22 июня 2025. О деде

          22 июня 2025. О деде.

Москва. Воскресное утро 22 июня 2025.  Прохладно и пасмурно.
Также было и в сорок первом.  Деда Ваня рассказывал. 
Зябкое, дождливое  раннее воскресное утро выходного. 
Деду совсем недалеко идти до поворота на Глотов переулок 
от  арки  дома  30Б по Воронцовской улице.  Дом новый, похожих
в Москве мало, а совсем таких же и вовсе нет.  За аркой не ожидаемый двор, он-то как раз отсутствует,  а горка Воронцовского переулка. 
То, что в него можно повернуть и даже  куда-то проехать абсолютному большинству шоферов (употреблю вместо «водителей», для временной привязки) всегда было неведомо. 
И сейчас навигаторы ведут на Каменщики и набережную другими маршрутами.   
Задуманный архитектурный ансамбль очевидно не достроен. 
Центральная часть и правое незаконченное крыло со сквером перед фасадом. Всего три подъезда.  Видно, что справа крыло должно ещё вырасти из плеча и повернуть в сторону проезжей части. 
Ещё нагляднее слева. Плеча просто нет.
Да какая-то непонятная прореха до соседа, ещё даже незаселённого, вытянувшегося уже вдоль улицы дома № 36 с похожими полукруглыми окнами на первом этаже.    
Это, кстати, и сейчас очень заметно.  Композицию дополняли
с большими перерывами.  Сначала правую пристройку  из начала эпохи «борьбы с излишествами», в 1961 году, а потом, в 1976,  левую, совсем уж типовую.   
А пока это легко узнаваемый, но всегда разный «сталинский ампир». 
Внутри всё большое.   Кухня. В ней ведь должна помешаться большая печка.  Газа-то ещё нет.  Ванная с окном.  Отдельное помещение для мусоропровода. Окна квадратные, нестандартные. Наверняка сейчас пластиковые рамы для  них очень дороги.  И сама комната огромная, просто шикарная.  С ней и сравнивать нельзя даже их бывшее жильё в стандартном городке у железной дороги на Угреше.
Дали её деду от номерного завода.  Он, молодой, перспективный,
с набором нужных образований  начальник первого отдела и парторг может теперь ходить на службу пешком.  Напрямую с полкилометра,
да и поворотов-то немного.  Так что, всего метров 700.  Впрочем, сейчас можно всё точно промерить.  Всё на своих местах.
Вот, пожалуй, самое видное изменение.  Дед как раз пересекает тишайшую узенькую Марксистскую улицу.  Сомневаюсь, что сейчас широченный проспект можно вообще перейти без подземного перехода.  А дальше  по переулку, тоже Марксистскому.
Мимо Тихого тупика. И вот он уже у ворот.  Пришёл на работу. 
Надо мне здесь вставить некоторые пояснения. А то ведь и озаглавил текст памятным числом, и начал о войне, и совпадения обозначил…
А дальше вдруг такое неспешное, спокойное повествование. 
Дело-то в том, что нет тут ничего необычного.  Никаких удивительных, знаковых, а для кого-то может и почти мистических совпадений
с набором ассоциаций.    
Ранним утром я частенько не сплю. Даже очень ранним. Не жаворонок, не сова, таких принято называть голубями.  Я ещё и целиком городской, как  московские сизари. Но  голубей не жалую. Не хочу так называться. Да и не мой это случай.  У меня другое, нечто положительное в моём, на самом деле, весьма неприятном пожизненном диагнозе – нарушение сна.  Нет худа без добра. 
И то, что воскресенье, 22.6.  2025 – 1941 = 84.   Восемьдесят четыре года.
Три раза по двадцать восемь.  Календарь  каждые  28 лет совпадает. 
Он и в другие годы, случается, подходит.  Формула даже есть.
Но с нюансами.  А уж через 28 строго!      
Про погоду.  Мы  ведь существенно ближе к северному полюсу,
чем к экватору. В конце июня даже на самом российском юге,
совсем не каждый год искупаешься. А тут Москва. 
И то, что дед в воскресенье на работу пошёл, хотя уже год, как
правительство установило семидневку с выходным, совсем не удивительно.  Значит дела.    Он даже и время выхода из дома
не изменил.  05:40. А проснулся ровно в пять.
Я, кстати, на балкон сегодня вышел ещё раньше.  Разминаюсь. Топчусь.
В шутку называю эту процедуру топтанцы. 
Вдруг на балкон залетел запах кофе.
Даже не кофе, а кофемашины. 
В этом вопросе я истинный профи –
Познанья  обширны.   
Ловко работает Прустов феномен –
Включается память…
Строчки сразу как реакция  на сигнал, что не только у меня бессонница. 
Досочинять не стал ни тогда, ни потом.
Я не из тех людей, которым нужно напоминание от телевизора,
какое сегодня число.   Сразу закрутилось в голове о войне.
А для меня так, если о войне, значит о деде.  Дедуле. 
Это он вдвоём с моей необыкновенной бабулей  наградили меня любовью и теплом, без которых,  я в этом уверен, я бы не смог жить. 
Иван Иванович Киселёв очень скоро уйдёт на фронт,  и вернётся домой на Воронцовскую  и на завод на Таганской уже после победы.  Без ноги.
Сейчас он, конечно, ничего не знает об уже начавшейся войне, как
и встретившийся на углу, друг, инженер, китаец по национальности.
У него тоже есть дела. 
Деда на работу не вызывали, и во дворе не кричали, и по пути  никто ничего… А Лю – Коля живёт через переулок. Ему до проходной минута. 
Но быть в неведении им осталось совсем недолго. 
Охранники хоть и знакомые, - пропуска проверяют.  И пока один здоровается, другой ровным, как бы даже  совсем спокойным голосом говорит:
- К директору. Война началась.   
Да, именно так дед и рассказывал.  Спокойно. Другого слова и подбирать не надо.
Нет, это было не то, что мы часто видим в кино –  в мирную жизнь,
в радость и покой внезапно врывается беда.  Хотя, конечно, так и было.  Но не для деда, как и многих, многих других. Вообще  рассказы деда частенько с кино не состыкуются.
В кино армейских чуть ли не сразу под трибунал отдавали, только слово
о будущей войне скажи.  Не паникуй!
