Донской Шекспир

Литературный альманах "ГражданинЪ", №11, 2025

Сын перчаточника и сын шибая
Шекспир и Шолохов… Кому-то такое сближение покажется странным. А почему, к примеру, не Лев Толстой? Разве он менее велик? Если честно: лично мне и Шолохов, и Достоевский, и Гоголь куда ближе, чем босоногий граф-землепашец. Нет в нём расхристанности, сумасшедшинки, бесшабашного обращения с русским словом. Но суть не в этом. И не в том, что обе фамилии начинаются на «Ш» и в русском написании имеют по семь букв. Даже не в глубине, мощи героев и событий шекспировских произведений и «Тихого Дона». Просто в мировой литературе есть всего два гениальных писателя, которых подозревают в том, что они не являются авторам великих произведений, якобы им «приписываемых». «Шекспировский вопрос» и «шолоховский вопрос» - две загадки, над которыми бьются поколения литературоведов.

Шекспиру повезло меньше. Авторство «Тихого Дона», по сути, приписывать некому. То есть «разоблачители» называют, конечно, и автора «Железного потока» Александра Серафимовича, и писателя-казака Романа Кумова, и казачьего литератора Ивана Родионова, и тестя Шолохова Петра Громославского, который «баловался литературой» под псевдонимом Славский. В компанию затесался даже… автор теории этногенеза Лев Гумилёв (сын Николая Гумилёва и Анны Ахматовой)! Всех перечислять не буду: галиматья слишком очевидна. «Разоблачители» не могут привести ни единого вразумительного аргумента. Но особую ставку делают на Фёдора Крюкова… Впрочем, об этом – чуть позже.

С Уильямом нашим сложнее. Его современниками были блистательные драматурги Бен Джонсон и Кристофер Марло, писатель и философ Френсис Бэкон, супруги Роджер и Елизавета Рэтленд… Есть кого «заподозрить». И это делается на протяжении веков. Ну не могут поверить подозрительные критики и читатели, что в гении вышли сын перчаточника и сын «шибая» (скупщика скота)! Недоступно это их пониманию. Для меня же ничего странного нет. Бог целует в лоб кого захочет. Не разбираясь ни в сословиях, ни в чинах.
На то Он и Бог.

Признали со скрежетом зубовным
Но сегодня мы поговорим о Шолохове, которому в мае исполнилось 120 лет. И о его великом романе.

Публикация первых трёх томов «Тихого Дона» (1928-1932) принесла Шолохову всемирную известность. Уже к 1930 году роман перевели на основные языки Европы. В эмигрантских казачьих кругах эпопею чтили как Священное Писание, клали рядом с Библией.
«Читал я «Тихий Дон» взахлёб, рыдал-горевал над ним и радовался – до чего же красиво и влюблённо всё описано, и страдал-казнился – до чего же полынно-горька правда о нашем восстании, - писал в Болгарии бывший командующий Вёшенским казачьим бунтом Павел Кудинов. - И знали бы вы, как на чужбине казаки собирались у меня в доме и зачитывались «Тихим Доном» до слёз…».

А вот с Нобелевкой не задалось. Писатель завершил эпопею в 1940-м, но из-за финской кампании «страна-агрессор» претендовать на премию не могла. После 1945-го советских авторов на нобелевском «Олимпе» тоже не жаловали. А в 1958-м вспыхивает скандал вокруг вручения Нобелевки Борису Пастернаку. В шведском Пен-клубе большинство высказалось в пользу Шолохова. «Реализм Пастернака недалек от банальности», - заметил французский критик Андре Руссо. Владимир Набоков назвал роман «болезненным, бездарным, фальшивым», а Грэм Грин - «нескладным, рассыпающимся, как колода карт». Но политика возобладала, и лауреатом стал Пастернак.

Шолохов, отметив блестящие переводы Пастернака, сказал: «Что касается книги «Доктор Живаго», ...то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа». Но тут же отметил: «Коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе вместо того, чтобы запрещать её... Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели». От такой «наглости» советских бонз чуть не хватил удар, и они указали на «недопустимость подобных заявлений». Шолохов отмахнулся…

А в октябре 1965 года Михаил Александрович всё же стал лауреатом Нобелевской премии «в знак признания художественной силы и честности, которые он проявил в своей донской эпопее об исторических фазах жизни русского народа». Событию предшествовал скандал. Годом ранее от Нобелевки отказался Жан-Поль Сартр, заявив: «Достойно сожаления, что премию присудили Пастернаку прежде, чем Шолохову».

Наконец, 10 декабря 1965 года король Швеции Густав Адольф VI вручил Михаилу Александровичу диплом, золотую медаль и денежный чек. И вновь Шолохов отличился, отказавшись отвесить королю поклон. Говорят, он сопроводил свой демарш словами: «Мы, казаки, ни перед кем не кланяемся»...

