Котомка счастья, книга третья, огонь искушений

1

Очи мои опустились понуро.

Стало на сердце моем снова хмуро.


Мгла обступила меня, и в ночи,

Стали молитвы мои горячи.


И я затеплил лимонные свечи.

Но печаль снова уселась на плечи.


Душу сдавила и Солнце чернит,

И, усмехаясь, мне так говорит:


– Где твоя мать, что тебя воспитала?

В яме лежит, и отца уж не стало. 


Ту, с кем Господь тебя в церкви венчал,

Он к себе тоже, приятель, забрал.


Сколько ходил, как за малым ребенком,

Ты за голубкой своей? В комнатенке,


Уединившись от всех пустых глаз,

Сколько молился ты? Тысячу раз!


Бога просил ты о ней на коленях.

Кожу до дыр ты истер на коленях.


Щеки слезами, как мальчик, прожег.

Видел стенанья твои господь Бог!


Что ж Он не внял им, закрыл свои уши,

И разлучил наши бедные души?


Ты – как дитя, хоть седа голова.

Ты на земле – все равно, что трава.


Веришь каким-то пустым небылицам.

Сказкам каким-то, каким-то жар-птицам.


Где ж эта птица гнездится, скажи?

Мир наш – обитель коварства и лжи.
 

Пишешь о чем-то ты сорок три года.

Но изменилась давно на всё мода.


Проза твоя – допотопный костюм.

Стих – незатейлив и как-то угрюм.
 

Строк твоих, братец, никто не читает.

Слов твоих чудных не воспринимает.


Ты – на Луне живешь иль на Земле?

Иль в облаках плывешь на корабле?


Уж не пора ли на Землю спуститься,

А не гоняться весь век за жар-птицей?


Стол твой – не стол, а рабочий верстак.

Тянешь ты воз свой, как будто ишак.


А погляди, как сияет на троне,

В литературном Царьграде Херсоне


Важный писатель – тебе не чета!

В жизни не смыслишь ты, брат, ни черта.


В ней ты лавировать не научился.

Все, к чему в жизни своей ты стремился,


Ныне изгажено, испошлено.

Новой закваски теперь пьют вино.


Тон задает нам гламурный читатель –

Всякой пустой мишуры почитатель.


Ты же не в ногу по жизни идешь.

Новой закваски вина ты не пьешь.


Губы кривят при тебе не напрасно.

Машут рукой на тебя не напрасно.


Прям и шершав ты, как будто доска.

Всюду с тобой, брат, одна лишь тоска.


Годы ушли – а ты все как мальчишка.

Что же кручинишься ты, а, братишка?


Мамки ведь нет, чтоб тебя пожалеть.

Некому песенку нежную спеть.


Зорька твоя улеглась спать в могилу.

И стал тебе белый свет уж не милый.


Как рак отшельник в норе ты живешь.

Даром что дышишь, что ешь ты и пьешь.


И всё перо ты в чернила макаешь!

Иль, старина, ещё не понимаешь:


Жизнь утекла, как сквозь пальцы песок.

Может, удумал прожить второй срок?


Что-то волшебное, знать, в твоих генах.

Так доживешь век в ободранных стенах.


Что толку в этих твоих словесах?

Предрешено давно на небесах,


Все уж давно, и что будет, пророки

Нам возвестили – не знаем лишь сроки.


Жизнь – иллюзорный, таинственный сон.

Мир наш – плывущий во тьме галеон


В непостижимые разумом дали…   

И оборвал я посланца печали:


– Все! Прекращай эту скорбную речь!

Ишь ты, расселся! Долой с моих плеч!


Пусть целый мир на меня ополчится.

Все равно выйду я с ворогом биться!


Воин ведь я, и при мне булава!

Мне не пристало плести кружева.


Иль захотел ты, чтоб я от безделья,

Спицы взял в руки, сел за рукоделье,


Слов плел ажурных тончайшую вязь,

В литературных салонах хвалясь,


Тем, как журчит мой чарующий голос?

Дескать, я – гений! Блистательный колосс!


Мне ль обольщаться, и мне ль чаровать?

Рифмами чудными дам потрясать,


В дивные формы свой стих наряжая,

Рукоплескания повсюду стяжая?


И я ударил в гремящий набат.

Стал созывать удалых я ребят.


Их я построил в шеренги литые.

Тьму озарили щиты золотые.


Стяг мой вознесся над ратью. На нем

Неопалимым сияет огнем


Лик Иисуса. К нему припадая,

Вешним дождем светлых слез орошая,


Знамя святое, безмолвно стоял.

Грудь мою бурно Спаситель вздымал.


Нищий и сирый, убогий, бесславный,

Плакал я горько – я, тлен окаянный!


В светлых одеждах, белее снегов,

Двинулась рать на старинных врагов.


2

Тьма. Ночь бескрайняя. В темной ночи

Давит кручина. О, сердце! Молчи!


Что же ты плачешь? О чем слезы льешь?

Ищешь чего ты? Кого ты зовешь?


Отклика нет… Все чужие вокруг.

Но плывет в небе сияющий круг.


Неизъяснимую льет он Любовь,

И оживляет угрюмую кровь.   


Дарит всем Жизнь, разливает покой,

И потрясает своей красотой.


Чистая, нежная эта краса,

Залила радужно все небеса. 


Лучики ясные животворят.

Ткут облачкам лучезарный наряд.


Все просвещают. Вот истинный свет!

Нет в нем неправды, и злобы в нем нет.


Мир и Любовь! То – Спаситель Христос

Славой сияет в короне из роз. 


Где ж это Небо? Где Солнце Любви?

Нас, светлый царь, на свой пир призови.


Путь укажи, чтоб во мраке ночном,

Не заблукать нам, и горним вином


Нас напои – дай ожить и прозреть!

Ведь без тебя – мрак, мучения, смерть…


3

В тереме светлом Сын Света живет.

Брань день и ночь с супостатом ведет. 


Зорьку седлает с утра и на ней,

Скачет до дальних своих рубежей.


Эта лошадка – как утра рассвет.

В мире её грациознее нет.


Скачет по воздуху и по земле.

Звездочка светит на ясном челе.


Много ложбин есть в дремучих лесах.

Рыскают волки в тех гиблых местах.


Льстивые лисы укрылись во тьме.

Скользкие змеи шипят в полутьме.


Демоны ночи в землянках сидят.

В щелях кромешных – оравы чертят.


Бабы блудливые сети плетут.

Лешие путников там стерегут.


Всех злобных демонов не перечесть.

На всякий вкус искуситель свой есть.


Бьется с врагами наш светлый герой.

К вечеру скачет на Зорьке домой.


Дальше и дальше теснит он врагов.

Ширится круг васильковых лугов.


Небо ясней все, и солнышка свет,

Красит всё в звонкий и радостный цвет.


Воздух прозрачен, и травы струят

Благоухающий свой аромат.


Мир и покой в мире божьем разлит.   

Но что же душу героя томит?


Что наполняет волнением кровь?

Ум будоражит его вновь и вновь?


Сердце теснит и свирепствует в нём,

Грудь жжет мучительным, чадным огнём?


Плоть вопиет! В жилах – огненный жар.

Он – живой факел, бурлящий пожар,


Лава вулкана, что дышит в золе,

Испепеляет и камни в скале,


Рвется наружу, чтоб мир захлестнуть,

И проложить к сладострастию путь.


Как с наваждением тем совладать?

Только приляжет герой на кровать


Образы дев наплывают нагих,

В позах бесстыдных, влекущих, таких,


Что в жар бросает пекельный и в пот,

Бьет в висках молотом и сушит рот,


Бурно вздымает стесненную грудь.

Уж осязает он девичью грудь,


Под своей дланью, скользит по ногам

Дальше и дальше, к заветным местам,


Под сенью темных кудрявых садов.

Вход там сокрыт в теплый ласковый ров.


Вводит в него свой упругий кинжал

В грезах своих – миг желанный настал!


Бродит он там, в потаенных местах,

Тает, как воск, в сладострастных мечтах,


Стон вырывается с отверстых губ.

Трется колчан между ласковых губ,


И собирает сладчайший нектар –

То Асмодей раздувает пожар!


Уж из колчана выходит стрела.

Цель поразить вожделеет она.


В яблочко жаждет попасть, чтобы в нем,

Брызнуть расплавленным вдруг острием


И раствориться в блаженстве. О, миг!

Кто из мужей этот миг не постиг?


Сердце свернулось, как свиток, и вот.

Пламенем пышет спина уж и рот.


И уплывает куда-то душа 

В сладкой истоме. Преграды круша,


Женскую плоть мнет как тесто. Соски

Словно бутоны набухли. Узки


Плечи лилейные, сеть завитков

Свой накрывает дрожащий улов.


Крутится пылко луна на сверле.

Жарится лев страстный на вертеле.


В скважине тонет, парит в облаках.

Пальцы за плечи хватают… но… Ах!


Плечи, и бедра, и грудь её – где?

Женщина знойная – где же ты? Где?


С ложа срывается он, словно зверь.

Рыщет по горнице он, будто вепрь.


Грудь исцарапал, готов сокрушить

Килиманджаро. Ах, чем потушить


Этот огонь! Дабы пламя унять,

Впору пожарников нам вызывать.


4

Молнии росчерк ветвистый в ночи

Ярко блеснул, озарил он в ночи


Терем высокий, луга и поля.

Гром загремел, содрогнулась земля,


Небо разверзлось, и дождь застучал

По кровле гулко. Недвижно стоял


Возле окна Святослав. За стеклом

Ветер выл злобно, хлестал, как бичом,


Ливень косой, и послышался вдруг

В двери дубовые вкрадчивый стук. 


Дверь отворил он, глядит, перед ним

Девица в платьице легком, как дым.


