Не возвращайся домой..

Дорога к дому тянулась блестящей раной — мокрый асфальт отражал лунный свет, будто кто-то прятал под стеклом чужую ночь. Лена шла, сжимая ладонь дочери. Дом стоял в конце улицы, распухший от темноты, с желтыми окнами, похожими на глаза, которые не мигают. В одном окне шевелилась белая тень. В другом — точно такая же. Казалось, дом надел две одинаковые маски и ждал.

— Мама, — шепнула Полина, — кто там?

Лена хотела сказать: «Никто», но вспоминала сообщение, пришедшее утром с неизвестного номера: «Не возвращайся домой». Без подписи. Без объяснений. Только эти слова — как заноза, которую не вытащишь.

Калитка была приоткрыта. Под ней, в лужах, отражалось то, что не должно отражаться: дом выглядел свежее, светлее, а в окнах не было теней. Лена шагнула — отражение не повторило её движения. Оно осталось стоять.

На крыльце пахло сырым деревом и морем, хотя моря в городе не было. Дверь открылась сама, будто дом вдохнул и их втянул. В прихожей горела лампа — старая, с мутным плафоном, свет из неё ложился на стены, как на лицо после болезни.

— Мы быстро, — сказала Лена, — заберём документы и уйдём.

Но дом не торопил. Он мягко менял расстояния: коридор тянулся дальше, чем должен, шепоты за углом всегда были на полшага впереди. Полина осторожно касалась пальцами фотографий на стенах — все они были одинаковыми: одна и та же женщина в одном и том же платье, но с разными лицами. На одном — Лена. На другом — не она. На третьем — лицо исчезало, как меловая линия под дождём.

В кухне уже кипел чайник, хотя никто его не включал. Пар был холодным. На столе лежал блокнот с одной фразой, написанной каждые несколько строк: «Не возвращайся домой». Почерк менялся — как будто вперёд тянулись чужие руки, примеряя буквы на себя.

Сверху хлопнула дверь. Лена подняла глаза: на лестнице, у самого поворота, стоял маленький силуэт, укрытый простынёй — прозрачной, как дыхание. Силуэт шевельнулся, и простыня заговорила детским голосом:

— Мне здесь холодно.

Полина вскрикнула не от страха, а от узнавания — так шептала она сама в детстве, когда просыпалась ночью. Лена шагнула к лестнице, но дом аккуратно сменил шаги. Ступени стали мягкими и пружинили, как мох. С каждой ступенью воздух тяжелел, и Лена слышала, как в её кармане вибрирует телефон. Экран вспыхнул: «Не возвращайся домой». Потом ещё раз, и ещё — как сердцебиение, которое сбилось.

— Кто это пишет? — спросила у пустоты Лена.

— Те, кто уже дома, — ответила пустота голосом её мужа. — Мы ждали тебя.

Последний раз она слышала этот голос у двери больницы — коротко, вполголоса, потом тишина, как под водой. Лена остановилась: если откроет ближайшую комнату, увидит то, что живёт за пределом ей знакомого. Она потянула ручку.

Комната была гостиной, но слишком правильной, будто её построили по памяти, а память подвела. На диване лежала книга, которую Лена никогда не читала, но знала по обложке. На стене часы показывали сразу три времени: прошлое, настоящее и поздно. В окне стояли они — Лена и Полина, только наоборот: мокрые, как из лужи, с белой кожу под лунным светом. За стеклом отражения смотрели внутрь и не моргали.

— Мама, — прошептала Полина, — почему мы в окне?

Лена хотела сказать, что это просто игра света, но свет не играл. Окно вдохнуло, и стекло изнутри запотело. На запотевшем появилась фраза пальцем: «Не возвращайся домой».

— Дом — это не стены, — тихо сказал голос мужа из угла. Он стоял там, где тень была густой, и лицо его было точным, как фотография. — Дом — это то место, куда ты возвращаешься, даже если тебя не ждут. Дом — это привычка идти туда, где уже тебя нет.

Лена поняла, почему пахло морем: здесь захлёстывали не водой — памятью. Каждая волна приносила куски жизни, которые она не успела прожить; дом складывал из них берег, чтобы держать её навсегда.

На лестнице скрипнуло — белая тень спустилась ближе, и простираясь, заговорила внятно:

— Если войдёшь дальше, останешься здесь. Если уйдёшь, забудешь нас. Выбирай.

В коридоре зашуршали письма, в кабинете зазвенели пустые рамки, на кухне чайник запел тонко, как комар под стеклом. Лена взяла Полину за руку к
репче, чем когда-либо, и потянула к двери. Дверь не сопротивлялась — она просто удлинялась, как сон.

Они выбежали на крыльцо. Ночь обняла их сыростью. В лужах стояли две девочки: одна большая, другая маленькая. Белые лица, неподвижные глаза. Они не шевелились — только углублялись в отражение, будто кто-то держал их за ноги.

Полина шагнула к воде, и отражение не двинулось. Только губы в зеркальной глади сложились в слова: «Не возвращайся домой».

— Мы ведь не возвращаемся, — сказала Лена, — мы уходим.

Отражение засмеялось без звука. Дом позади них погас одним вздохом, и в темноте вспыхнули два окна. В одном стояла Полина — такая, какой она не будет. В другом — Лена, которой уже нет. Они смотрели друг на друга через стекло времени, и между ними медленно поднималась шторка — белая, как простыня.

Лена закрыла глаза и шагнула дальше от дома. Каждый шаг давался трудно, словно она выходила не по улице, а из воды, которая держала, не отпуская. За спиной раздался мягкий шорох — будто дом перелистнул страницу. Потом — тишина.

Они дошли до перекрёстка. На столбе висела табличка, на которой кто-то ножом нацарапал: «Дом — это то, что следует за тобой». Ниже — свежая царапина: «Не возвращайся домой». Лена улыбнулась — без радости, но точно. Они повернули налево.

На секунду показалось, что ночная улица стала светлее. Но в витрине закрытого магазина их отражение щёлкнуло, как выключатель, и стало чужим: белым, гладким, неподвижным. Полина не успела ничего сказать. Лена увидела, как в стекле позади них поднимается дом — тихий, огромный, без адреса. Он не стоял на земле. Он стоял в ней.

И Лена поняла: предупреждение было правильным. Не возвращайся домой — потому что дом вернётся сам. Он найдёт тебя в любом зеркале, в каждой луже, в чужом окне. Он узнает тебя по шагам. Он будет ждать, пока ты обернёшься.

В ту ночь они не обернулись. Но когда утром в ванной запотело зеркало, на стекле дрожала надпись, оставленная изнутри: «Мы уже дома».