А я вот что знаю, слышал уже не только от деда, участки-то у нас  заводские были, от вернувшихся на завод фронтовиков,
в шестидесятые-то годы далеко не старых еще  - знали о близкой войне все.  И говорили, не могли не говорить по работе.   
Такой вот факт.  Сильно увеличились заказы для речных судов.
Для Волжской и Днепровской флотилий.  Завод был в ведении    наркомата судостроительной промышленности,  делал судовую осветительную арматуру.  Всем было ясно, что значат такие заказы.
Что не только война скоро, но и воевать похоже придётся не только на вражеской территории. А вот, чтобы наша взяла надо лучше работать.
Ну, и не трепаться, конечно.      
Напомню, что «на советских заводах до Великой Отечественной войны первый отдел был режимным подразделением, ответственным за соблюдение секретности и предотвращение утечки информации. Фактически, это была служба безопасности, контролирующая доступ к секретным сведениям, перемещения сотрудников и публикации, связанные с предприятием».   
И уж его-то начальник обязан был лучше всех знать, что является паникёрстом, или, того хуже, разглашением, а что необходимыми для производственного процесса обсуждениями. 
Вот и у директора всё проходило в штатном режиме. Разве, что список дел несколько расширился.
- Работаем и ждём заявление правительства. 
В полдень по радио выступил Молотов. 
В начале июля уже формируется народное ополчение,  создают бригады, посылают для создания линии обороны (рвы рыли). 
Дед, конечно, во всём этом участвовал – прямая обязанность.      
День Московского народного ополчения  - 11 октября. 
Да, это был пик и кризис одновременно. 
Через несколько дней случился тот печально знаменитый исход москвичей из города. Далеко не всех.  Семьи Киселёвых и Чекрыгиных (девичья фамилия моей бабули Евдокии Васильевны)  давно определились.   Все мужчины на фронте, а все женщины в огромной пошивочной для нужд армии на Школьной улице. 
На Школьной, сейчас пешеходной, сохранились те домики. 
В одном из них ателье, где младшая бабушкина сестра, тётя Нюра так
и проработала всю жизнь.  А тогда эта спонтанно образовавшаяся швейная фабрика заняла практически всю левую сторону улицы.
И крайнее восточное панорамное окно (витрина, здесь потом долгие годы, до появления станции метро «Площадь Ильича» в 1979, будут магазины), при слиянии Школьной и Рогожского вала, смотрит прямо на исток Шоссе Энтузиастов – Владимирки.  Да и сейчас со сквера просматривается  шоссе до самого моста. Того самого, с которого народ сбросил машину какого-то  трусливого бонзы.  Женщины всё видели,
но продолжали шить  гимнастёрки и шинели.  Тут  прибежал Витька, мамин младший брат, мой дядя Витя.  Он говорил мне, что спрямляя дорогу, перелезал через четыре забора.  А я знаю все эти заборы, сам через них лазил, лет восемнадцать спустя.
Он принёс записку от деда.  Передали с оказией. 
Не было не обратного адреса, ни подробностей фронтовых. 
А только, что жив  и здоров. 
И ещё:  «уезжать не надо, Москву не отдадим».  И не отдали!
Дед и шурины, и свояки, и двоюродные   с августа уже воевали. 
Самого старшего и брать не хотели. Возраст. Но всё-таки нашёл способ. Санитаром. Погиб уже с автоматом в руках.
Нет, не все с августа. Младший брат бабушки, Иван пошёл на срочную
ещё до войны с Финляндией.  Взяли на линкор «Октябрьская революция».  Демобилизоваться должен был осенью  1941-го.   
С войны вернулся, успел жениться, но умер от ран (так в документах написано) в сорок пять.  Дружили мы, с Серёгой, его сыном, дядькой мне по родству.  Он был прекрасным пловцом, медали брал  на России,
но тоже рано умер.
Двоюродный Михаил Иванович Киселёв,  лётчик на самолёте самого
маршала Жукова на Халкин-Голе.  Семьи их вместе ехали на Дальний восток.  Как-то после ёлки в ДК автомобилистов заходили мы к нему на Новорязанской улице. Видную должность занимал в МПС.
Самый близкий по жизни свояк (какое точное, обязывающее слово)
Иван Иванович Еремеев.  Муж бабушкиной сестры тёти Маруси
(Дуська с Маруськой – лучшие девчонки по всей округе, сёл этак на десять).   Мы к ним на Малый Факельный  частенько ходили уже представленной вам дорогой.  Глотов – Марксистский – через Таганскую.  Сейчас Центральный округ, а тогда стояла самая,
что ни на есть, деревенская изба.  Тут у меня историй…
Представляете, мы сейчас с Милкой,  Людмилой Ивановной, дочерью, тёткой моей двоюродной в одном дворе живём, совсем в другом районе.
Так вот, дядя Ваня войну встретил в госпитале.  Он и выжил только потому, что настоящий богатырь был.  Тоже умер рано, в 1956-ом.   
Любили и уважали его на ЗИСе.  Гроб несли на руках с километр,
хотя, что стоило такому заводу грузовик подогнать прямо к крыльцу.       
У деда, понятно, была бронь, но о ней как-то и не вспоминали.
Пошёл добровольцем.
Уже в военкомате,  ему предложили службу в тылу. Работу с молодёжью
в ремесленном училище.  Он участвовал в его создании и позже преподавал там.  Там рабочих готовили как раз для оборонки,
и  «военное дело» было хорошо поставлено. Его же место! 
Но и здесь он отказался.   «Все воюют».
И дома, бабушке, повторил -  «Все воюют».   
Двое из близкого родственного круга лежат на Псковской земле.
Пишу совсем немного, и не о всех.   Всё-таки  мало очень знаю.
Но в нашей родне статистика всё-таки неплохая.  Почти половина вернулась.  Правда умирали потом рано и от ран.
Вот у моей Маринки, жены тоже большая семья была. 
Много родни. И по маме, и по папе
И все, кто ушёл, ушли насовсем.  Оба деда, четыре дяди и ещё…
Дед мой прожил дольше всех. Без ноги. 
А первый раз его ранили легко, когда погнали немцев от Москвы.
От этого ранения даже справок не осталось.  Совпало с направлением  на командирские курсы.  Вообще всё тогда сошлось.