Вымок до нитки её сарафан,

И облепил обольстительный стан. 


Видно под ним тела каждый изгиб.

Взор только брось – и уже ты погиб!


Молвила дева, подняв ясный взгляд,

Голосом плещущим, как у наяд:


«О, добрый молодец! Сбилась с пути

Я этой ночью. Меня ты впусти,


В терем погреться – промокла ведь я.

Дай обсушиться мне возле огня. 


Сжалься, прошу тебя! На твой порог

Видно, направил меня господь Бог!


А коль прогонишь – то, знать, суждено,

Выпить сей ночью мне смерти вино.


Взор её ясный, как светоч, горит.

Нежной мольбой он влечет, как магнит.


Нет, словно омуты очи её!

В них – колдовское оружье её.


В этих зеленых, бездонных очах

Мог утонуть бы и сам шахиншах.


Губы – прелестней весенних цветов.

Для поцелуев они – иль для слов?


Локоны влажные – словно волна.

Лик ее светел – как будто луна.


Кто это дева? Не Лада ль сама

С неба сошла? Уж и так без ума


Был он от дум неотвязных своих.

Но таких дев даже в грезах своих


Он не видал. Словно робкая лань,

Пред ним стояла она. Свою длань


Он протянул к ней и в терем свой ввел, 

Пламя в печи из лучинок развел,


Дал ей овчину, чтоб платье сменить,

И возле печки его просушить.


И отвернулся – неловко же ведь

Как раздевается гостья глядеть.


Но было зеркало там на стене.

Глянул в него он и… Боже! В огне


Снова пылает. Ее нагота –

Это - божественная красота!


Взор отвратил – но уж поздно. Пронзен

Был, словно молнией огненной он.


Вот и в тулупе овчинном она.

Бродит мак алый – хмельной без вина.


Гостью ночную на стул усадил.

Чаю душистого в чашки налил.


Пряники, сахар поставил на стол.

Чаю попили, и вот уж расцвел


Алый румянец на щечках тугих.

Свечи горят. В языках золотых


Лик ее – словно луна средь светил.

Горницу всю серебром осветил.


Дождь за окном с ветром буйным шумит.

Витязь красавице так говорит:


«О, красна девица! Ты мне скажи:

Этой порой, когда даже мужи


Дома сидят – в ночь лихую, зачем

Бродишь в степи ты? Гонима ли кем?


Ищешь чего? Почему под дождем

В платьице только лишь легком одном?


Тайну свою мне, о, дева открой.

И отвечала она: «Витязь мой!


Лик благороден твой и взор лучист.

Духом ты – светел, и сердцем ты – чист!


Верю тебе я, и нить протяну

Из сердца к сердцу, как арфы струну.


Пусть свяжет нас эта тонкая нить.

Муку не в силах я боле таить.


О своей горькой злосчастной судьбе,

Повесть свою расскажу я тебе.


Слушай же, Сердце мое! Родилась

Я в семье набожной, и началась


Жизнь моя среди божественных дел:

Пост и молитва – таков мой удел.


Пение гимнов, и чтение книг,

О житиях отцов наших святых,


Мой заполняли девичий досуг. 

И выделялась я тем средь подруг,


Что была нравом кротка, как овца.

Ночью и днем восхваляя Творца,


Я расцветала, как роза в саду.

(На свою, может быть, даже, беду!)


Ликом пригожим в четырнадцать лет

Я затмевала уже целый свет,


А через год мой пленительный стан,

Влек к себе юношей из разных стран.


Голос мой был – точно лиры струна.

Очи – как звезды сияли. Стройна


И грациозна была, как газель.

Взор обратил на меня тогда Лель.


Но я не думала о женихах.

Ум мой витал в высях горних, в стихах,


В чтении, в музыке, в пылкой мольбе,

И, витязь славный, скажу я тебе,


Замуж не вышла бы я, да отец

Постановил: мне пора под венец.


Дочкой, мой друг, я покорной была.

Воли нарушить его не могла,


И, кого он мне в супруги избрал –

Тот меня, бедную, в жены и взял,


И в тридесятое царство увез.

Ах, сколько горьких, соколик мой, слез


Я пролила на чужой стороне!

Сколько несчастий там выпало мне!


Свежая роза шестнадцати лет!

Он истоптал моей юности цвет!


Розу прекрасную не пожалел.

Много содеял неправедных дел.


Пьяница, мот, сквернослов, дебошир,

Бабник, тиран – нет, таких еще мир


Под небесами не видел! А я

Сердцем своим и душою дитя,


Преданной была супругой ему,

И угождала во всем лишь ему.


За рукодельем своим в поздний час

Мирно сидела я. Он же, в тот раз


Бражничал с пьяной компашкой повес,

И за язык его дернул вдруг бес


Молвить хвастливо: моя, мол, жена

Краше всех жен! Побледнела Луна,


Дескать, от зависти к ней, слезы льет!

Дескать, покоя себе не найдет!


Ликом – прекрасна, а стан – молоко,

И обаянье ее велико!


То не жена – а Богиня Услад!

В тайне глубокой сокрыт райский сад.


Если ты в райские кущи войдешь –

Райское счастье ты в них обретешь.


Перси – как груши. Нежнейших, тугих,

В мире не сыщется больше таких.


Бедра (и их он решил описать!)

Только Венере одной лишь под стать.


Грация – в каждом движенье её.

Можно ослепнуть, взглянув на нее.


Нет во вселенной, под томной луной,

Девы подобной. Как вишня весной,


Благоухает она и цветет.

Плечи и талия, шея и рот –


Всё совершенство в ней! Всё – идеал!

Видно, волшебник ее изваял!


Если захочешь за ней подсмотреть

В бане тайком – можешь ты умереть,


Иль стать безумным от дивной красы!

Муж мой макнул в бокал с пивом усы,


И продолжал: – А смиренна! Скромна!

Ласкова! Страстна! И, кстати, умна.   


Я же – полнейший её господин!

И произнес собутыльник один:


– Ну, языком может всяк расписать!

А можешь ты нам её показать?


Молвил супруг: – Да легко! Вот пойду

К ней я сейчас и её приведу!


– А заартачится? Ай, не пойдет?

Волей супружеской пренебрежет?


– Что?! – кулак вскинул. – Да вот где она

Вся у меня! Да по струнке она


Ходит пред мною! Я её царь и бог!

Мигом сейчас прилетит со всех ног!


Тут он в светёлку ввалился ко мне.

Пьяные очи пылают в огне,


За руку грубо меня он схватил,

И к дружкам пьяным своим потащил.


Платье свое приказал мне снимать,

И пред гостями его танцевать.


Я ж отказалась плясать нагишом.

Вырвалась с рук. Он – за мной с топором…


Я – от него. И, в чем только была

Из дому бросилась вон. Уж была


Ночь на дворе, ливень лил и сверкал

Грозный Перун. Гром во тьме громыхал.


Сняла засов я с тяжелых ворот,

Юркнула в щель и помчалась вперед. 


Слышу я крики и вой за спиной.

Мчался за мной пьяных бражников рой.


Но вензеля лишь ногами они,

Только писать и умели одни.


Вскоре отстали. Летела во мгле,

Я по раскисшей от грязи земле.


Тело мое ливень хладный хлестал.

Ветер шальной, как шакал, завывал.


Думала я: – нет, назад не вернусь!

Пьянице мерзкому – не покорюсь!


Лучше умру! Пусть уж лучше мою

Плоть растерзает зверье, но свою


Честь сохраню! Так кружила в ночи

Я, и вдруг вижу, как будто свечи


Пламя зажглось вдалеке, и к нему

Бросилась я сквозь дождливую тьму.


Кончила повесть, потупила взгляд.

Грудь всколыхнулась, ланиты горят. 


В воспоминания погружена,

Скромно сидела она у окна.


Дождь приутих. Из-за прорванных туч,

С неба спустился серебряный луч.


В терем скользнул сквозь стекло, проложил

Стежку косую. Девице подлил


Чаю еще Святослав. Отпила

Два-три глотка. Дальше речь повела.


– Так оказалась я в доме твоем.

И, Солнца Свет, мне с тобою вдвоем,


Так хорошо стало вдруг на душе!

Что мне таиться? В моей уж душе


Нет места извергу. Мой Рубикон

Пройден уже. Вот, бросаю на кон


Сердце свое, и его ты – возьми!

Тело и душу мою – подыми! 


Иль не красива я, не хороша?

Видела ведь я, моя ты душа,


Как бросил ты свой пылающий взор

В зеркало и, как застигнутый вор,


Тут же отвел его. Вспыхнула я,

Лишь только взгляд твой коснулся меня.


Вмиг пронзена была я той стрелой,

Что забирает и ум, и покой,


Кровь будоражит, и сердце теснит,

И, словно бабочку, к свету манит.


Ты – мой костер! Я – ночной мотылек.

Пламенем жгучим меня ты привлек!


Пусть же я крылья свои опалю!

Пусть я сгорю. Но признаюсь: люблю!


Сладкое слово: «Люблю!» повторять

Я не устану, и буду шептать


Словно молитву его. Все мосты

Я уж сожгла за собой. Ты! Лишь ты


Счастье мое! Мой божественный свет!

Длани сложила в мольбе: – Жизни нет


Мне без тебя! Не отдам никому!

Встала. Прошлась. Повернулась к нему,


Руки назад отвела, и скользнул

С плеч её дивных тулуп – соскользнул


На пол, к ногам её. Словно Заря

Пред ним стояла, стыдливо горя


Робким желаньем. Тихонько трещал

В печке огонь и ее озарял


Светом багряным. Струилось тепло

От печки русской, куда-то ушло


Время, и был только сладостный сон...

Сон наяву... Уж не бредил ли он?


