Эхо на снежной просеке

Я вышел на просеку поздно, когда туман уже висел низко, как потолок в заброшенном подвале. Снег не блестел — он гасил свет, пил его, как губка. По краям тянулись молодые сосны, тонкие и молчаливые, будто кто-то выстроил их в шеренгу для переклички и велел не отвечать.

Шёл быстро: автобус ушёл, до деревни три километра, дорога ровная, следы накатаны. На первом повороте понял, что накатаны они ровно одной парой — моей. Шаг, хруст. Полудоли спустя — ещё один хруст. В лесу эхо не живёт: снег всё в себя забирает. Но звук был упрямый, второй, отстающий на дыхание.

Я остановился — и он остановился.
Я сделал шаг — и он сделал свой.

Достал телефон — пустая сеть, часы застыли на 18:08 и больше не убеждали. Вдохнул носом: пахло железом и мокрой корой. Впереди туман закрывал мир, как занавес, но просека, казалось, вливалась туда, и там, за занавесом, кто-то ходил по моим следам так же точно, как я по своим.

Снег под ногами был плотным, как будто его утрамбовали давно, а сверху только припудрили свежим слоем. Каждый шаг оставлял аккуратную лунку с рубчиком от моей сломанной лыжной петли — я хожу в этих ботинках давно, узор узнаваемый. И вот странность: в десяти метрах впереди на просеке лежала точно такая же лунка, с тем же рубчиком. Я подошёл ближе — их было много. Мои шаги ждали меня впереди, как если бы дорога знала, куда я поставлю ногу.

Шаг, хруст. Полудоли — хруст позади. Тихий, но тяжелее, будто тот, кто шёл за мной, был ростом с меня, но весил чуть больше. Я обернулся — нет, не обернулся; в детстве бабушка всегда говорила: в туман не оглядывайся, там тоже есть дорога, и она быстрее. Тогда я смеялся. Сейчас — нет.

На правом краю просеки торчал железный колышек с облупившейся краской. На нём ножом нацарапали: «Не шагай дважды». Рука тянулась стереть, но металл был холодный, обжёг через перчатку. Я прислушался: второй шаг исчез. Вместо него родилась тишина — плотная, как ватник. Снег перестал хрустеть вообще. Я шевельнул ногой — звук провалился куда-то вниз, без отклика.

— Эй, — сказал я в темноту, — хватит.

И тишина ответила мне моим же голосом, только без воздуха: «Хватит».

Я ускорился. Притихшие сосны слепо текли по краям. В тумане, метрах в двадцати, просека будто смыкалась в горлышко — и там, в горлышке, мне показалось, мелькнула темная фигура. Я перешёл на бег, снег полетел из-под пяток, и тишина раскололась: второй хруст вернулся и пошёл чуть ближе, ровно на длину моего шага. Я не выдержал, шагнул в сторону, прямо в мягкую целину между маленькими елями. Снег взвился мне по колено, сразу промочил штаны. Шаг за шагом, с трудом, я начал резать новую тропу — не по накатанному, не по тем проклятым лункам. Второй хруст… не последовал. Я оглянуться не решился, но ощущение было такое, будто позади осталось что-то, что не умеет сходить с пути. Оно стояло на просеке и смотрело, как я топлюсь в снегу.

Я выбрался обратно на дорожку метров через пятьдесят. И понял, что вернулся туда, откуда сорвался: железный колышек торчал справа, царапина смотрела на меня знакомыми словами. Снег на просеке был нетронут — ни моей старой тропы, ни расщеплённых шагов. Я не шёл кругом — но и не шёл вперёд. Просека отмотала меня назад, как ленту кассеты. Туман вздохнул, будто доволен.

Я замедлился. Если это петля, значит, есть узел. Я выловил из кармана фантик, свернул его и положил на край тропы. Пошёл дальше. Через пару минут фантик лежал там же, только чуть припорошенный; рядом — две свежие лунки с рубчиками. Мои. Я встал в них — они легли точно по ноге, как будто я заранее знала, где мне быть.