И острая кадровая нужда.  Ведь офицеры младшего и среднего звена погибали, чуть ли не чаще рядовых. И опыт воинский. Понял дед сам, что должен.  Да и приказ, конечно, был.  Так, что ушёл мой дед,
на какое-то время с переднего края. 
Фотографий почти нет, но вот такая нужная нашлась.
На снимке января 1943 петлицы – два кубаря.  Лейтенант. 
Значит, не сразу после курсов.  А то бы один квадратик был –
младший лейтенант.  А рядом старший сержант и не пехотинец.
Кто, почему, где???
Мало я всё-таки знаю.  Не любил дед говорить о войне. 
Думаю, не был он тогда ещё в 71 дивизии, 6 армии.
Хоть и молчун  был, но про Воронежский фронт упомянул бы. 
Как-никак, Курская битва и  Белгородско-Харьковская наступательная операция.  Прочёл я и про армию, и про дивизию, и про её командира,
Героя Советского Союза, генерала Сивакова Ивана Прокофьевича. 
6 армию, на короткое время выводили в резерв.  Понятно, что было пополнение. И вот дальше, всё на Прибалтийском фронте уже дедовское. 
В июне 44-го форсировали Западную Двину, в июле освобождали Пушкинские места. Именно тогда, 22 июля генералу Сивакову присвоили звание Героя.  А через пять дней он погиб.
Наступали уже на Шауляй.  Теперь заграница. 
Осенью наше наступление продолжилось  Мемельской операцией.
Тогда так называлась Клайпеда.  Выход к морю. Изолирование, отделение вражеских частей  курляндской группировки от всего остального фронта.  Ключевой момент всей Прибалтийской операции. Но  осенью дед уже был в госпитале.  Операция, естественно, называлась по названию города. Но там есть ещё и река Мемель.
Вот на ней  и произошло главное персональное событие старшего лейтенанта Киселёва.  Закончилась его война.  И просто чудом не закончилась жизнь. 

   Я не знаю наверняка точного числа. Вот то, что совпадает с рассказом деда. Его деталями и дополню официальные сводки. 
10 августа 1944 года. 1146-й день войны.
Войска фронта (рота деда и ещё одна) захватили плацдарм на северном берегу реки Мемеле и в течение дня 10 августа отбивали многочисленные контратаки противника.  Но закрепиться не удалось.
Наши части попали под страшный миномётный обстрел. 
Осколки стелились по земле.   Дед приказывал не ложиться. 
Но не все выполнили приказ. И все, кто лёг были убиты.
Дед не винил ребят. Винил себя, что как-то не предупредил их заранее,
не научил, как вести себя в подобной ситуации.  Но что делать, он тогда и сам впервые столкнулся с такой плотностью огня.  Пришлось отступить.  Знаете, он даже в этом рассказе сдерживал эмоции.
Такой он был. Хотя я точно знаю: он люто ненавидел войну.
Простите за штамп.    
11 августа 1944 года. 1147-й день войны.
На второй день они опять на подручных средствах и вброд форсировали речку.  Неполный батальон сумел-таки закрепиться. Зацепиться за плацдарм и  вёл упорный бой за его расширение.   Опять заработали вражьи миномёты, но реальный бой учит быстрее, чем теория.
Вчерашние жертвы были не напрасны.  Солдаты сражались в полный рост.  Боевая задача была выполнена.
   15 августа 1944 года дивизия, наступая с плацдарма, главными силами форсировала р. Мемеле  прорвала оборону противника. Преодолев упорное сопротивление и контратаки продвинулась вперед на 7-8 км. Ввиду упорного сопротивления противника дивизия и другие соединения армии 18 августа вынуждены были перейти к обороне на достигнутых рубежах.
Но я повторюсь – уже без деда.  11-го августа мины стелились точно также,  как  10-го.  И осколки одной из них, сразу несколько, угодили   деду в ногу.  Два  легко (легче) раненых бойца вынесли командира
с поля боя.  Переправляли через реку и несли несколько километров.
Так было положено и тоже считается боевой заслугой.
Хочу забежать немного вперёд. Только эти двое вернулись с войны.
У деда было всего два однополчанина.  И о «лёгкости» их ранений.
Видел я только одного. Я запомнил – редчайший случай, когда дед выпивал.  О втором они говорили.  Он умер в год моего рождения,
в пятидесятом,  в 31 год.      
Из наградного листа.
Краткое, конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг.
«Тов. Киселёв Иван Иванович, находясь в 71 стр. дивизии 219 сп. 
в должности командира стр. роты при выполнении боевого задания на реке Мемель на подступах г. Риги  1 Прибалтийского фронта был тяжело ранен в левую ногу, вследствии чего нога ампутирована».
(Текст «добуквенно» повторяет документ.) 
И ссылка на медицинскую справку от 21 мая 1945 года.   
Да, дед выписался из госпиталя уже после победы. 
Спасали его почти год.  Сначала, из полевого госпиталя его доставили
в Москву.  Началась гангрена и общее заражение крови.  Сохранить ногу было невозможно. К тому же, сразу несколько опасных зараз напали на ослабленный организм. Самолётом отправили его
в Алма-Ату.  Потом снова Московский госпиталь. Ещё операции.
И всё-таки врачи, и, конечно, он сам победили.
Конечно, сразу вернулся на завод.  В тот же кабинет.  Первый отдел
как-то постепенно, почти незаметно превратился в архив и мастерскую светокопий. Чертежи, тоже ведь некая режимность.  Должностные обязанности мало изменились.  Но вот демонстрации, спортивные мероприятия, субботники теперь проходили без него.
Хотя не совсем.  Когда завод почти своими силами строил дома для рабочих,  дед для себя дела на стройке нашёл.  Так и проработал, ещё
и на пенсию на пять лет позже проводили. И потом – продолжал сторожем на родном заводе.  Только после смерти бабушки, переехав
ко мне,  в другой район, оставил службу.
Нам в школе на уроках истории, рассказывая о войне, говорили
в основном  о великих сражениях. Обозначали  этими вехами разные периоды.  Да,  Обороны Москвы, Сталинград, Курская дуга, взятие Берлина – величайшие битвы в истории всего человечества.
Мы справедливо гордимся нашими победами и, одновременно, очень
не хотим, чтобы что-то похожее случилось ещё раз. 
Наши военачальники множество раз принимали блестящие, гениальные      
с точки зрения военной науки стратегические и тактические решения.