Но кто слова эти нежные льет,

И, мозг, туманя, так дивно поет?


– Вот, я, нагая, стою пред тобой!

Делай, что хочешь со мной, милый мой!


Иль, не красив этот царственный стан?

Видишь ты в нем хоть малейший изъян?


Строгим судьей будь, и все рассмотри!

С сердца, родимый, тоску-грусть сотри.


Перси тугие мои налиты

Жаром желанья. Коснись же их ты!


Губ твоих ласковых просят они.

Нежных лобзаний желают они.


Тесно груди моей! Сердце – в огне!

Ум ускакал. Ах, приди же ко мне!


Бедра крутые зовут для любви!

Их на служенье к себе призови!


Чуден их мягкий прелестный обвод.   

Жаждет прильнуть к тебе нежный живот.


Видишь, чернеет под ним островок,

Меж белоснежных, таинственных ног?


В омут блаженства, мой милый, нырни.

В жарких объятьях меня ты сомни!


В сердце раздуй ослепительный жар.

Рви и лепи меня, о, мой гончар!


Буду я вещью твоей. Кувшином,

Полным игривым, кипящим вином!


Пей же меня! Пей до дна! Осуши!

В пылком огне ты меня – иссуши!


Сил нет уж боле! В огне горю я!

Пламя жжет душу! Возьми же меня!


– О, Боже Правый! – себя осенил

Знаком креста Святослав. – Дай мне сил


Выстоять – уж в преисподней стою!

Змий жалит сердце и душу мою!


Плоть восстает! О, безумная плоть!

Сил укротить её дай мне, Господь!


Как с искушением мне совладать?

Как жену ближнего не возжелать?


Вырвать мне очи свои? Отрубить

Орган мятежный мой, дабы ходить


Пред Тобой праведно? Иль уже лечь

В гроб, чтоб себя от греха уберечь?


Ведь человек я – не камень, не пень!

Кровь закипает, мозги набекрень


Как же мне тут в искушенье не впасть!?

Вот, уж лечу в сатанинскую пасть!


Вкрадчивый голос на ушко поет,

Льет словеса, словно сладенький мед:


– Правильно! Верно! Еще только шаг

Сделай – и прыгай в пленительный мрак!


Коль жаждет сердце телесных утех –

Разве такой уж великий то грех?


Кто в этой юдоли бренной прожил,

И ни единожды не согрешил?


Все согрешили! И царь Соломон

Триста наложниц имел, кроме жен.


Портил Владимир девиц молодых,

И был причислен он к лику святых.


Кто первым в рай с Иисусом попал?

Тот, кто обкрадывал и убивал!


Ты ж не убийца, не мытарь, не тать.

Так отчего же от жизни не брать,


То, что само тебе в руки плывёт?

Ангел – и тот такой персик сорвёт!


Если ты в жизни не станешь грешить,

То покаянья не сможешь свершить.


А как раскаянья плод принесёшь –

Так благодать снова ты обретешь.


Вот будет радость-то на небесах!

И запоют, с умиленьем в очах,


Ангелы песнь о заблудшей овце.

И пошалишь ты – и будешь в венце


Славы небесной. Вот так, по уму

Действовать следует. А посему,


Знамя любви подними, о, герой!

Дерзко вступи в упоительный бой!


Над цитаделью поднят белый флаг.

К сдаче готова – остался пустяк:


Смело подъехать на белом коне,

К черным вратам и проникнуть извне


В сад наслаждений. Чего же ты ждешь?

Вынь ужасающий свой ратный нож!


На разграбленье себя ведь отдать

Крепость готова! Ее ты терзать,


Можешь, как хочешь! Круши её, рви!

Сладкую розочку с клумбы – сорви!


Руки воздел Святослав, и виски

Стиснули длани его, как тиски:


– Смолкни, о, голос лукавый! Молчи!

Не искушай меня в этой ночи!


Женщину создал для мужа Господь

Верной помощницей. «Да одна плоть


Будут отныне!» – так Он завещал.

И, что рукой Он своей сочетал,


Да не разрушит никто. А она

Мужу другому от Бога дана.


И не промолвил нигде Бог к тому ж,

Что, коль не нравится женщине муж,


Может она, заголивши свой зад,

Бегать к другим мужикам. Пусть свой сад


Райский прикроет. Не похоть и лесть

Женщину красят, а скромность и честь.


В омут героя, пытаясь увлечь,

Льется опять любострастная речь:


– Так, милый мой! Так! Брани ты меня!

Коль заслужила – казни ты меня!


Как собачонку на цепь посади,

Вынь мое сердце из нежной груди,


Пни сапогом и унизь, уязви!

Все я снесу ради нашей любви!


Буду в ошейнике смирно сидеть,

И, Солнца Свет, на тебя лишь глядеть!


Все униженья, побои – стерплю.

Благословляю за все! Я – люблю


Все в тебе: силу и грубость. Меня

Хоть задуши! Я – рабыня твоя! 


Эк, забрало её… Прямо беда…

Молвил герой: – Пока ляжешь сюда…


Бросил на ложе одежду, ушел.

Лег в другой горнице – но сон не шел.


На небосводе лампады горят…

Вышел Морфей из мерцающих врат.


Рядом Селена безмолвно скользит,

Томно лучи колдовские струит.


Начали тихо они ворожить,

Маковым соком героя кропить.


Сны, словно бабочки, стали порхать. 

Образы сказочные навевать.


Но кто к кровати, крадучись, идет?

То крепость знойная к ложу ползет!


Кто к груди спящей тихонько прильнул,

Щеку погладил и в шею лизнул?


Очи открыл он… О, Боже! Лежит

Зверь на нём мерзкий! По-волчьи горит


Взгляд ужасающий, капает с губ

Пена. Взлетел Святослав. Душегуб


Спрыгнул с него. Отлетел. Зарычал. 

«Сгинь, Сатана!» – Святослав закричал.


Крестным знамением он осенил

Демона тут – и того след простыл.


5

Ад. Ставка дьявола. Тайный совет.

Беельзебул – гений чёрных клевет,


Злобный убийца, надменный маньяк,

Роду людскому безжалостный враг,


Ходит у карты, насупив чело.

В черточке каждой – коварство и зло.


Мерно подошвы ботинок скрипят.

Бесы поодаль уныло стоят.


– Ну-с, чем порадуешь нас, Машиах? – 

Молвил, с усмешкой кривой на устах. – 


–  Ты уж поведай нам, как расшугал

Солнечный витязь твой бравый кагал.


–  Я тут причем? Ведь у нас Асмодей

Специалист по разврату людей. 


Я ж, – отвечал бес, – нагадил, как мог.

– А Асмодей, он тебе хоть помог?


– Как же! Помог! Прискакал, и – гав, гав!

Где тут у вас русский гой Святослав?


Живо сейчас я с ним тут разберусь!

Вон все пошли! Я за дело берусь!


Беельзебул, мол, меня упросил,

Чтоб свет божественный я загасил.


Выю свою предо мною согнул,

В ножки мне плюхнулся Беельзебул:


Мол, помоги, Асмодей! Без тебя

Все пропадаем мы, кроме тебя,


Некому витязя переиграть!

Дескать, и вся машиахова рать


С божьих путей не могла совратить

Воина света, но ты обольстить


Сможешь его. Лишь в мизинце твоем,

Больше ума, чем в кагале их всем.


И, если дело ты в руки возьмешь,

То Машиаха за пояс заткнешь.


Я же на бой с руссом тем уж ходил,

И, как засевший во мгле крокодил,


Знал все повадки его – даже то,

Что Бог лишь ведал – и больше никто.


И свои карты хотел я раскрыть

Пред Асмодеем, чтоб он свою прыть,


Чуть поумерил. Куда там! Беда! 

Мол, все советы твои – ерунда!


Я – Асмодей! Обольститель! Король!

Так отыграю, мол, я свою роль –


Ахнете все, и Ивана – сгублю!

Дуб величавый под корень срублю!


Ну, и попер, как баран, напролом.

И лоб свой медный, расшиб, дуролом.


Где уж на Русса ему выступать!

Дохлых лишь кур может он ощипать!


В лужу он сел – и круги разошлись.         

А ведь почти уже подобрались


Мы к Святославу и, словно змея,

В сердце его заползал уже я. 


– Понял! Довольно! – князь тьмы посмотрел

На Асмодея, и тот посерел.


– Так, говоришь, свою выю согнул

Пред твоей светлостью Беельзебул?


В ножки упал тебе, а? Так, так, так…

– Нет! Клевета это! Всё, всё не так!


– Да? Ну, а как же тогда? Расскажи…

Правду нам всю, фон-барон, доложи…


– О, всемогущий! О, мой властелин!

Есть ли подобный тебе исполин


В бездне глубокой, иль в царстве земном?

Ты мир как карты смешал и вверх дном


Перевернул то, что Бог сотворил.

Кровью святой руки ты обагрил,


Мраком наполнил людские сердца,

И извратил все уставы Творца.


Солнечный свет закрыл тучами зла.

Страшны, о, яростный, твои дела.


Мне ль, псу ничтожному, ныне вилять?

Правду нагую позволь мне сказать.


– Ну, говори… – О, Великий! Меня

Ты к Машиаху послал, дабы я


Русскую душу помог загубить.

Я ж и примчался ему подсобить,


И хотел сесть с Машиахом рядком,

И обсудить с ним задачу ладком.


Дело-то общее… Что ты! Свой нос

Он выше облак небесных вознёс,


И чрез губу этак мне говорит:

Мне-то чего? Мол, тебе же велит


Беельзебул? Ты – дух блуда? Давай

Светлого витязя и растлевай.


И на меня одного все свалил.

Сам до меня он там все развалил


И устранился. И вот я, один,

Вышел на битву, о, мой господин.


А этот гой, доложу я, не прост!

