофе из автомата, вспоминают молодость. Он даже планировал, как небрежно обронит: «А помнишь, МарьИванну, нашу учительницу?» – чтобы окончательно растопить лед. А потом, после этой небольшой задержки, он двинется дальше, в город N, и эта история станет его коронным анекдотом на ближайшие десять лет. «Вот так попал, что даже старый друг нашелся!» – будет говорить он, и все вокруг будут заливаться смехом.
Он уже мысленно звонил партнеру в город N: «Представляешь, какая история приключилась, задержусь на часик, но все решено!» Он даже улыбнулся, готовый произнести спасительное: «Саш …»

Но начальник, нахмурив те самые знакомые брови, медленно, как бульдозер, проехал по нему взглядом, не узнавая, и его голос, густой, как мазут, обрушился на Якова:
– Ну, Ямочкин, рассказывай, как ты начальнику районного ГИБДД бампер помял? Устроил внеплановый техосмотр?

И вся хрустальная башня надежды с треском рухнула, оставив после себя лишь тихий, унизительный звон. Поездка в город N снова оказалась под огромным-огромным вопросом.

Но начальник вдруг весело засмеялся:
– Яшка, шут гороховый, сколько лет мы не видались …
Инспекторам он кивнул:
– Друг детства.

– Вот счастье-то привалило! – сказал один дэпээсник.
Они ещё долго бы вспоминали школьные проказы и дворовые тайны, но Яков Валентинович, поймав наконец удачу за хвост, заспешил в город N. Казалось, сама судьба, насмехаясь, дала ему второй шанс – и грешно было им не воспользоваться.

– Ладно, старина, – хлопнул его по плечу Сашка, чьи погоны теперь казались не столько угрозой, сколько забавным камуфляжем. – Чтобы ты не заблудился, я тебе дам в проводники нашу машину. Нам как раз надо съездить в посёлок Витальевку. Это чуток не доезжая твоего города. Вы вместе быстро домчитесь.

И вот он, Яков, уже катил за служебным УАЗиком, чувствуя себя избранником богов. Ровное полотно дороги, тёмное и тёплое, как шкура спящего зверя, пролегало вперед, словно в скоростной трубе из вековых деревьев. Сомкнувшиеся кроны берёз и сосен образовывали над головой бесконечный зелёный тоннель, где солнечные лучи пробивались редкими золотыми гвоздями. Машин не было ни впереди, ни сзади – только он, его верный железный конь и убегающий в дрожащем мареве горизонт. Дорога просматривалась насквозь, прямая, как стрела, и это вселяло в душу гипнотическое спокойствие.

Лето. Жара. Воздух за окном был густым и сладким, пах нагретой хвоей, пыльцой и медом. Яков Валентинович ехал с ветерком, настежь распахнув окно – кондиционер он не любил, он презирал эту искусственную, мёртвую прохладу. Ему нужен был настоящий ветер, свистящий в ушах и сдувающий с души остатки утреннего стресса. И он пел. Громко, с чувством, выкрикивая в свистящий поток:

Вижу чудные просторы!
Вижу нивы и поля!
Это всё моё родное-е-е!
Это Родина моя-я-я!

И мир вокруг вторил ему, сияющий и безмятежный.

Но за поворотом, там, где свернул его эскорт из ДПС, идиллическая картина сменилась. На обочине, прижавшись к высокой стенке дикой малины, стояла огненно-красная, почти алая машина. А рядом, прислонившись спиной к колесу, сидело на корточках прелестное создание. Солнце играло в её пышных медных кудряшках, зажигая в них десятки маленьких солнц. Завидев машину Якова, девушка вскочила, как пружина, и энергично, почти с отчаянием, замахала руками, словно потерпевшая кораблекрушение при виде паруса.

– Час сижу на этой богом забытой дороге, и ни одной души! – выпалила она, едва он остановился, и в её голосе звенели и испуг, и надежда. – У меня бензин закончился на этом проклятом повороте. Не поделитесь капелькой? У меня есть канистра!

Она смотрела на него большими, цвета лесного омута, глазами, и Яков почувствовал, как что-то в груди мягко перевернулось.

– ЯкОв, – представился он, вылезая из машины и протягивая руку, ощущая, как по его загорелой ладони бегут мурашки.

– Я Оля, – ответила девушка, и её пальцы на мгновение задержались в его руке, прохладные и мягкие. – А ещё... у меня мотор перед этим чихал. Ов, посмотрите, пожалуйста? А то я не очень разбираюсь...