Всей тыловой структуре, всему государству удалось очень быстро перестроиться.  Но всё же, не это было решающим  фактором нашей победы.  Война решалась в каждом  окопе, на каждом метре линии фронта. Такой взгляд у меня от деда.  И даже не благодаря его редким, не многословным, но очень точным в деталях рассказам.    
Скорее от его жизненного пути.  От его отношения к своему вкладу
в общее дело победы.   Он считал его очень незначительным. 
Мог даже  весьма саркастично пошутить о своей потерянной ноге.
Да так, что я даже не решаюсь процитировать вам его основное высказывание.  Вообще, о себе почти ничего. 
Всё больше о погибших.  После смерти прабабушки в 1954-ом,
старшей  в семье осталась моя бабуся Дуся, а дед уже с войны среди своих был старшим.  Вот на Пасху у них все и собирались.    
Вторым по возрасту мужчиной уже во второй половине пятидесятых
был мой тридцатилетний отец. 
Он, кстати, подростком,  вместе со сводным братом, ровесником,  дважды бежал на фронт. Были они тогда в эвакуации в Горьком (Нижнем Новгороде). Отчим отца был крупным военным чиновником.
Они - таки  успели призваться на курсы шоферов.   Остались и военный  билет, и водительские права с почти детской фотографией.
Но война закончилась. 
Запомнилась ранняя апрельская Пасха, 1961-го.  Девятого апреля. 
Год, апрель уж очень памятные.  Полёт Гагарина. 
Но и наши события.  Впервые в новой квартире, на Птичке.      
И другие семейные пертурбации всякие…
Отец всегда тамада. Мама в командировке была. Мужики все выпили очень прилично. Кроме деда, конечно.  Стали настойчиво деда расспрашивать. Кроме папы ни один из зятьёв тестей своих не видел.
Их за столом сразу трое было.
И дед рассказал, как в начале сорок второго встретил вдруг сразу
и брата, того, что в санитарах, и шурина (правда, мягкое, приятное слово), и свояка, ещё одного.   Ещё и несколько соседей. 
В один день же пришли в Пролетарский военкомат. 
Так и служили вместе.   
- Все живы были. Их часть после очень короткого перерыва возвращали
в район Ржева.   Я ж тогда в Москву ехал и им (он кивнул на матерей – вдов) всё  передал.   
И ещё буквально по несколько слов о каждом.
Всего по несколько, но очень весомых.  Без надрыва, но чувствовалась его скорбь. Не обошлось, понятно, без женских слёз. 
А я, одиннадцатилетний, запомнил – Ржев!
Да, я хорошо помню то время,  когда только начинали говорить
о Брестской крепости.   И цитаты Ольги Берггольц «Никто не забыт, ничто не забыто» ещё не было.  А уж главной, «программной» в нашем отношении к той страшной войне она стала гораздо позже.
Ржев?!  О нём даже в мемуарах маршалов маловато.
В одной книге (не поверите) и вовсе только даты. 
А ведь Твардовский ещё в 1946 написал: «Я убит подо Ржевом…»
Помню, в школе, в шестьдесят пятом  друг мой,  Грачик,  парень, много знающий и хорошо соображающий, выбрал было стихотворение для чтения на конкурсе, но сразу отказался.  Огромное!  Страшное!
- Слав, что это он (Твардовский) расписался так.  И вообще, почему именно Ржев?  У него (Твардовского) что-то личное?  Наверное, кто-то близкий там погиб?    
Сейчас, я бы ему напомнил, что его отец, десантник, воевал  как раз в тех краях. И что у дяди Володи, как и у деда моего, почти совсем нет однополчан. Что мои два родственника лежат там в одной братской могиле.   (Один них долго числился «без вести пропавшим».)   
Что в очень правильном месте есть у нас теперь величественный мемориал.  Ехали мои дети недавно на Селигер.   
Я пишу им:
 - Не поленитесь, ничего, что не по дороге. 
А они мне в ответ сразу фотографии.  Они у меня понимающие.
Без напоминания.
Я и почему стихотворение получилось таким длинным,  очень старательно сейчас объяснял бы.   
Но тогда просто сказал Андрею:
- Там много, кто погиб. 
Больше мы к этой теме никогда не возвращались.      
Да, я ещё не готов был формулировать,  но отношение и ощущения,   привитые дедом, уже присутствовали.  Как неотъемлемый элемент самоидентификации.  Ни какой-то абстрактный патриотизм,
а отчётливое  осознание того, что для меня значат общность людей вокруг,  мои близкие,  мой город. При этом я вовсе не ощущал
какого-то ущемления своей индивидуальности.
Но хватит о себе, дорогом.
Ржев с его не очень далёкими окрестностями можно даже считать эпицентром нашей войны.   Три года, не только наша, тоже ведь длительная наступательная операция.   Скорее всего, именно здесь  самое большое количество военных могил в истории.      
Иногда, по аналогии с Верденом, пишут – Ржевская мясорубка.
Очень мне это слово не нравится. 
Да, колоссальные, трудно исчислимые наши потери. 
Но я уже писал: на каждом метре, в каждом окопе – а ими-то изрыта
огромная территория.    Наша территория!
Создать полную энциклопедию Великой Отечественной очень сложно.
Совсем уж ничего не упустить, наверное,  невозможно. 
Но стараться надо!   Продолжать искать, восстанавливать, обозначать места и имена.  И правильно, что много чего делается и пишется по теме.
И знаете,  у нас ведь огромное преимущество перед теми, кто пытается переиначить и извратить историю.
В каждой семьи, точно, в каждой, кроме знаний, полученных на разных уровнях образования,  есть ещё и внутрисемейная история.
Тут уж никак не зачеркнёшь тот самый «каждый метр».
Они ведь все и на карте присутствуют. На нашей карте. 
Их наши деды, они там, по сию пору охраняют. 
И всегда будут.  А понадобиться усиление караула?!
Так, сколько  там у нас на линии добровольцев?   
В СССР, в начале девяностых было семьдесят два миллиона семей. 
72000000  дополнений к любым учебникам, справочникам и монографиям.  Многие, конечно, теперь за границей. За рубежами.
И те, которые ещё и за границами совести, врут, понятно почему, нещадно.  Не понимают, что себя самих коверкают.
Ведь память почти синоним личности.
Но таких ничтожное меньшинство. 