Бдит он в молитвах, хранит строгий пост,


Кается горько в мельчайших грехах,

И со слезами на жгучих очах


К матери божьей возносит свой глас.

Господа молит, чтоб тот его спас,


Душу его просветил, вразумил,

От козней наших его оградил,


В истине всякой наставил. Стези

Сделал прямыми, чтоб поднял с грязи,


Раны сердечные уврачевал,

И дух святый чтоб на нем почивал.


Брань ведет с нами он днем, и в ночи.

И осияли его уж лучи


Горнего света. Такого как взять?

Стал над задачкой я, сей размышлять…


А ведь мы знаем с древнейших времен,

Как мудрым змием Адам был пленён.


Действовал он через Еву тогда.

И не подводит с тех пор никогда


Эта метода. На этот крючок

Ловим глупцов мы. В мохнатый сачок


Все попадают: вельможи, цари,

Постники, щеголи и дикари.   


И стал сочиться я в сердце его

Мутной струей, и в мыслишки его


Тайно входить, и ему навевать

Сладкие мерзости, и рисовать 


Образы дев распрекрасных, нагих,

В позах развратных, влекущих – таких


Что и мертвец бы из гроба восстал,

Если бы их хоть на миг увидал.


И, как ни бился герой – натиск мой

Ум наполнял его сладостной тьмой.


Сердце обвил его я, как змея,

В чувствах топтался его, как свинья,


И всё уверенней и всё наглей

Овладевал я им, и все пошлей


Гаже, блудливее я себя вел,

И до того уж его я довел,


Что он, как факел чадящий, горел.

Нет, не жалел я губительных стрел!


И, в ночку темную я постучал

В двери к нему. Вышел он. Я стоял


В облике девы пригожей пред ним,

Очи потупив. Под платьем моим,


Вымокшем от проливного дождя,

Тело мое округлялось. Блудя,


Взором тоскливым, как алчущий лев,

Он пожирал меня и, заалев


От вожделенья, в смущенье большом,

В терем меня ввел. Пред ним нагишом


Там я предстал во всей дивной красе!

Затрепетал, как карась лесе,


Он, увидав как стянул платье я

(Зеркало там отразило меня).


И, как в тумане, печь он растопил, 

Чаем душистым меня напоил,


Стал вопрошать, что меня привело

В терем к нему? И меня понесло!


Соло искусно повел я своё –

То, что обычно поет всем бабьё:


«Ангел я божий! А муж мой – злодей,

Ирод, пьянчужка и прелюбодей!


Пьяный погнался за мной с топором!

Я убежала! Лил дождь! Гремел гром!


Боже! О, горькая участь моя!

Бедная, бедная женщина я!


Извергу этому я отдала

Юности цвет, для него лишь жила,


Делала все для него одного,

И вот награда за это его!


Рыскать должна я в ненастной ночи,

В платьице легоньком, без епанчи!


В поле, босая, одна замерзать!

Ослабевая, в грязи увязать!


Думала я уж: сейчас упаду,

В дикой степи ни за что пропаду!


Вдруг предо мною блеснул огонек.

И полетела я, как мотылек


К свету его. Начав партию так,

Стал заливать ему дальше». Итак


Разрисовав, какой изверг мой муж,

Стал я свистеть о родстве наших душ.


Мол, покорил ты меня! Для тебя

Сделаю все! Отдаю, мол, себя


Только тебе! Что тянуть канитель?

Прыг-скок – и ляжем с тобою постель!


И обнажил я пред ним телеса!

И, видит чёрт, покачнулись веса!


Грех потянул! Потянул за собой!

Был уж изранен моей он стрельбой,


На краю бездны уже он стоял.

Ногу подъял уже, и… устоял


Вспомнил о Боге, к нему возопил:

«Господи! Господи! Даруй мне сил


Похоть свою в эту ночь превозмочь!

Боже, молю Тебя я, мне помочь!»


И снова начал его я прельщать.

Но сам Господь стал его защищать!


Словом своим он его оградил.

Духом святым жар в крови остудил.


Что же с героем поделать я мог,

Коль за него заступался сам Бог?


Сколько в него не пускал новых стрел, 

Он, с Божьей помощью, все их презрел.


И, посрамив меня, спать отошел.

Но, лишь уснул он, к нему я пришел,


В неотразимом своем стиле ню

Влез, тихой сапою, под простыню,


Стал осторожно его я ласкать,

В женские сети свои завлекать.


Очи открыл он – и с них пелена

Спала его. «Отойди, сатана!»


Он закричал, и меня опалил

Знаком убийственным – и… я свалил…


Беельзебул, дыша злобой, сказал:

– Вот, и чудесно! Сперва показал


Класс нам один ас, теперь вот второй

Жидко обделался горе-герой!   


Дров наломали! Надрал всем хвоста

Этот мужлан! Красота! Ляпота!


Скрипнул зубами. Два угля – глаза.

Скулы как кремни. Находит гроза...


– Что ж будем делать? Распишемся мы,

В том, что не могут и все силы тьмы


Лаптя обуть и вверх лапки пред ним

Вместе поднимем? Себя подчиним


Гою сему и промолвим: «блистай

Праведник божий, в раю процветай!


Да ниспошлет тебе Бог благодать!

Мы ж, богомерзкие, будем страдать


В яме зловонной и кротко терпеть

Адский огонь – да в две дырки сопеть?


Иль на колени смиренно падем,

И в покаянных слезах припадем


К Божьим стопам, и чубами начнем

Их отирать – и тогда увильнем


Кары небесной? Господь Бог простит!

Милостив Он ведь! Глядишь, восхитит


На небеса нас, и там воспевать

Станем Его – что нам тут куковать?


Брови насупил. И в голосе – лед.

Да! Угодили братки в переплет!   


– Что приумолкли, поджавши хвосты?

Накуролесили – да и в кусты?


Что твоя милость нам может сказать?

– Думаю я… не смогли, коль связать


Нитями похоти мы… Что ж, тогда

Кокнуть святошу, чтоб уж навсегда


Дело закрыть. – Ну, а ты, лжехристос,

Как полагаешь? – Тяжелый вопрос…


Но мыслю так… Если горе-герой

Жидко обделался – сей геморрой


Следует нам радикально лечить:

Надо всерьез уж его огорчить,


И дать путевочку на небеси…

– Умницы! Очень толково! Мерси!


И пусть блистает на них, как звезда!

Чтоб до него мы уже никогда


Лап дотянуть не смогли! Молодцы!

Ну, дуралеи же! Ну, и глупцы!


Дело нехитрое – тело убить.

Душу нам, душу его загубить


Надо, пока он ещё на земле!

Чтобы, ослепнув, плутал он во мгле,


Ложь возлюбил и гноящийся грех!

Сбить с путей божьих! За каждый огрех


Биться с ним, биться! Всегда, всякий час

Спуску ему не давать! Пусть подчас


И не выходит чего-то – ну, что ж!

Сеять и сеять в его сердце ложь,


Гоя проклятого за горло взять!

Хватку бесовскую – не ослаблять!


Виснуть пороком, тянуть за собой

В бездну глухую, вести ярый бой,


За его сердце – вот в чем наша цель!

Уразуметь это трудно ужель?


А коль в венце страстотерпца взойдёт

На небеса он, да к Богу придёт – 


Как этот светоч потом погасить,

Мне вас, об этом позвольте, спросить?


И отвечал изувер Машиах,

С гадкой улыбкой на льстивых устах:


– О, величавый! Ты прав, спору нет.

Но озаряет его горний свет.


Очи отверз ему Бог в свете том.

Вооружен он ужасным крестом.


Видит, как сокол на небе, он нас.

Скрыться нельзя от его ясных глаз.


Духом святым этот русский крещен!

Верой живой, как щитом, защищен.


Все царства мира поставил в ничто,

И подступиться не может никто


Из духов тьмы даже близко к нему.

– Вот как? – ответил босс гневно ему. –


Значит, силен он, а мы – слабаки?   

Божьи овечки? Совсем сосунки?


Что ж это там за такой дивный гусь?

Ладно, я сам этим гоем займусь.


Вы же ступайте – какой от вас прок…

Так уж и быть, преподам вам урок!


6

То наяву было, или во сне,

Бог только ведал, не ведомо мне. 


Как-то лежал на кровати герой,

И в нём кружил легкокрылых дум рой.


Начал на ложе своём он дремать,

И видит вдруг пред собой свою мать.


Смотрит с печалью она на него,

Взором пронзает всю душу его.


И слышит в сердце своём он слова:

«Бойся того, чья во тьме голова


В окна посмотрит все сразу твои».

Ночь распростерла покровы свои


Над миром сонным, загадок полна.

Вдруг видит он, заглянул в три окна


Некий гигант. Как бы был опалён

Лик его злой преисподним огнём,


Или изрыт темно-бурою ржой.

Но, вместе с тем, был ему не чужой


Сей Голиаф. Было нечто в лице

Этом свое, как в родном близнеце.


…Канула ночь, и поднялась из тьмы

Юная Эос, поля и холмы


Нежно окрасила в светлый наряд.

Лучики тонкие животворят


Всё на земле – миром дышат луга.

Травы клонят светлых рос жемчуга


Вот над землей встаёт диск огневой…

Витязь проснулся, тряхнул головой,


С ложа поднялся, пред зеркалом встал,

И гребешок из шкатулки достал.


Руку с расческой приблизил к челу,

И как бы зыбь пронеслась по стеклу.


Смотрит в глаза ему, злобой горя,

Рожа полуночного упыря. 


Взгляда не выдержав, витязь мигнул,

И зазеркалье, как пруд, всколыхнул.


И поглотила сребристая хлябь

Демона образ, разгладилась рябь,


И с чистой глади глядит на него 

Отображение снова его.