«Ну так меня ещё никто не обзывал», – промелькнуло у него в голове ироничной искоркой, но было тут же затоплено волной какого-то доселе неведомого рыцарского энтузиазма.

Вечером в гостинице города N ему не спалось. Он ворочался с боку на бок, и шершавые простыни казались ему раскалёнными. В сон, который не приходил, лезли навязчивые картинки: солнечные кудряшки, в которых, казалось, запутался сам свет, и странный, но пленительный коктейль запахов – едкий, бытовой аромат бензина, смешанный с легким, пьянящим шлейфом её духов, сладких, как спелая дыня.

«Этого только мне не хватало, краса очей моих», – пробормотал сонный, уставший голос в его голове, пытаясь вернуть здравый смысл. Но сердце, глупое и непослушное, уже пело другую песню. И в ней были ветер, пустая дорога и огненно-рыжие кудри на обочине судьбы.

Утро в городе N было жидким и прохладным. Яков, выполняя свои незамысловатые упражнения на балконе гостиницы, вдруг замер в полунаклоне. Внизу, на почти пустой парковке, стояла алая машина – та самая, что вчера напоминала подбитую птицу, а сегодня выглядела как выздоровевший ястреб. И тут же он увидел её. Оля.

Но та, что вчера была кудрявым ангелом на обочине, сейчас металась у машины, словно загнанная лань. Рядом с ней, подпирая плечом дверцу, стоял спортивного вида мужчина. Не просто подтянутый, а собранный, как пружина, в черной футболке, обтягивающей рельефные мышцы. Он не кричал, но вся его поза была криком – агрессивным, подавляющим.

До Якова долетали лишь клочья фраз, вырванные из тишины утра, будто осколки стекла:

–…от него… обманул…
(Её голос, сдавленный, на высокой ноте отчаяния).

–…ты сама… знала…
(Его голос – глухой, как удар кулаком по столу, ровный и не терпящий возражений.)

–…верни… я всё…
(Снова она, уже почти плача.)

–…кончилось, поняла? … за собой…
(Его фраза, отточенная и холодная, как лезвие.)

И всё же, при всей своей вчерашней, пьянящей влюблённости, что-то едкое и тревожное зашевелилось в душе Якова. Ему было до боли жалко девушку. Вчера она была «прелестным созданием», сегодня – именно что подбитой птицей, которая пытается взлететь, но у нее подрезаны крылья. Её руки беспомощно взмывали в воздух и падали, плечи сжимались.

«Что-то тут не так», – пронеслось у него в голове, и эта мысль была не просто догадкой, а физическим ощущением. Именно физическим.

По спине, от копчика и вверх, к шее, заструился ледяной ручей мурашек. Не тех, приятных, от красивого заката, а мелких, колючих, словно по коже пробежала стая испуганных насекомых. Ладони, ещё недавно тёплые от упражнений, внезапно остыли и стали влажными. Он сжал перила балкона, и металл показался ему обжигающе холодным. «Что-то тут не так».

Взгляд Якова упал на рыжего кота. Тот сидел в стороне и тоже наблюдал за происходящим.

Яков быстро выскочил на улицу.
– Оля, что случилось? Вы плачете?
– Вчера в зоопарке пеликан украл у меня мобильник, когда я его хотела сфотографировать. Там на табличке у вольера написано: «Пеликан Клёпа. Осторожно! Ворует блестящие вещи». А я не заметила.
А сегодня орнитолог сказал, что я сама во всём виновата. И мой рыжий кот Рикки сбежал из переноски.   

Яков замер. Его сердце сжалось. Он уже представлял себе тёмное прошлое, шантаж и угрозы. Но тут пеликан. Он представил, как в огромном клюве у Клёпы безмятежно поблескивал новенький, дорогой смартфон. Яков еле сдерживал смех. Его рыцарский порыв разбился о суровую реальность и вороватые повадки пеликана. Оля была не жертвой тёмных интриг, а всего лишь жертвой собственной неосторожности и любви к селфи.

– Оля, давайте вместе искать Рикки. Я видел его утром не далеко от машины.

И в этот момент, когда мир для Якова состоял лишь из дрожащих губ Оли и её растерянных глаз, его собственное сердце, только что сжавшееся в комок сострадания, совершило новый кульбит – не вздрогнуло, а гулко и тяжело рухнуло куда-то в бездну под рёбрами.