Шаг, хруст. Полудоли — хруст позади, ближе, чем раньше. Я слышал, как за спиной ткань трётся о ткань, как кто-то дышит в воротник моего пуховика и ловит тот же холод.

— Не шагай дважды, — прошептал кто-то в тумане голосом бабушки.

Я остановился. Впереди, на белом, медленно, как на морозном стекле, проступили слова — не чернилами, а вмятинами: «Не оборачивайся, пока слышишь меня». И тут же второй шаг исчез.

Я стоял, считая свой пульс, считал вдохи и выдохи, думая только об одном: когда тишина решит закончиться? Она тянулас
ь, какнечем, и в ней, совсем близко, рождалось другое — невесомое, почти нечутное: шорох, будто кто-то, кто не умеет ходить, тренируется ступать по снегу. Шаг без веса. Шаг, который ещё не научился быть звуком.

И из этой шкурки тишины над ухом сложился шепот:

— Твоя очередь.

Просека сжалась до горла. Впереди в тумане обозначилась тёмная фигура — ростом со меня, в моей же куртке. Она стояла ко мне лицом, но лица у неё не было, только углубление, куда уходит звук. Я провёл ладонью по воротнику, чувствуя, как ткань липнет. Понял: если я сделаю шаг, фигура сделает свой — назад. Если повернусь — мы поменяемся сторонами. Если остановлюсь — туман сделает шаг вместо меня.

Я шагнул вперёд.

Фигура шагнула назад. Мы шли так, зеркально, какое-то время, пока туман не решил, что ему это надоело. Тогда он подался набок, как занавес, и показал мне то, что я не должен был видеть: просека впереди была вся испещрена моими шагами. Только там, где я никогда не ступал, лежала одна-единственная глубокая вмятина — чужая. Она была старше снегопада, с утрамбованными краями, как след, который пытались засыпать, да так и не смогли. И из этой вмятины на меня смотрело ничто. Чёрное, как ночное окно. Я понял, зачем второму шагу мои лунки: он ищет, чем заполнить своё.

— Твоя очередь, — повторил шепот. — Поставь ногу сюда.

Я не послушал. Повернулся боком, как в узком коридоре, и прошёл мимо, скользя плечом по туману, как по стене. Фигура не двинулась. Но позади меня началось копошение: снег стонал, как старая лестница, и вмятины одна за другой темнели, проваливаясь глубже, словно кто-то тяжелый наконец нашёл нужные шаги.

Я побежал. В глазах поднимались круги, как будто в груди завели маятник. Колышек с царапиной мелькнул снова — я рванул левее, туда, где сосны стояли гуще. Просека, обиженно хлюпнув, отпустила. Туман упал, как одеяло, и я, разодрав перчатки, пробился меж веток. Кора терлась о рукава, оставляла тёмные полосы. Где-то сзади, на дороге, снег больше не хрустел — он шептал. И в этом шепоте слышались слова, которые я не хотел понимать.

Я вышел к дороге уже без просеки. Асфальт был чёрный, как замёрзшая вода, и тихий. Вдалеке горела жёлтая бусина фонаря. Я шёл к ней, пока плечи не перестали ждать руку, которая ляжет сверху. У деревни ожил телефон, мигнул, догнал время и послушно показал пропущенный звонок: «Не ходи по просеке». Номер — бабушкин. Она умерла пять лет назад. Сообщение пришло час назад.

Ночью, когда я стоял у окна и глядел в двор, пошёл слабый снег. На стекле выступил морозный рисунок и быстро-быстро начертил неровными жилками два слова: «Не возвращайся». Я отступил на шаг — и в этот момент у калитки, на белом, кто-то отставший сделал свой последний шаг. Я не видел его. Но услышал — полудолью, как раньше. Затем шорох стих.

Если когда-нибудь ты пойдёшь по такой же просеке — тёмной, тихой, с молодыми соснами по краям — иди ровно и не шагай дважды. Если услышишь второй хруст, считай удары сердца и не оборачивайся, пока он звучит. Потому что тот, кто идёт за тобой, не позади. Он впереди, в твоих собственных следах, и его единственная мечта — занять их, чтобы ты занял его место.

И тогда уже ты станешь чьим-то эхом..