7

…Солнце поднялось над серой Горой.

Едет дозором на Зорьке герой.


Хмур его вид, и поник долу взгляд.

В дланях поводья свободно висят.


В думу глубокую он погружен:

Что означал сей таинственный сон?


Образ надменный и злой почему

Из зазеркалья был явлен ему?


Кто этот богопротивный двойник?

В зеркало как его призрак проник?


Душу встревожил зачем в тёмных снах,

И появился в трех разных местах?


Вдруг чует он, Зорька встала. Поднял

Голову он. День прелестный сиял.


С левой руки возвышалась гора.

В недра её уводила нора,


А перед нею трехглавый дракон

На валуне сидел – ход стерег он.


– Гей, витязь русский! Давненько тебя, –

Пророкотал он, – я жду! Уж себя


Ныне потешу! Немало костей

Русских лежит здесь. Всегда рад гостей


Славных таких принимать. На обед

Вовремя ты подоспел. Твой хребет


Хрустнет, как трость, в моих острых зубах!

(Уж сколько лет я сижу на бобах!)


Буду я знатно тобой пировать!

Буду когтями твое тело рвать!


Сердце горячее вырву с груди,

Кровь твою выпью. На мир погляди 


Этот в последний разок. Не жилец

Ты больше в нём, о, лихой удалец.


Так что молись в покаянных слезах.

Чрево насытишь моё на глазах


Бога Всевышнего. Выплюну я

Кости твои, и поглотит земля


Их в свое лоно. В безвестности тут

Лягут они и травой зарастут.


Слышит дракон речь такую в ответ:

– Эй, пустомеля! На Бога навет


Дерзкий возвел ты. Хоть три головы

Он тебе дал – все пустые. Увы!


Сердце черно твое, ум помрачен.

В мерзкое тело твой дух заключен.


Но, коль осмелился ты грозить льву,

Узы твои ныне я разорву,


И встанешь ты перед грозным судьей, 

Смрадной покрытый своей чешуей.


От всех голов своих гнусных до пят

Весь ты нечист. Как пред тем, кто распят


Был за весь мир, утаишь срамоту?

Как выдашь грязь свою за чистоту?


Впрочем, что бисер метать пред свиньей?

Пробил твой час! Выходи, змей, на бой!


И устремился с копьем на него.

Взвился Горыныч, раздулась его


Грудь широко: полыхнуть он хотел

Пламенем ярым – да вдруг расхотел:


Молнией шею пронзило копье,   

И за затылком его острие


Вышло наружу – такой вот пассаж:

Не пообедав, почил дракон наш.


Слез витязь с Зорьки, в нору он вошел,

И, в глубь горы, как Иона, пошел.


Факелы в стенах, краснея, чадят.

Желтые очи из мрака глядят,


Злобой полны, стерегут каждый шаг.

Мол, что ещё тут у нас за чужак?


Шествовал по подземелью герой

И до пещеры добрёл под горой.


Входит неё он. Дрожат языки

В древних лампадах. Стоят сундуки


Между поросшими мхами камней.

Сверху свисают громады кремней.


Словно в каком-то таинственном сне,

Витязь грядет в гробовой тишине,


В мути промозглой, среди огоньков.

У одного из больших сундуков


Остановился. Открыл крышку. В нём

Злато сияло волшебным огнем.


Перстень с топазом лежал средь монет

В мире подлунном подобного нет.


Взял перстень витязь. Сияет топаз

Словно всевидящий лазурный глаз,


В желтой оправе с ажурной резьбой.

А по эмали его голубой


Трещинок темных изгибы видны,

Перстень, должно быть, предмет старины.


Видно, на мертвом уже языке,

Буквы начертаны на ободке.


Что они значат? Воитель потер   

Камень – и вспыхнул в пещере костер.


И появился из пламени джинн.

И произнес, поклонясь, ему джинн:


– О, мой владыка, призвал ты меня,

И я восстал пред тобой из огня.


Повелевай! – И ответил герой:

– Тайну свою ты о, дух, мне открой:


Кто ты? Чей перстень сей? И сундуки

Чьи тут стоят? Кто зажег огоньки


Эти в пещере? Чьи очи во мгле

Бродят повсюду, как искры в золе?


И отвечал дух: – О, Витязь, внемли!

Эти богатства – из древней земли.


Правил когда-то в ней царь Соломон.

Был всех богаче царей земных он.


Мудрость владыки была глубока –

Лалы сходили с его языка,


И собирали их тут же в ларцы,

Богобоязненные мудрецы.


Множеством непреходящих щедрот

Был одарен им еврейский народ.


Тем, кто с других стран к нему прибывал,

Щедро он лалы свои раздавал.


Не уменьшалась при этом казна:

Хоть отдавал – пополнялась она.


И сделал некий искусный еврей

Перстень волшебный царю всех царей. 


Власть имел перстень над духами тьмы.

Стали служить повелителю мы.


Но умер он, и богатства царя

Через пустыни, леса и моря


Тайно отправлены были сюда.

Ибо нависла над царством беда,


И начались в нём везде мятежи: 

Смертоубийства, татьба, грабежи.


И все сокровища в чреве горы

Скрыли тогда, и дракон с той поры


Был здесь оставлен, богатства стеречь.

Но час пришел – и не смог уберечь


Он сундуков сих, как знаешь ты сам,

Ибо отправил его к праотцам.


Те же огни, что сверкают во мгле –

Наши глаза. Под землей, на земле


Всюду следят очи наши за всем,   

Что совершается на свете сем.


И для тебя, о, владыка Земли,

Эти огни мы в пещере зажгли,


Чтобы в потемках тебе не блудить,

А, в свете их, в подземелье ходить.


И произнес Святослав: – Бездны сын,

В пламени чудном сияющий джинн,


Чем услужить можешь мне ты, скажи?

И отвечал дух: – Что нам ни скажи –


Сделаем все! – Ну, коль так вы щедры…

– молвил герой, – испрошу я дары


Кроткого духа и горней любви;

Гнев угасите в моей вы крови,


Также отсыпьте обильной рукой

Великодушие, мир и покой;


Да не забудьте ещё вы мне дать

Духа божественного благодать.


Истиной ум просветите вы мне;

Сердце согрейте в небесном огне,


Чтоб в нём лукавые помыслы сжечь,

И в ризы белые меня облечь.


Воспламените в молитвах стоять,

И славой божией мне воссиять.


И при словах этих джинн погрустнел.

– Что же ты, батенька, оцепенел?


Иль непонятен тебе мой указ?

– О, мой владыка, не в силах приказ


Выполнить сей мы. На небе искать

Следует всё это, да нас пускать   


Бог запретил туда. Но дать иных

Благ тебе можем. – Каких же? – Земных.


Можем дворец для тебя возвести,

Юных красоток в него привести.


Будешь в шелках на перинах лежать,

И станут девы тебя ублажать. 


Будешь доволен своей ты судьбой.

Все вострепещут, о, князь, пред тобой.


Станешь в довольстве ты жить – не тужить.

Станем тебе мы покорно служить.


Женщины! Деньги! И – власть! Власть! власть!

Ты утолить сможешь всякую страсть!


Все, что захочешь – лишь топни ногой,

Выполним мы, о, владыка благой!


Гневно на джинна герой посмотрел,

И отвечал: – Да ты, видно, одурел? 


Я велел дать драгоценных камней –

Ты предлагаешь помёт от свиней.


Миро желаю для плоти больной.

Ты же: извольте! Имеется гной! 


Сердце хочу к небесам вознести –

Ты говоришь: можем в ров отнести,


И погрузить в грязь земную на дно,

Чтоб было там оно умерщвлено.


Чем же за службу тебя наградить,

На кол, быть может, тебя посадить?


– Смилуйся, витязь преславный! – тогда

Стал молить джинн. – Больше уж никогда


Наши дары тебе не посулю,

И языком своим не прогневлю.


– Ладно, ступай себе, – молвил герой.

– Слушаюсь, – дух сказал. – Искр красных рой


Вспыхнул над ним, огнь поблек и опал.

Джин побледнел, меньше стал и пропал.


Перстень в сундук тут герой зашвырнул,

Крышку захлопнул, назад повернул.


Вышел на свет божий и видит он

Толпы народные со всех сторон


В ярких туниках, с цветами в руках.

А в небесах, на рдяных облаках,


Как бы на хорах, архангелов ряд.

Словно снега – так блистал их наряд.


Чуть же поодаль парят гусляры.

И только вышел герой из горы,


Грянула песнь сладкозвучно над ним.

Сел он на Зорьку. И тут перед ним


Стали одежды бросать и цветы:

– Слава герою! Спаситель наш ты!


Все со слезами вокруг вопиют

А с облаков боголепно поют:


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам.


Радуйся! Радуйся, витязь благой!

Слава герою! Грядет всеблагой!»


Слезы струятся из множества лиц.

Падает люд пред Витязем ниц.


Славу поёт, простирает к нему

Длани свои, а в кадильном дыму


Муж в облаченье левита идёт

Чинно навстречу ему и несёт


Книгу большую в обкладке златой. 

Остановился отец пресвятой,


Книгу открыл. С трех сторон от него

Иноки встали, над митрой его


Соорудили шатер из ветвей.

Пастырь отверз уста; как соловей,


Песнь затянул он свою: – Словеса   

Слушайте эти, Земля, Небеса!


Се – книга Жизни! Явился в свой дом

Избранный Богом, а в доме – Содом:


Грязь, сквернословие, пьянство, разврат,

Ушлые бесы, удушливый смрад.

 
Факелом витязь чертог осветил,

В бегство позорное всех обратил.


Грянул хор певческий на облаках, 

В белых одеждах, в лавровых венках:


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам».