Племя мелкотравчатых поганцев
Да, гениев Господь целует в лоб. Но за этот поцелуй приходится дорого платить. После публикации первых книг «Тихого Дона» среди завистливых столичных «письменников» пошёл гнилой слушок: не мог какой-то мальчишка создать такую мощную вещь (Шолохов начал писать роман, когда ему не было 22 лет). Украл у кого-то, негодник! Появились байки о том, что «Тихий Дон» написал белый офицер, расстрелянный чекистами. Рукопись хранилась в сундучке, а Шолохов её спер! В числе «настоящих» авторов называли беллетриста Сергея Голоушева, который в 1917 году написал путевые и бытовые наброски «Тихий Дон». Их, правда, тогда же забраковал Леонид Андреев, заметив: «Легко и приятно читается в спокойные минуты, но совершенно не соответствует нынешнему стремительному ритму». Вы можете представить, что это писано о шолоховской эпопее?

Но круги пошли. В Москве создали комиссию для проверки слухов о плагиате. Вошли туда Серафимович, Ставский, Киршон... Шолохов представил рукописи, черновики, варианты, переделки. Вывод однозначный: Шолохова злостно оклеветали.

Но этим дело не кончилось. В 1974 году Александр Солженицын издал со своим предисловием пасквиль «Стремя Тихого Дона» Ирины Медведевой-Томашевской. Солженицын поддержал Медведеву и заявил, что автор «Тихого Дона» - не Михаил Шолохов, а казачий писатель Фёдор Крюков. И вот с этого места – поподробнее…

Оставьте Крюкову крюково
Спору нет: Крюков – фигура для донской литературы знаковая. Сын казачьего атамана и донской дворянки, Фёдор Дмитриевич родился 14 февраля 1870 года, окончил с серебряной медалью гимназию, затем – Петербургский историко-филологический институт. Статский советник, депутат первой Государственной думы (1906), заведующий отделом литературы и искусства журнала «Русское богатство». В Первую мировую служил в санитарном отряде. В Гражданскую примкнул к Белому движению. На Кубани заболел брюшным тифом и умер в 1920 году. Так что заключительные, самые яркие и трагичные части «Тихого Дона» написать точно не мог, поскольку описанные в них события происходили после его смерти.

Крюков – видный представитель казачьей интеллигенции, крепкий бытописатель, публицист, основными темами которого были жизнь казачества, его среда, история и т.д. «На тихом Дону», «В родных местах», «Станичники», «Зыбь», «Булавинский бунт», «Казачьи станичные суды» и другие произведения, безусловно, достойны внимания и изучения, содержат немало ценного материала. Но…
Таких «но», впрочем, немало. На одно из них мы уже обратили внимание выше – по поводу заключительных книг «Тихого Дона». А есть и великое множество других.

Однако для начала поделюсь одним своим наблюдением. Среди обличителей Шолохова можно встретить кого угодно: математиков, географов, биологов, сантехников, гинекологов, дантистов и прочих велосипедистов. Для этих мастеров анализов, «знатоков» с гаечными ключами, вантузами, мелкоскопами и другими необходимыми в быту приборами, увы, не существует такого понятия, как «авторский стиль».

Впрочем, встречаются и так называемые «филологи», чаще всего нечистоплотные, прощелыжного типа. Например, израильтянин Бар-Селла (Назаров). Серьезно говорить о его работах просто неприлично. В основном - подтасовки и бред. Так, он утверждает: «Шолохов не знал одного конкретного и совершенно специфического значения глагола «нести» – «лошади несут» – «понесли, взбесились и помчали». Это - о человеке, который спорил о конях с Сергеем Корольковым, первым иллюстратором «Тихого Дона» (происходившим из семьи конезаводчиков)! Не менее нелепы всякого рода черновы, макаровы и прочие – имя им легион.

Между тем любому добросовестному, честному филологу очевидно: авторский стиль, художественный язык Шолохова и Крюкова различаются так же, как океан и лужица.

Да, Крюков – небесталанный беллетрист, что признавали и Короленко, и Серафимович, и Чуковский. Но есть такая дисциплина, как стилистика. Талантливый автор – это прежде всего неподражаемый стиль. Так вот: стиль «Тихого Дона» и стиль Крюкова отличны, как небо и земля. В «Тихом Доне» ошеломляющие метафоры и образы, сочные, нетрадиционные сравнения, густой поток диалектизмов, буря чувств и эмоций обрушиваются на читателя с первых страниц и не отпускают его до конца романа. Крюков так писать просто не был способен. Воспитанный в русле традиционализма, он всю свою творческую жизнь стремился изъясняться «правильным» русским литературным языком. Можно согласиться с критиком Александрой Днипренко, которая заметила: «У Крюкова тон изложения спокойный, размеренный, нередко сентиментальный, повествование зачастую затянуто, из-за чего становится скучноватым, в авторской речи попадаются отсутствующие в «Тихом Доне» архаизмы («томится чаяниями», «безвозбранный», «надежды зиждутся» и т.д.), метафоры зачастую банальны. В прозе Крюкова и близко нет того драматизма, надрыва, которые роднят «Донские рассказы» с «Тихим Доном».