А большинство, где бы они сейчас не обретались,  и помнят, и говорят,
и пишут.  Я это точно знаю -  полно респондентов и за ближними, и за дальними рубежами.  К тому же, не все, но очень многие ещё и расширяют свои знания. Хотят до деталей, досконально знать, что, где и как произошло, с их давно и далеко ушедшими близкими. 
И благодарность,  и чувство связности, и гордость.       
Вот Грачик мой со мной, лучшим другом, ничего больше не обсуждал,
но я от папы его, дяди Володи, знаю, что они даже в Вязьму ездили.
Ох, и рассказ у меня о нём, о них есть. Рассказище! 
А здесь одна только забавная деталь.
Скажите, неуместное, как выше в тексте «спокойствие»,  слово при такой тематике.   А вот и верное, и о радости.
Недавно уже нашёл.   В документе о нём последние строки, как и положено, дата смерти в сорок третьем и место захоронение в Киевской области.  А несколькими строчками выше, за двоеточием о наградах, медали за взятие Кенигсберга и победу над Германией. 
Про 6-ю армию.  Понимаете, конечно,  что тщательно выискивал.
Геройская.  И в Сталинграде была, и на Курской дуге, а вот границу тогдашнего СССР не переходила.   И Кенигсберг не брала. 
Ту последнюю сотню (даже меньше) километров до Риги, уже без деда, ещё девять месяцев вырывала, а Он (враг) цеплялся изо всех сил. 
И даже   после 9 мая 1945-го не все части противника прекратили сопротивление.  Не думаю, что там было проще, чем в Берлине. 
А написано на порядок меньше.   
Ну, вот опять моя, может быть, не совсем дурная, но порой раздражающая даже меня самого привычка - не дописывать, намекать, аннотировать.  Прям какой-то литературный и одновременно маркетинговый приём получается.   И ведь оправдания всегда находятся. Вот и сейчас!  Хотелось всё одним днём закончить.
Дату в заглавие вынес.  Не получилось.               
Непросто так ведь число-то наверху разместил.
О сегодняшнем, нынешнем, спасённом, дарованном нам, потомкам, народу младшему великим, героическим  старшим нашим народом.    
В какой день и о каком дне!
А про деда просто потому, что не забываю,  почитаю и люблю.
Детали, мелочи всякие, в абсолютном большинстве своём добрые, весёлые  просятся в текст. Ведь дед-то со мною был всю свою послевоенную мирную жизнь.  Именно мирную.
Дорогой мой, мирный совсем человек.   
Да только не просто, совсем не просто.  Тема держит.   
И я за неё крепко держусь.  Иначе нельзя. 
Вслед за Иваном Ивановичем Киселёвым, рядовым – старшим лейтенантом,  всеми его военными дорогами, вы, конечно, уже поняли,
я по всем сводкам, по всем картам уже не единожды прошёл. 
А вот, когда в школе к Дням Победы, к годовщинам сочинение  задавали
принято было у нас в семье о последнем его бое писать. 
И я, и дочь, и внук.   И всегда на «отлично»!   Думаю,  что, прежде всего деду учителя эти   «пятёрки» ставили. Вот и за них ему спасибо! 
Помню, в тот единственный раз, на Воронцовской, значит,
до шестидесятого…     А вот уверенно уточняется:  у родителей разлад был, мы недели две там жили,  жена от дядьки ушла, кроватка сестрёнки исчезла, места больше стало, но спали всё равно на полу…
Однополчанин тот на несколько дней с Целины приехал,
но вообще-то местный (Пролетарский военкомат), ночевал не у нас, имени не помню.  Но вот знаю, что музыкант. Почему?   
Отец явился, с лучшим другом для усиления, нас забирать.
Доводы весомые: в школу мне скоро, да и дед Большой  (другой,
я его так называл) дом на даче построил.  Пора туда. 
Вообще-то участки дедам одновременно дали, кампанию такую Никита Сергеевич с компанией проводил,  но Большой был побогаче Маленького и отстроился раньше.   
А тут вдруг и Витька с женой, уже без коляски.  Сестрёнка моя любимая, Маринка (как и жена), сразу ко мне, новой куклой хвастаться.
Они, оказывается, тоже успешные мирные переговоры провели.
Ну, ясно – июнь 1957-го. 
Полным-полно приятных тем для обсуждения.
Да, ведь и отец недавно с Целины - выездным секретарём комсомольским в Кустанае был. 
Но говорили о войне.  Дед выпивал наравне со всеми. 
Кстати, и здесь полно намёков – экивоков, совсем даже не хитрых отсылок. Память настаивает – мир ведь, мирная жизнь!
И всё-таки о том самом, их последнем бое.   
Слушали рассказ редкого гостя. И мы, дети не мешали.
Чуть было про соседей не забыл, они тоже здесь всей семьёй.
«Ванюша, его так батальонный называл, мы-то, понятно, Товарищ командир, это я сейчас такой смелый, ещё со вчерашнего присмотрел
местечко на берегу.  Там такой  мыс небольшой, несколько валунов,
так что можно переступить с плотика, ног не промочив.
Что б потом не натереть.  И выше густые кусты, не сразу заметят.   
Переправлялись – не били. Не проспали, конечно, видели – не очень
там удобно, хотели вчерашнее повторить.  Да и всего-то минут пять.
Речка-то не Днепр, не Неман, не Двина (Западная, Даугава). 
Выскочили, командир первым, и сразу вперёд.  Быстро, но не бегом.
Берег, кочки, бугорки и, вообще,  подъёмчик. Тут полетело.
А он идёт. И «Ура» не кричит. И не стреляет, для ТТ далековато.
И только рукой  всё показывает, как дирижирует – вперёд, вперёд.
Рота у нас уже опытная была.  Многие, как я,  с самого переукомплектования. Вместе с командиром пришли.
И вчерашняя взбучка даром не прошла.   Да, и стыдно было не идти.
Вдруг меня по всей спине и ниже как наждаком и кипятком одновременно.  Будто я спиной к врагу повернулся. Но это для тех только, кто не понимает, что  как взрывается.  И тут и командир падает.  Странно  как-то закрутило его.   Я к нему…
А дальше Сашка нас попеременно за шиворот к берегу и в лодку.
Он покрупнее нас был и жилистый.  Только как его хватило не понятно.