Далее речь святой пастырь повёл,

И аргументы такие привёл:


– Недругов лютых вернулся кагал 

К спящему витязю и налагал


Над ним заклятья, в ад душу тянул,

Но витязь встал и их всех шуганул.


Снова запел с неба дивный хорал:

(Был бы доволен любой театрал).


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам».


Воздух набрал в грудь и что было сил,

Белобородый левит забасил:


– В облике женщины демон предстал

Перед героем и в блуд вводить стал.


Но с очей спала его пелена,

И, хвост, поджав, убежал сатана».


Нежно вступил в дело хор на раз-два,

Вновь зазвучали припева слова:


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам».


За нос себя ущипнул иерей,

Песнь завёл новую ловкий еврей:   


– Возле горы сидел злобный дракон,

И хотел витязя сокрушить он.


Но поражен был, как галка, копьем.

Витязю русскому славу поем.


В дело включился ансамбль ангелков,

Взял ля минор и запел с облаков:


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам».


Жилы на шее напряг златоуст,

И покатились слова с его уст:


– Джин сулил витязю деньги и власть,

Чтоб утолить мог любую он страсть,


Но все мирское за грязь тот почел.

Блага нетленные он предпочел».


И окончание снова хвалой

Кончил хор ангелов – и с плеч долой:


«Князю – осанна! Муж благословен!

Светел, правдив, как огонь дерзновен!


Солнышко красное вешней любви,

Недругов наших ты всех уязви.


Станут подобны безгласным снопам.

Их, светлый царь, сложи к нашим стопам».


8

И растворилось виденье, как дым.

И ощутил полным сил, молодым,


Витязь себя, и казалось, вот-вот

Плечи упрутся его в небосвод.


И думал он: «Размахнись-ка, рука!

Палицу брошу я за облака!


А прикажу – гора с места сойдет.

Властное слово мое соблюдет.


Ветры утишу, по хляби пойду.

На сатану я накинул узду!


Мне с Небес ангелы славу поют,

И на Земле все хвалу воздают!


Чист я! И пятнышка нет уж во мне!

Весь я сияю в небесном огне.


И возвеличен я ныне судьбой!

Вдруг слышит глас: «Выходи, русс, на бой!»


И, видит, всадник летит на него.

И, как близнец, так похож на него.


Но его лик словно бы задымлён,

Как бы геенским огнем опален.   


Кто он? Злой дух? Иль оживший мертвец?

Сердце вдруг сжалось: узнал в нем храбрец


Беса того, что смотрел в три окна

Ночью к нему и, как сам сатана


Из зазеркалья взглянул поутру.

Руку с копьем прижал Витязь к ребру


И, прикрываясь щитом, поскакал

На эфиопа… Звериный оскал…


Мертвые очи.… Вот сшиблись. Пробит

Щит Святослава и с Зорьки он сбит.


Жало копья уязвило в плечо,

И расцвела роза там. Горячо


К сердцу поплыла. Шатаясь, привстал

Он на колене одном. Засвистал


Над ним аркан, его руки обвил,

К телу петлею тугой придавил,


И поволок, словно сноп, по земле

Пленника демон, красуясь в седле.


И, полумертвого, к яме его

Он притянул, и в неё он его


Сбросил. И радость была велика

В Гадесе мрачном: слетел свысока


Праведник к ним. И заплакал тогда

Ангел небесный, горя от стыда.


9

Мир обветшал наш и близок к кончине.

Ползают аспиды в знойной пустыне.


В смертной тени теософы сидят

И, хоть носы затыкай, так смердят!


Бродят дорожками зла и коварства,

И собирают в карман свой мытарства.


Где же карман этот, ты нам скажи?

В сердце, угасшем. В нём – капище лжи.


Кормят они червей жирных и жадных, 

Холят драконов своих кровожадных,


Жаб и гиен собирают в сердца.

Ах, как отвратны дела мертвеца!


Горько на свете мне жить с упырями,

Самонадеянными пузырями.


В уши кричи – не услышат тебя!

Только себя слышат! Только себя!


Слов моих огненных не понимают.

Камни в меня, как в собаку, бросают.


Весь я изранен уже, изнемог.

И никого нет, кто мне бы помог.


Высокоумные черви, надменные.

Вы – Вельзевула жрецы современные. 


Очи ослепли, угас в сердцах свет.

В ваших мозгах – бесовской винегрет!


И как еще не зашел ум за разум?

Вышел на связь к вам космический разум,


Рерих с Блаватской засели в мозгах,

Бродят волхвы там в своих сапогах,


Маги, шаманы, пришельцы с Мардука,

Эммануил Сведенборг и – вот штука!


Ленин и Сталин, Даждьбог и Платон,

Будда и Кришна, мудрец Аристон,


Ницше и Кант, и провидец Андреев,

Перемешавший в своих эмпиреях


Будду, Аллаха, Иуду, Христа,

Духа святого, рай, ад, лжехриста,


В кучу сваливший Коран, Тору, Веды,

Соль, чай, патроны и велосипеды.


И – нотабене! – явился потом

Воланд в компании с жирным котом.


В центр мирозданья Булгаков поставил

Дьявола нам. Так он тоже подправил


Божие Слово в романе своем.

И разливался потом соловьем,


Как остроумны сыны Абаддона,

Как восхитительна в книге Мадонна –


Почти святая, заметим тут мы,

Хоть и служила она князю тьмы


И наставляла супругу рога,

Да пред чертями летала нага.


Ну, и шалила, заметишь ты, Рита.

Линию ввел сию для колорита


Автор сей драмы. Как ты не поймёшь:

Без приключений ей жить – острый нож!


И вообще, почему люди в мире

Узко так мыслят? Глядеть надо шире:


Дьявол – за гранью и зла и добра;

Просто у Бога идёт с ним игра.


И, коли в мире добро прогорает –

Значит, Диавол сильнее играет. 


Скверных людишек Господь Бог создал!

И, знать, напрасно Христос пострадал.


К злу люди так уж душой прикипели,

Что не отмыть ни в какой их купели.


По справедливости, надо б упечь

Весь род людской в раскаленную печь.


А сатана… – он такой ведь милашка!

Тихий, безвредный, такой старикашка…


Уф, уж свернулись мозги набекрень!

Снять со штанов бы мне дедов ремень,


Да протянуть им всех этих эстетов,

Всех этих умников, апологетов


Разных течений заумных. Вах, вах!

Сколько же грязи у них в головах!


Сбрендили, видно, совсем уж, ей-богу.

Каждый себе сконструировал бога.


10

Граждане наши в домах обитают,

А вот поэты – те в небе витают!


Или в святилищах древних живут,

И фимиамы словес их плывут


К ней, к ней желанной такой и прекрасной,

Женщине ласковой и сладострастной,


Чуткой, отзывчивой – просто святой!

Вот, догорает закат золотой,


Свечи горят в полумраке, бокалы

Тускло блистают, свалились журналы


На пол и, брошен, лежит на ковре

Лифчик оранжевый. На алтаре


Храма любви своего властелина,

Уж возлежит все-святая Алина.


Милому другу покорна она.

Юная, чистая – чья-то жена… 


Ах, грудь ее нежных лилий белее!

Бедра ее груш медовых спелее!


Кудри рассыпались. Потуплены

Очи стыдливо, и негой полны.


Ждут перси снежные нежных лобзаний,

Алчет Алина плотских истязаний.


Священнодействий таинственных миг

Близок уже... Ах, какой озорник!


Жаркие губы целуют сумбурно.

Грудь ловит воздух, вздымается бурно.


Льется из уст алых сладостный стон.

Ах, безобразник! Ах, что творит он!


Грубый, настойчивый и дерзновенный!

Жрец Мессалины своей вдохновенный!


Тонкий ценитель ее красоты!

Ах, милый! Боже! Что делаешь ты!


В небо на крыльях любви полетели,

И выше звезд улетели в постели. 


В жарких объятьях качаются там.

Стоит ли дальше описывать нам,


Чары заоблачных этих парений,

Страсти бурлящих постельных борений,


Стоны и вскрики – увольте. Перо

Уж притупилось мое, и старо


Это как мир. И, к тому же, признаюсь,

Я не знаток сфер амурных, хоть – каюсь!


Взялся неверной рукой набросать

Свечи, бокалы, алтарь, но писать,


Изображая всех чувств переливы,

Слезы экстаза, восторгов разливы,


Как то умеют маститые львы…

Нет, не сподобил Господь Бог. Увы!


Да и не раз стих мой бедный ругали

Наши пииты, и больно лягали:


– М-да… не дано тебе, брат, не дано...

Что же… Не всякому ведь суждено


Жить на Парнасе… Тут, братец, родиться

Надо поэтом. Тут мало трудиться…


Надобно чувствовать ритм и размер…

Вот взять поэзы мои, например…


Видишь, какая в них всюду прозрачность,

Неуловимость и неоднозначность,


Скрытый подтекст… Глубоко! Глубоко

Мысль захоронена, и нелегко


Клад отыскать в сих строках драгоценный.

Чтоб раздобыть этот жемчуг бесценный,


Надо копать и копать, и копать!

Или, хотя бы, такой аспект взять:


И не о чем, вроде тут – а как сшито!

Как разукрашено все и расшито!


И элегантно, и в тон, и по моде!

А у тебя и скользнула мысль, вроде –


Да без изыска все как-то и в лоб.

Я же свой стих вуалирую, чтоб


Мысль сквозь покров еле-еле светила…

Но, как не билось со мною Светило –


Труд был напрасен. Усвоить не смог

Я этот весь поэтический смог.


И, не взыщите, без тонкого флера,

Море, Наташу, ее кавалера,


Изображу тут простецкой строкой.

Пляж обезлюдел уже городской,


Волны лениво к ногам набегают…

Взявшись за руки, как дети, шагают,


Наши герои к далекой гряде.