К ним приближался он. Тот самый мужчина. Высокий, собранный, с походкой спринтера, готовящегося к рывку. Утренняя сумрачная тень превратилась в чёткую, неумолимую фигуру в тёмной ветровке, которая облегала его так плотно, что, казалось, не скрывала, а подчёркивала каждый мускул, готовый к действию. И в руках он держал пышный букет алых роз. Лепестки, бархатные и налитые кровью, пламенели на фоне серого асфальта, словно вызов, брошенный самой прозе жизни.

Утренний незнакомец. Его взгляд – тот самый, быстрый, сканирующий, профессиональный, что скользнул по фасадам, будто считывая штрих-коды, – теперь был прикован к Оле. И на секунду, всего на долю секунды, он всё же перевёл его на Якова. Это был не взгляд любопытства или вопроса. Это был взгляд оценки. Быстрой, безошибочной, как замер радара, вычисляющего помеху.

«Соперник», – пронеслось в голове Якова, и это слово было обжигающим и горьким, как дым от сгоревших надежд. – «Прямая угроза».

Ноги его онемели, вросли в землю. В висках застучал набат, и все звуки мира – щебет воробьёв, отдалённый гул трактора, всхлипывание Оли – утонули в этом гуле. Перед ним стоял выбор, простой и ужасный, как развилка на краю пропасти: бежать или остаться?

Повернуться и уйти, спасая своё достоинство и душевный покой от очевидного поражения. Ведь кто он, простой Яков Ямочкин, по сравнению с этим Аполлоном в ветровке, несущим алые розы вместо утренних газет?

Или вцепиться в призрачный шанс, в эту внезапную, дурацкую влюблённость, что ударила в голову вчера, как крепкое вино. Встать на пути у этой грозной, розовой лавины.

А как же его влюблённость? Та самая, что заставила сердце петь на пустынной дороге. А как же его «ангел» у машины, который сейчас стоял, беспомощно сжимая и разжимая пальцы, глядя то на него, то на нового героя своей драмы?

Воздух вокруг загустел, стал вязким, как сироп. Яков почувствовал, как ладони снова, по старой памяти, стали холодными и влажными. Он сделал едва заметное движение – не назад, нет, а чуть вперёд, непроизвольный шаг-судорога, заслоняя Олю своим невзрачным телом. Это был не вызов, а скорее инстинкт – птица, распускающая перья перед лицом неизмеримо более сильного хищника. Он не знал, что будет дальше. Он только знал, что бежать – значит навсегда расписаться в своём поражении и оставить тот светлый образ, что поселился в его сердце, на растерзание этому парню с розами и сканирующим взглядом.
– Ольга, я приношу свои самые искренние извинения за утреннюю несдержанность, – голос утреннего незнакомца был теперь бархатным и завораживающим, как звук виолончели. Он сиял голливудской улыбкой, от которой слепило глаза. – Мы нашли ваш телефон. Возьмите. И, конечно, цветы в знак моего раскаяния.

Он протянул ей алый, шелестящий свёрток, и этот жест был так же безупречен, как и всё в нём. Его внимание было сфокусировано на Оле с такой силой, что Яков, стоявший рядом, ощущал себя невидимым, прозрачным, словно случайное пятно на стекле.

От бессилия и щемящей горечи Яков, сидя на заднем сиденье её открытой машины, схватил первый попавшийся предмет – поводок для кота, болтавшийся на подголовнике. Он сжимал его в левой руке так сильно, что тонкий брезент впивался в ладонь, оставляя красные полосы. Он представлял себе, что это гриф штанги, или шея незнакомца, или собственное сжавшееся от обиды сердце.

– Ольга, позвольте мне загладить вину полностью и пригласить вас сегодня вечером в ресторан, – произнес Аполлон, и это прозвучало не как просьба, а как объявление заранее принятого решения.

Оля улыбнулась ему – той самой ослепительной, солнечной улыбкой, которую Яков мысленно уже считал своей. И кивнула.

Спортивный незнакомец, блестяще выполнив миссию, развернулся и зашагал прочь, его ветровка не морщилась ни на одну складку.

И тут девушка повернулась к Якову. Ее взгляд был уже другим – деловым, немного рассеянным.
– Дружище, случилось дело, мне надо срочно отъехать, – сказала она, уже мысленно находясь где-то там, в сияющем мире ресторанов и алых роз. – Если вдруг увидишь кота – он тут где-то шляется – позвони мне, хорошо? Держи.