Ему же самому аж в нутро залетело.  Так он ещё сообразил чуть ниже по течению спуститься. Там помогли.  А в медсанбат мы ввалились втроём под ручки, как загулявшая компания.  Тут нас сразу и разделили.
Я самый лёгкий оказался».               
А дед прерывает, комментирует.  Только сейчас понял – свидетельство очевидца,  сторонний рассказ у меня ж только один.
Дед всегда (очень ведь нечасто) был лаконичен и точен. Как бы на вопросы отвечал. Эмоции прятал. 
А у друга всё ярко раскрашено. 
Я, конечно, не дословно передаю.  Маленький был. Не всё понимал.
Но, знаете, в некоторых случаях, детская память полезнее взрослой
аналитической.  Я сейчас как кино прокручиваю…   
Тут дед, в своей манере. Пафос гасит. 
«Мы там (в медсанбате) самыми первыми были. Ребята всё сделали уже без нас.  Я и узнал-то, что закрепились не сразу, только в Москве.
Когда подвозить выживших стали».   
«Да, получилось так, что фриц  окопы не для себя, для нас копал. Только чуть подправить».
Это уже не дед. А вот нужны всё-таки образность и метафоричность.
Без них мальчишка вряд ли что-нибудь запомнил. 
И продолжает. 
«Я хоть и самый лёгкий из трёх, но кожу и задницу (прямо так) пришлось, чуть ли не до нового года наращивать.  И не комиссовали меня, но на фронт не отправили, послали что-то копать совсем близко
от дома на Таганской площади.  Тут я и услышал, что Иван ещё лечится. 
Сразу не получилось, но на сорокалетие твоё (деду) вошли в положение,
уважили, скорее тебя, чем меня, я ж всем рассказывал.  Среда была,
к вечеру, чтоб твои дома оказались, отпустили.  Дуся с Раечкой наверняка помнят, как я пришёл. Не сюда, а в ту первую комнату,
в третьем подъезде.  А ты в Алма-Ате, на яблоках.  Подарки на стол,
я ж готовился.  Вдруг звонок, думали Витька с работы.
Нет – почтальонша. Конверт из мирных времён с обратным харьковским адресом, а в нём фотография.
Сашка в лейтенантских погонах.      
За полгода успел и вылечится, и курсы закончить.  Жилистый.
Вы, оказывается, переписывались.  И товарищ командир для него уже Ванюша и братишка. А я сам виноват, не шевелился. Фото решили тебе не отсылать. Ты уже должен был вернуться вскоре. Кто ж знал, что снова в госпиталь. Ну, хоть в Москве. А я как раз  уехал. С того момента, правда, переписку как-то наладили. А встретились, помнишь,  только в Харькове, на похоронах. Потом вместе сюда уже, на пятый.  Этот (он притянул меня к себе) ещё не ходил. (Значит, 1950-й).
Всё за медали меня дёргал. Балкон большой. Курили…  С тобой (соседу).
Иван-то, уже бросил.  А тебя, Виктор, я опять не увидел.
Ты в армии, в Германии был. А мы с отцом туда не дошли.
А познакомились мы потом уже, не у вас. Как же так вышло, что ты невесту нашёл в моём дворе, на Остаповском».
Дядька кладёт на кровать уснувшую Маринку.  Наливает. 
Тётя Элла забирает у него стакан.  Он не сопротивляется.
Условие перемирия.  Да, я  тогда уже понимал, что и как. 
Я уже признался вам, что собирался закончить текст одним днём.      
С простой идеей:  вот оно начинается, моё во всём благополучное, комфортное  воскресенье. С прекрасного вида на любимый город.
С манящего аромата кофе, который я, конечно, не премину закрепить
вкусом. На столе, за спиной уже кипит чайник.  С забавных стишков, которые можно и не дописывать.  Со светлых и добрых, несмотря
на День Скорби, да нет, благодаря ему (да-да, Дню Скорби), воспоминаний.  Вскоре и Маринка, жена придёт из довольно далёкой
от кухни спальни.  Она по-прежнему, несмотря на долгую уже жизнь, энергичная и красивая.  И это не дежурный комплимент,  не подмена действительного желаемым, не аберрация зрения и сознания, неизбежно присущие характеристики любви. Бессмысленно скрывать свой возраст.
Посмотрите фотки!   А дети, внуки… Кто-то вдруг появится без предупреждения,  а кто-то, наоборот, пропадёт дня на три.
Не всё, не всегда безоблачно. Вот и погода сегодня не задалась.
И Миру, понятно, пора бы задуматься.  Припомнить те самые уроки.
Но ведь есть уверенность, что всё решаемо.  И вовне и внутри.
Знаю, многие сейчас возмутятся.  Что-то ты, старый,  раздухарился!         
Как это так, Благодарить День Скорби?
А вот как!  В то, очень похожее, непогожее воскресенье, восемьдесят четыре года назад мой дед, моя пятнадцатилетняя мама,  моя будущая таганская и сухаревская родня, весь мой великий город, который я довольно скоро полюблю и изучу, вся моя огромная страна, весь мой, такой разный и такой единый народ (да, весь-весь, поскольку всяческого рода шушара и шваль в понятие «мой» не входит)
осознали,  что нормальная жизнь их, их судьбы откладываются на неопределённый срок, а для очень многих вообще отменяются. 
Поняли, но не приняли с покорностью и обречённостью,
а вовсе даже наоборот – приняли бой.  Страшный, долгий…
И победили!
Их время, которое у них пытались отобрать, уничтожить,   
секунды,  дни, годы, многие тысячелетия (сколько получится, если сложить все несостоявшиеся, укороченные и исковерканные  жизни) вовсе не потеряно.  Они смогли отправить его нам.
Наша наука почти совсем не понимает физику времени.
Ясно только, что оно не такое, как длина, широта, и высота. 
Не X, Y, Z.   Абсцисса, ордината, аппликата.
Мы откладываем и обозначаем его на графиках.  Замеряем.
Но, может быть, объективно, без нас его и вовсе нет.
Мы сами создаём и материализуем его.
Во всяком случае, нашим старшим удалось создать будущее.
Подарить на наше настоящее! 
У них хватило на это мужества и стойкости. 
Думаю, здесь вполне уместен пафос. 

Итак, у меня не получилось закончить рассказ в один день.    
Ну и хорошо, что не получилось.  Не песенка же про доброе утро.