Солнце в волнах тонет уж, кое-где


Бог зажигает на небе лампады.

Дыбятся глыб киммерийских громады,


Плещет о камни, ласкаясь, волна.

Вот поднялась над скалою луна,


В море, как в зеркало, томно взглянула,

Сонно очами своими скользнула


По диким кряжам... Стоят на холме,

В золототканой сквозной бахроме,


Царственный лев и его Афродита!

В гриве косматой глава эрудита.


В чашу небесную смотрит поэт.

Нежно очерчен второй силуэт.


Бриз шаловливый юбчонкой играет,

Как алый парус ее надувает.


Ночь упоительной негой полна!

Море… Луна… И лишь он – и она!


Луч по волнам скользит бледной дорожкой.

Небо мерцает стоглазою кошкой.


Грянул оркестр музыкантов-цикад.

Выпит душистый Таврийский мускат...


Негой томительной души объяты.

Вот с бригантины все снасти уж сняты


Трепетной, чуткой мужскою рукой.

В сердце вонзает лев взор колдовской…


На алтаре лань трепещет нагая.

Тоже жена чья-то – только другая.


В Храме Любви тихо свечи горят.

Ах, детки, детки! Такое творят,


Что лик Луна свой стыдливо прикрыла

Тучкой летучей, и что дальше было


Нам не узнать бы уже никогда.

Но как поэты болтливы! Беда!


Вышел недавно стихов том толстенный,

В нем нам поведал лев достопочтенный


Как в небесах он с любимой летал,

Как в косы звезды ей там заплетал,


Как бродил с нею по лунной тропинке,

И плыл в ковчеге, лежащем на спинке,


В россыпях звезд, по молочной реке.

И как входили с подругой в пике,


И как душа, замирая, летела.

И описал запах женского тела,


И уст пленительных сладостный вкус

(Сочных и мягких, как спелый арбуз)


И передал чувств сердечных всю гамму.

Снял все покровы с прекрасной он дамы,


Рифму, блюдя и чеканя размер.

(Уж, разумеется, нам не в пример).


Все, досконально уже, с потрохами,

Разрисовал нам своими стихами.


И несомненный успех он имел.

И стих его, словно гром, прогремел,


По лит. гостиным и модным салонам.

Пел о Любви, как мессия с амвона,


Лев сладкозвучный, и влажно сиял

Пламенный взор – и всех дам обаял!


И в Храме Эроса далее была,

Вера, Надежда, Любовь и Людмила,


Катя, Светлана – лишь Бог имена

Ведает все их, и кто чья жена.


Но исторгают уже клавикорды

Бедного сердца иные аккорды:


Ах, отчего все так скверно вокруг!

Где ты, мой ласковый, преданный друг?


С кем ты сейчас, моя милая Оля?

Ах, отчего так грустна моя доля!


Раньше не встретились мы почему?

Как одиноко, как грустно ему!


Вот, и супруга глупа и сварлива!

И на душе его так сиротливо…


И никого нет, кто мог бы понять,

И посочувствовать, и приобнять,


Слезы пролить, сердцу дать утешенье.

Ночь уж крадется, надежд всех крушенье,


И жизнь разбита, как утлый челнок…

Вот он и болен, и стар, одинок…


И отчего же так, Господи, вышло,

Что повернулось не так жизни дышло?


Ах, отчего так жестока судьба!

Худо на свете все! Дело – труба!


В море житейском – одни лицемеры!

Счастья в нем нет. Лишь обман и химеры.


Эта виляет пушистым хвостом,

Тот лоб, расшиб уже перед Христом,


А коли в душах у них покопаться,

Можно до грязи такой докопаться!


Каждый лик спрятал и маску надел.

Но одинаковый ждет всех удел.


Жизнь – балаган! И все в нем мы актёры!

И сатанисты, святые, гримёры,


Геи, поэты – все в вечность уйдем,

И на погостах приют свой найдем.


Так что Иуда ты, Ленин иль Пушкин –

Роль отыграй свою на всю катушку!


И бродит глупость сия в покровах,

С рюшками, бантами и в кружевах,


И поучает с немалым апломбом,

И сочиняет сонеты секс-бомбам,


Похотям мертвенным гимны поет,

И похвалы с ненасытностью пьет,


И восклицают ей все раболепно:

«Как тонко схвачено! Великолепно!»


И рукоплещет ей сам сатана.

И, между нами, блаженна жена,


Чей муж подобных виршей не кропает,

И лишь в объятьях её засыпает.


Мудр и супруг, не предавший любовь.

Мир сему дому, совет да любовь.


11

Близок роман мой уже к завершенью. 

И вот последнее Вам отступленье…


Вечер. Над домом закат догорел.

В комнате – розовощекий пострел,


Милый, пригожий – ну, как ангелочек!

С пухленькой ножки свисает чулочек,


Кубик на кубик кладет – строит дом!

Будет лисичка жить в домике том!


Зайчики в гости придут к ней и хрюшка…

Мама сказала ребенку: – Ванюшка!


Поздно уже! Все, довольно играть!

Кубики надо в коробку убрать,


Зубки почисть и – спать. – Не хочу я!

Губки надув, отвечал сын: – Хочу я


Домик достроить! – Уж поздно, сынок.

Киска легла спать уже, и щенок,


Курочка смежила глазки и утка,

Спит под сосной косолапый мишутка,


Рыбки уснули в пруду под водой.

Месяц укрыл их седой бородой,


Тихо волна дрёмы им навевает,

Сладко лягушка-квакушка зевает,


В Африке смотрят волшебные сны

Все бегемоты, макаки, слоны,


Сонные глазки в лесу трут зверушки.

За день устали, сынок, и игрушки!


Тоже хотят спать. Пора уж, пора!

– Нет! Не хочу я! Еще не пора!


Буду играть я! – и ножкой капризно

Топает кроха. – Ай-яй! – с укоризной


Молвила мама. – Такой ты большой!

А не слыхал ли? большой-пребольшой


Волк где-то рядышком с нами тут бродит!

Мальчиков он непослушных находит,


И за бочок их хватает? Смотри!

Кубики лучше давай убери,


Зубки почисть, нос умой – и в кроватку!

Волк прибежит: где Ванюшка? В кроватке!


И убежит в лес с поджатым хвостом.

Солнышко ясное встанет потом,


В спальню посмотрит к нам и улыбнётся.

Ванечка сладко зевнет и проснётся.


Кубики снова свои он возьмёт,

И с ними снова играть он начнёт!


– Нет! Не хочу я! – топ об пол пятою! 

Вздрогнули губки, ползут запятою,


Слезы, истерика… Страсти кипят!

Змеи слепые на маму шипят:


– Ты не хорошая мамка! Плохая!

Все! Не люблю тебя я! Ты – плохая!


Вечно ты, мамка, ко мне пристаешь!

В кубики ты мне играть не даешь!


И разрыдался, сердечный, взахлёб.   

И, в знак протеста, на попочку – шлёп!


Мол, произвол! Все права попирают!

Кубики, дескать, мои отбирают!


Мама пытается сына унять,

Мама пытается сына поднять,


Где там! Артачится, вставать не хочет,

Ярость слепая в ребёнке клокочет.


Голос иной в нём коварно звучит,

Душу дурманит и кровь горячит.


Ты – повелитель, командовать должен!

Крепче ори, одержать верх ты должен!


Коль захотел – требуй, стой на своём!

Маму не слушай, лей слезы ручьём!


И вот уж лезут из ангела рожки.

Ангел ступил на кривую дорожку.


Счастья найти на пути том нельзя:

В пропасть уводит кривая стезя,


Полную невыразимых мучений,

Горя, уныния и злоключений,


Бед, одиночества, черной тоски.

Рвут сердце в ней Абаддона клыки,


И не сыскать мертвецу в преисподней

Мира, любви, благодати Господней.


В черных провалах – мученье одно.

Мерзко и страшно червивое дно.


Бродят в геенне земные скитальцы,

Льют слезы горькие эти страдальцы.


В бездне бездушной они вопиют,

Полною чашей мучения пьют. 


Горек вкус ада! В стране сатанинской

Ты не отыщешь любви материнской…


Глупый ребенок! На маму кричишь,

Губки надув, ножкой гневно стучишь:


Мама тебя, видишь ли, притесняет:

Спать тебя, сладенького, загоняет!


Ну, что за жизнь! Не дают поиграть!

Домик лисички велят разбирать,


Манную кашку суют тебе вечно,

(Батюшки! Как это бесчеловечно!)


Кутают в шарфики снежной зимой,

Лишь разыграешься – Ваня, домой!


Где равноправие, братство и воля?

В доме родном – и такая неволя!


Как же тебе, малышу-то, понять,

Что ты не должен на маму пенять?


Ведь ничего ты без мамы не можешь.

Сердце напрасно её лишь тревожишь.


Ты уж, Ванюша, не противоречь.

Мама ведь хочет тебя уберечь


От бед, страданий и всяких болезней.

Знает, поди, что тебе-то полезней.


Делает все для тебя лишь, любя.

Мама под сердцем носила тебя,


В муках рождала, питала сосцами.

Спаяны вы, ангелочек, сердцами,


В мире подлунном. Ах, Ваня, дружок!

Есть ведь, родной, неоплатный должок


И у меня перед мамой, не скрою. 

Сердце покрыл я шершавой корою,


Дерзок бывал с ней, её не ценил,

Нос свой, задрав к небу, Ванечка, мнил,


Что и умен, и красив и удачлив.

Но пронеслась жизнь, как сон. Незадачлив


Сир, одинок стал, и скорби толпой

В гости пришли мне торёной тропой,


И обступили, день в ночь превращая, 

Бедное сердце тоской истощая,


И слезы лью я теперь день и ночь,

И не могу грусть-тоску превозмочь,


И ничего уж теперь не поделать.