Да и прижизненная критика называла Крюкова «второстепенным, но подлинным создателем художественного слова, которым по праву гордится русская литература» (Павел Астрономов). Владимир Короленко считал его писателем «без вывертов, без громкого произведения, но со своей собственной нотой». Евгения Смирнова в своей диссертации «Проза Ф. Д. Крюкова…» цитирует отзывы современников о творческой манере писателя: «удовольствие, тихое, спокойное…», «нет больших и рельефных образов», «никто, как он, не описал так точно тихую жизнь казачьей станицы». Одним словом – небесталанный, но второстепенный бытописатель Донского края.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть непреодолимую пропасть между кипящим, взрывающим мозг языком «Тихого Дона» и тихим, размеренным повествованием Крюкова.
Вот Крюков: дым «тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрёпанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо»; «в тонком, прозрачном тумане дали, лиловые на краю земли, а ближе подернутые нежным бархатом первой зелени, — простор невиданный, полный движения и звуков»; «ласковый ветерок бежит нам навстречу»…Ласковый ветерок, прозрачный туман, лиловые дали, нежный бархат и прочие «красоты» и «ызячества», которые зачастую скатываются до пошлости.

И вот вам Шолохов: «Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой». «С запада шла туча. С черного её крыла сочился дождь. В воде, покрытой застойной зеленью и чешуёй убогих волн, отражаясь, коверкалась молния». «День перекипал в зное. Обдерганные ветром тучки ползли вяло». «За левадами палила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром». А вот какая прелесть: «К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом». Что ни слово, то бриллиант…

Крюков, выпускник Петербургского университета, депутат Государственной думы, преподаватель – по сути, «казачий барин», хотя и примыкавший к народничеству. Некоторая отстранённость, любование казачеством как бы уже «со стороны», взглядом образованного человека, интеллигента - явно проступают в его произведениях. Да и сам автор этого не скрывает. Даже диалектизмы, язык казаков даются почти гомеопатически, как «экзотика». Конечно, Фёдор Дмитриевич был неплохо знаком с донскими говорами, до определённого возраста рос в этой среде, - но рассказывать о малой родине предпочитал традиционным литературным языком, привычным читающей российской публике.

А «Тихий Дон» явно писан человеком из казачьих низов. Язык Шолохова идёт из глубин народных, автор его не стесняется, это - его плоть. Скажу кощунственные для многих слова: ни один русский писатель не сравнится в описаниях природы с Михаилом Шолоховым. Тургеневские пейзажи унылы, бунинские – заунывны и даже опускаются до пошлости. Вот Тургенев: «С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце — не … тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное...». Вот Бунин: «Часть моря имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, не будет конца этому покою, этой красоте. На закате часто громоздились за морем удивительные облака; они пылали так великолепно...».

Как там Пушкин о Ленском: "Так он писал темно и вяло"... Бунин (нобелевский лауреат!!!) после перла «море имело цвет фиалки» должен был застрелиться от позора.

Шолохов не описывает природу со стороны: он - её часть. Такого в русской литературе до появления донского Шекспира не было дано никому.

Но особо надо отметить, что шолоховская образность не на пустом месте возникла. Революционный стиль родился в буре революционных событий, охвативших страну. Многие писатели и поэты пытались писать по-новому, создавая свой, особый язык. В 1918 году возникает имажинизм – литературное течение, которое объявило, что художник должен мыслить смелыми образами, неожиданными метафорами, мироощущением на грани и за гранью эпатажа.

Впрочем, поиски «нового образного стиля» начались ещё раньше. Уже в 1915-м Сергей Есенин писал: «В тихий час, когда заря на крыше, // Как котёнок, моет лапкой рот», затем - «Пойду по белым кудрям дня», «А месяц будет плыть и плыть, // Роняя вёсла по озёрам» (1916)… Такие сравнения и метафоры ломали традиционную стилистику.

По мировосприятию Шолохов порою близок к Бабелю. Вот бабелевский «Переход через Сбруч»: «Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова... Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу. Всё убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном».

Позднее эти приёмы станут привычными. Вот, к примеру, «Март» Бориса Пастернака (из стихов злополучного Юрия Живаго):

Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих жил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.

Можно перечислять ещё десятки авторов. Но зачем? И без того ясно, что это – другая реальность, не имеющая к Крюкову никакого отношения и даже чуждая ему. А ведь мы не касались портретов, характеров, эмоционального накала в шолоховской эпопее!
Пишу не в укор Фёдору Дмитриевичу. Он сделал своё дело – нужное, полезное, хотя и не столь гигантское, как создание великого казачьего эпоса.

Оставим Крюкову – крюково, а Шолохову – шолохово. И помянем обоих добрым словом.