Она сунула ему в неподвижную ладонь кусочек холодного, глянцевого пластика. Визитка. Яков взял её, не глядя, чувствуя, как этот маленький прямоугольник жжет кожу. Он стоял и смотрел, как от него плавно отплывает и исчезает в потоке дня алое зарево машины, увозящее последний отсвет вчерашнего чуда.

Он поплёлся в гостиницу, волоча за собой бесформенную тень своего разбитого настроения. И возле входных дверей, на теплом каменном парапете, увидел его – рыжего кота. Не просто рыжего, а огненного, словно маленькое воплощение заката, с равнодушно-медным взглядом.

Яков, движимый внезапным порывом, присел и позвал, подражая тому, как звала его Оля:
– Рикки… Рикки-и…

Кот не просто проигнорировал его. Он совершил акт высшего пренебрежения: его ухо, ближайшее к Якову, даже не дрогнуло. Он продолжал вылизывать свою лапу с видом философа, размышляющего о бренности бытия.

И тогда Яков, не ожидая ничего, просто подошел и взял его на руки. И случилось чудо. Безупречный, независимый Рикки не впился в него когтями, не издал воинственного шипения. Он обмяк, уютно, по-хозяйски пристроился в его руках, подобрав лапы, и издал тихое, похожее на мурлыканье урчание. В его медных глазах читалось усталое: «Ну, ладно, ты тоже сгодишься».

Вечером Яков сидел в своем номере, в полной темноте, освещенный только мерцающим экраном телевизора. Он гладил кота по его великолепной рыжей гриве, и под пальцами шерсть была теплой, живой и единственно реальной в этом рухнувшем мире.

– Сидим мы с тобой, брат Рикки, – тихо приговаривал он, глядя в пустоту, – едим сухой корм. А она там… в ресторане. И ей не до меня… – он сделал паузу, и его пальцы замерли на кошачьей голове, – ...и не до тебя, Рикки. Ни до кого из нас.

***
Яков Ямочкин не вернулся домой. Вернее, он вернулся, но домой – в другом смысле.
Город N, куда он когда-то приехал с деловыми порывами, стал его городом. Он отменил все свои старые планы, разорвал контракт, от которого пахло пылью и тоской, и остался. Снял маленькую квартиру с балконом, выходящим на парк, и именно в ней, среди коробок с еще не разобранными вещами, он наконец обрел то чувство, ради которого, видимо, и свернул когда-то на ту злополучную дорогу.

Он не нашел свою любовь в лице Оли. Та история с алыми розами и ресторанами оказалась чужой книгой, в которую ему разрешили заглянуть лишь на пару абзацев. Но он нашел нечто иное – себя. Себя, который больше не суетится, не пытается угодить, не ждет одобрения. Себя, который научился слушать тишину и отличать искренний взгляд от дежурной улыбки.

А еще он нашел Рикки. Рыжий кот, этот философ с подушечками лап, стал его полноправным сожителем. Не по визитке и не по просьбе, а по обоюдному, молчаливому согласию. Он являлся к завтраку, требовательно тыкаясь мордой в руку, грелся на коленях во время работы и своим царственным мурлыканьем отгонял прочь любые призраки одиночества.

Как-то раз, стоя в очереди в местном магазинчике, Яков услышал за спиной сбивчивое:
– …ой, я, кажется, деньги не взяла…

Он обернулся. Перед ним стояла девушка с большими карими глазами и двумя пакетами молока. В ее взгляде была не паника, а спокойная, немного растерянная улыбка.

– Позвольте, – сказал Яков, и его голос прозвучал ровно и тепло. Он протянул продавцу купюру. – Я оплачу.

Девушка посмотрела на него, потом на его сумку с одной банкой кошачьего корма и пакетом сосисок.
– Спасибо, – улыбнулась она. – Вы тут, я смотрю, с котом живете? А я их боюсь немного, честно говоря.

Яков рассмеялся. Не нервно, как раньше, а спокойно и глубоко.
– А зря. Мой Рикки, например, великий учитель. Он научил меня одному важному правилу.
– Какому?
– Что счастье редко приезжает к тебе на алой машине. Чаще всего оно приходит само, тихо постучав в дверь, и требует завтрак.

Они вышли из магазина вместе. Шли не спеша, и разговор их тек так же легко и неторопливо. Яков не строил планов. Он не пел громких песен и не ждал чуда. Он просто шел по своей улице, в своем городе, и где-то там, дома, его ждал рыжий кот. А в кармане лежал телефон, куда он, возможно, вечером запишет новый номер. Не с трепетом отчаяния, а с тихой, спокойной уверенностью, что все только начинается.