Она (песенка) пусть присутствует. Почему бы нет?
Но побудительные, мотивационные мысли неизбежно превращаются
совсем в другие строки.  И они (такие строчки) ко времени в любой день.
Всемирная история, конечно, всерьёз насыщена событиями.
Каждый день – многократно памятная дата. 
Но наша Вторая Великая Отечественная,  буквально  на каждый листок календаря  добавляет свои события.  И именно они решили исход всей Второй Мировой.   Стали спасительными для всего Мира, хотя происходили здесь, у нас. Вот, врут, врут, а станцию метро «Сталинград» в Париже не переименовывают. 
Есть у нас сейчас летопись.  День за днём.  Не найдёте вы там ни одной малозначительной  строчки.  А если всё-таки выбрать день публикации.
Приурочить.  Очень верный, особенно для москвича, День Народного Ополчения.  11 октября.   Я о нём уже упоминал.
Во всех коренных московских семьях  есть кого помянуть в этот день. 
То самое  личностное дополнение к общенародному.   
Советский народ ведь не был сторонним, в большинстве случаев очень далёким наблюдателем и читателем сводок,  в отличие от огромной части землян.   (Американцы, к примеру.)   
Наше  мирное население было вовлечено в конкретные ужасы войны.  Самые разные люди стали близкими очевидцами и, даже,  непосредственными участниками военных действий.
Седьмого августа, текущего, 2025-го года (текст к этому дню уже практически вызрел) я увидел в сети довольно подробный материал
о ночном таране Виктора Талалихина.  Причина его появления вполне понятна – 84-я годовщина вовсе не единичного, но всё равно совершенного удивительного и яркого подвига нашего лётчика. 
Сейчас узнаете, почему мне можно не читать об этом ничего. 
Мою маму, пятнадцатилетнюю Раечку родители отправили в деревню
к тёте  Марусе, для помощи в сельскохозяйственных работах. 
Семьи давно уже жили в Москве, многие даже  здесь появились на свет, но деревенских домов не бросали.   Тётка недавно родила дочку и вместе
с ней «отдыхала на даче».  Ну, кавычки понятны.   
Вот теперь-то и называю деревню.   Юсупово.   
Ночью  7 августа 1941  жители Юсупова и Матчина, и ещё нескольких окрестных деревень  видели весь воздушный бой от начала до конца.
Наш истребитель гнал от Москвы немецкий бомбардировщик, тот отстреливался и уходил на юго-запад.  И как раз на подлёте к Юсупово
Виктор принял решение, врезался во врага и выпрыгнул с парашютом. 
Самолёты по инерции пошли дальше, а наш парень приводнился в пруд
между деревнями.  Как раз матчинские мужики, все без исключения наши знакомые и родственники, помогли ему выбраться.  Обычно пишут – река Северка, но это не совсем верно. Да, пруд проточный, одна природная гидросистема, но русло Северки всё-таки севернее Юсупова,
а пруд южнее.  А то бы юсуповские подоспели раньше. Но и они то же
в основном родственники.   Мама видела и таран, и парашют.
А потом всем миром ходили ловить немцев.   
Хейнкель   нашли быстро.  Все члены экипажа были мертвы. 
Кстати, и в этой детали до сих пор существуют разночтения. 
Но я слышал этот рассказ неоднократно не только от мамы, но и от частых юсуповских визитёров. Точнее – визитёрш.   
Многие мужчины вскоре после этого ушли на фронт…
Сейчас, конечно, не осталось ни одного очевидца.
Хотя, погодите!   
Не очевидец, не свидетель, но один присутствующий в непосредственной  близости от события человек и сегодня живёт в моей дворе. 
Милка,  моя тётя, Людмила Ивановна, с Малого Факельного,
дочь любимого свояка моего деда, родилась 25 мая 1941 года.
Она чуть постарше нашей войны.  От дома, где она, скорее всего мирно спала, несмотря на весь шум, до места приземления Виктора Талалихина точно меньше полкилометра.
А улица Талалихина теперь вблизи от Калитниковских, Воронцовской,
Новоиерусалимской, где собственно и проживали все упомянутые здесь.   
Посчитали, сколько Милке сейчас?   Ей давно уже больше лет, чем тогда было дней. Но каждый божий день её можно встретить в самых разных точках.  Четыре внука – дело нешуточное.
С их папой, моим кузеном, который на самом деле ровесник  моего сына.
мы иногда шутим.   
- « Что ж ты, Людмила Ивановна! Такое проспала!»
И она смеётся вместе с нами.
Вот такими же неугомонными были её мама и старшая сестра мамы, моя бабуся Дуся.   Такая вот у меня простая,  мудрая и деятельная родня.  А вы обращали внимание, что простым народом принято называть как раз тех,  у кого вовсе не простая  жизнь.   
Тех, кто умеет терпеть, преодолевать, но и быть счастливым.
Да только счастье для них никак не синоним беззаботного существования.   А кто и кого так называет? 
Ну, понятно!  Происхождение, положение…
Нельзя не принимать их во внимание. 
Но зачем же отделять себя от народа? 
Нет, время не просто несущая нас куда-то река.
Люди, народ творят, держат и связывают времена.
Вот, подумал я седьмого августа, подходящий момент для завершения.
Наличие даты в заголовке растолковано.  Заявка полностью выполнена.
О причастности и неразрывности,  о генетической памяти, о неодолимой силе народной, о благодарности…    И поставил  было последнюю точку,
но тут взгляд мой упал на старый портфель с фотографиями из маминого архива.  Он ведь не до конца просмотрен. 
И почти сразу, в награду, нашлась фотография того второго незнакомого однополчанина.  Та,  что не застала деда дома в конце февраля тысяча девятьсот сорок пятого, и была предусмотрительно
не перенаправлена в Алма-Ату.  Того самого Сашки, который, будучи сам серьёзно раненым, тащил погибающего деда в медсанбат, к жизни.    
Ещё и текст на обороте.  Не поверите, но я никогда раньше фотографии этой не видел, поздравления не читал. 
Всё-таки цепкая память оказалась у меня семилетнего. 
Чётко я вам всё изложил, там, выше в тексте.   
«Ванюша!!! Пусть напоминает тебе дорогой братишка эта фотография о великих днях отечественной войны и в лёгкие минуты прошедшая гроза напомнит о безвозвратных потерях. Саша. 28.2.45. Харьков».