Жизнь, жизнь мелькнувшую – не переделать,


Мамочку милую не воскресить.

Стал бы ее на руках я носить,


И уж ни в чем бы ей не прекословил,

И языком скверным не пустословил,


Чванство бы вздорное спрятал в карман...

Ах, Ваня, Ваня, пройдет, как туман,


Жизнь и твоя, и в ее закоулках

Так заблудить легко. В диких проулках


Ямы зияют и сети лежат.

Бесы блатные в ночи ворожат,


И завлекают в пивные притоны.

В чадном дыму сексуальные стоны


Модных шансонов с надрывом плывут, 

В омуты любодеяний зовут,


Вязко сочатся клубы похотений;

В топях развратных змеиных сплетений


Клейкие комья бурлят, пузырясь.

Небу проклятья шлет смрадная грязь.


И коли брошено семя гордыни

В сердце людское, ему на твердыне


Не устоять – погрузится на дно,

Станет терзаться во мраке оно. 


Как же пройти нам тропою земною

По этой жизни порою ночною?


Как в долах сумрачных не заблудить,

И переменчивый мир победить?


Ноченькой темной, без света Христова,

Нам не добраться до града святого.


На перепутьях – слепые вожди.

От этих нехристей – добра не жди:


Мысли черны их и души коварны,

Речи безумны, одежды вульгарны,


Ноги быстры на различное зло, 

На лбу впечатано зверя число,


Но… ау, мальчик мой! Ванечка, где ты?!

Очи страдальчески к небу воздеты,


Вздох исторгает из впалой груди:

Мол, надоело уже, не нуди.


От юбки маминой лишь оторвался, 

И со шпаной уже забаловался.


12

Очи открыл витязь, еле дыша.

Тьма. Дух разящий. Горюет душа.


Что ж ты скорбишь, как вдовица, скажи?

Сердце свое не таи – обнажи.


Бедное сердце! К кому вопиешь?

Слезы свои, зачем горько так льешь?


Словно орел дух твой в небе парил.

Сердце твое горний свет озарил.


И вот низвергнут с небес ты во тьму. 

Кто ж заточил тебя в эту тюрьму?


Враг твой коварен – ужель ты не знал?

Вышел на бой – и врага не узнал?


Сброшенный с неба, уж сто тысяч лет

Льет в души ложь он и сто тысяч лет


Козни плетет свои – льстив и умел!

Ратников многих сгубить он сумел.


Но если б крепко держал ты штурвал –

То не попал бы в ужасный провал.


Коль не умеешь ты в карты играть,

Как смог бы шулера ты обыграть?


Как пришло в сердце тебе возомнить,

Что ты велик, и мечтой опьянить


Дерзкой себя, о, тимпан ты пустой,

Громко-гремящий своей пустотой?


И на колени упал Святослав.

И душой пламенною воспылав,


К Богу воззвал он, душою скорбя.

И говорил так: «Господь, без тебя


Я не могу ничего. Прах и тлен

Я пред тобою; душою растлен,


Нищ, окаянен, несмыслен, убог;

Сердце мое – похотливый клубок


Лютых страстей, как свинья я лежу

В кале своем и привычно гляжу


На свою грязь, уж не чувствуя смрад.

Злое творю – и тому сам не рад;


Нет во мне света – тьма смертная сплошь.

Я пред тобою – пятнистая ложь.


Скверною жгучей налитый бурдюк.

Хвост, распустивший надутый индюк.


Ныне постиг я, что только в тебе

Жизнь моя, Боже, и только в тебе


Все упованье мое. Видишь ты,

Душу мою с неземной высоты.


И прав ты, Господи, ввергнув меня

В яму глухую, живьем хороня.


И виноват я, Господь, пред тобой,

Так величаясь безумно собой.


Мнил я в себе, что могу, мол, и сам,

Без твоих крыльев, взлететь к небесам.


Праведны, Господи, твои пути!

Но, Боже Праведный, не отврати


Лика пречистого ты своего

От меня, грешного, и одного


В яме слепой не оставь – помоги!

От погубителей – убереги!


Вот, стою ныне с поникшей главой,

Хоть и заблудший – а все же сын твой.


В руки твои я себя предаю,

И уповаю на милость твою.


И, когда Господа так он молил,

Дождь проливной из очей его лил.


И длани к Господу он воздевал,

И имя Божие он призывал.


И воссиял в беспросветной ночи

Свет золотой от горящей свечи.


И гроб увидел в лучах он её.

И в нем бесславное тело свое.


И был ужасен его темный лик.

Вот, ты вознесся! Считал, что велик!


Ныне покоишься в гробе своем,

Как плод, источенный смрадным гнильем.


Юным ты был и исполненным сил,

Но ризы белые ты износил.


Песни пел Господу, как соловей –

Стал достоянием трупных червей.


И содрогнулся он, и застонал.

И безутешно над прахом стенал.


Иль не над прахом – но вечной душой?

Над забубенной своею душой?


Над тем, что было дороже всего,

Во всей вселенной и выше, чего,


Нет в мире этом неверном. Как сад

Благоухала она. Как же в ад


Ввергалась, скажи ты, и ныне в гробу

Оцепенела, с повязкой на лбу,


С носом сухим, с провалившимся ртом,

Длани, на персях сомкнувши крестом?


Где свежесть уст твоих, и лба атлас,

И свет блестящих смеющихся глаз?


Мысли, желанья, дела твои – где?

Что обрела ты в змеином гнезде?


Где изумительный звездный шатер,

Что над Землею Творец распростер,


И Солнце красное, и облака,

И с гор текущая в долы река.


Нет тут ни Солнца, ни пения птиц,

Нет, милых сердцу, улыбчивых лиц,


Ни морей синих, ни блеска луны – 

Скорбь мировая в краю сатаны.


Жизнь промелькнула как призрак. Итак,

Здесь ты не стоишь и медный пятак.


И, не напрасно, быть может, с седла

Вышиб лукавый такого осла!


Коль допустил ты, что мертвый вонзил

Жало в тебя и, живого, сразил – 


В путах змеиных лежи под землей,

С сердцем, источенным лютою тлей.


И, как цветок, он над гробом поник.

И над провалом глубоким возник


Голубь, и крыла простер, и сиял

Светом он дивным, и в душу приял


Витязь сиянье благое. И в нем

Таяло сердце – так лижет огнем


Воск, и свеча, свет струя, слезы льет,

Тьму освещая, пока изольет,


Жизнь свою в ночь, и до капли себя

Всю не отдаст. И увидел себя


В свете таинственном он, и в тиши

Все осветились извивы души.


И взором острым он ясно узрел

Язвы на сердце от огненных стрел:


Блуда следы, что смердели, как кал,

И злой гордыни звериный оскал;


И жаб тех мерзостных, что свысока,

Прыгали нагло с его языка;


И пированья средь модных свиней,

В водовороте вакхических дней;


И жизни прожитой всю пустоту,

И дел безумных своих всю тщету;


И когда был освещен в сердце мрак,

Не смог таиться уже древний враг.


И было словно у моря песка

Кривд у него. Сердце сжала тоска,


А по ланитам стекали дожди, 

И пило сердце их в жаркой груди,


Как пьет сухая земля дождь благой,

Что проливает Господь всеблагой,


И орошает посевов ростки,

Им насажденные, и лепестки


К солнышку тянутся, и корни пьют

Воду святую, и славу поют


Поросли чудные в блеске лучей

Богу предвечному, и из очей


Светлые слезы струятся тогда.

И воскрешает живая вода


Души усопших. Как дивен Творец!

В правде его – безрассуден мудрец.


В свете его – ложь любой человек.

Божия милость – пребудет вовек.


И голубь тот, что над бездной парил,

Ниже спускаться стал, и озарил


Гроб с мертвецом, и от крыл его блик

Нежно осиял безжизненный лик. 


И просветилась тогда чернота.

И озарились в улыбке уста.


И в лучах чистых узрел наш герой

Небо, укрытое как бы чадрой,


И волны бурного моря под ним.

И величаво всплывали над ним


Три рдяных солнца, пылая в огне.

И было сказано мутной волне


Чтоб откатилась от брега она.

И отбежала послушно волна.


И обнажились глубины. И вот

Как маки в поле расцвел небосвод.


И каждый лучик любовью дышал.

И все любовью своей воскрешал.


И оголился змей мерзостных ком,

Переплетенных на днище морском.


Но свет небес их тела опалил,

И тварей этих он испепелил.


И хвалу Господу витязь вознес,

И, воздев руки, в слезах, произнес:


Стал чист и светел отныне мой дом.

Но, чтоб не стать ему снова гнездом


Змеям распутным – еще Ты пролей

В сердце мое свой чудесный елей.


И так молился он в долгой ночи,

И были слезы его горячи.


И голубь ниже спускался, пока

Не сел на перси его двойника.


И, подойдя к его сизым устам,

В рот его канул и скрылся он там.


И, просветлев, узник смерти восстал

Из гроба и, словно ангел, блистал


Светом чудесным, и к брату шагнул,

И длани он перед ним распахнул,


И его пальцы на шее сплелись;

И слезы чистые сладко лились.


Так припадает на грудь жениху

Дева его, и в тот миг наверху


Ангелы песни поют и звенят

Колокола, и кругом гомонят


Дети христовы, и рядом встает,

Оку незримый, Христос, и дает


Мир свой – не так, как дает нам сей мир – 

Этот кровавый и жирный эмир,


Но как дает нам небесный наш царь –

На крест, взошедший за нас, государь.


И начал таять в объятьях двойник.

И в тело мужа он нежно проник.


И стало сердце у братьев одно.

И, просветлело, как солнце, оно.