Лёгкий левый наклон.   Яркая особенность почерка – протест, тревога и романтическая натура.  И текст: о безвозвратных потерях на своей фотографии.  Совсем лёгкий… Может быть сиюминутное.  Барометр эмоций.  На фронт он уже не успел.  Так и остался в Харькове, при комендатуре.  Хотя, кажется, тоже «пролетарский».   И очень похоже на то, что и он сам, и окружающие его врачи и офицеры, понимали – уже полученное от врага не обойдётся без фатальных последствий.
И офицерские погоны стали как бы одной из его наград. 

А мой деда Маленький?  Бесконечно добрый и мягкий. Ни разу в жизни на моей памяти не повысивший голоса.  А поводы были! 
Тот, кого я считал в раннем детстве просто своей собственностью.
Конечно, гораздо более значимой, но всё равно из одного ряда с моим любимым, не фабричным, а сшитым бабулей игрушечным мишкой.
Деда писал без наклона. 
Графологи утверждают: сильный характер, самообладание, сдержанность. Таких интересует сущность, а не обличие и форма. 
И это правда!  Дед обладал железной волей.   
Невысокого роста, не худой.  Люди такой комплекции,  как раз пример среднего  по статике веса. Килограмм 70 – 75.
Анатомы и врачи определяют вес одной ноги, как  18-19%  от общего веса.  Значит  около 15 кг. 
А протез, заменивший ему эту левую ногу, со всеми причиндалами и примочками   никак не меньше 20. Скорее даже  25.   
Уж я-то знаю. Приходилось их ломать.
Совсем  не все, читаю в Инете,  могли и соглашались их носить.
А дед, не то, что за дверь квартиры, за калитку садового участка, никогда не выходил просто на костылях.  И гостей принимал только полностью экипированным.
Всю жизнь прожил с повышенным давлением. Верхнее могло быть
и 220.  Но врачей почти не вызывал.  В санаторий, который ему полагался по статусу, за 38 лет инвалидности ездил только дважды.
То, что культя болит, узнавали только тогда, когда он корректировал сообщения синоптиков. Обрубок ноги работал лучше всех барометров.
А про фантомные боли вообще единственный раз, в начале восьмидесятых.  Он кому-то по телефону объяснял что их облегчает.   
Ни разу не слышал, что бы он сетовал на обстоятельства, остановившие его карьерный рост.  А со стороны, как раз часто обратное.
Вот и на довоенных фотографиях: бабушка отдыхает в правительственном пансионате.  Кстати, и она никогда не жалела,
что ни стала женой большого начальника.         
А вот что меня совсем уж  потрясло: в орденскую книжку не вклеил даже фотографию.   И выглядит она совсем не потёртой.
Значит, не козырял ею повсюду. Правда, в ней написано,
что она и без фотографии действительна. 
Думаю, кто-то уже бурчит.
- Вот заладил про деда, про свою семью. Что у нас трижды и дважды Героев Советского Союза нет?  И сам же пишешь, что семей-то  исковерканных войной больше семидесяти миллионов. К  тому же, и обстоятельства ваши далеко не самые трагичные.
Что ж, согласен и с первым, и со вторым.
Надо, пожалуй, отдельно про деда в мирное время…
Без сводок. Они всё-таки обязывают,  сужают, как сейчас учёные говорят, окно дискурса (оно же «окно Овертона»).   
Тогда можно будет и шутки его озвучить.
И о неожиданных уроках – напоминаниях войны рассказать.
Прозрачны же мои основные посылы.
О каждом метре и каждом окопе.
О том, что под Ригой было также сложно как в Берлине.
О том, что история страны и семей неразделимы.

И вдруг кто-то пытается всё это зачеркнуть.
Не переписать, а начисто стереть нашу историю.
Разве мы можем позволить зачеркнуть себя.
Получается, что настаивая на  исторической достоверности,
так случилось, что и с оружием в руках,
мы защищаем не просто какие-то строчки в учебнике,
но самую суть нашего существования! 

Выше я не раз сетовал, что знаю  мало.
Пожалуй,  я подобрал не совсем верное слово.
Я знаю, конечно, недостаточно, но всё-таки много.
И не только потому, что искал ответы на возникающие вопросы
и проявлял интерес к судьбам моих близких.
Глупцы полагают, что разрушая памятники, они разрушают память.
Значимые исторические события существуют уже как элементы самой природы, как море и горы.   
Война напоминает о себе в самых неожиданных местах, и в самые неожиданные моменты.   Пример, если и связан с историей нашей семьи,
то с самым её наиновейшим, текущим периодом, да ещё и с самыми безоблачными  и в прямом, и переносном смысле его днями.   
Изрядно попутешествовав и искупавшись буквально на всех доступных нам пляжах, мы с женой, наконец, угомонились и выбрали для себя любимое местечко на Черноморском побережье.            
Оно было нам знакомо и раньше, но десять лет назад мы остановились там практически случайно.   Заранее ничего не планировали, ни с кем не договаривались,  выбрав не самые удачные по погоде сроки, нашли  жильё уже катясь по шоссе над морем, в последний час. 
Но нам во всём повезло.  И  с тех  без дальних перелётов, и вообще самолётов, зная подходящие нам поезда, вагоны и купе, обзаведясь широким кругом «разнополезных» тамошних знакомых мы ездим только туда.  Небольшой посёлок Небуг расположен в шестнадцати километрах севернее Туапсе.  Удивительное место. Грозы обходят,
мы сами не раз видели,  его стороной. Но не об отдыхе. Этому рассказу точно место не здесь.  Как-то не сразу я узнал, что во время войны
Небуг был оккупирован. Что здесь, на совсем небольшом пятачке среди чуть отступивших гор,  прямо на территории посёлка, несколько месяцев не прекращались жестокие бои.  И мне, человеку всё-таки информированному и интересующемуся, поначалу просто почудилось какое-то несоответствие с моими знаниями.
Всех нас учили про «Битву за Кавказ».   Многие знают о Туапсинских военных операциях. Оборонительной и наступательной.  Так вот буквально везде обозначены цифры. Враг был остановлен (а потом отброшен) в 23 километрах от Туапсе.  Даны конкретные названия сёл.    
Я там с самыми разными целями побывал повсюду. В каких-то местах и не раз. И я понимаю, что речь идёт о редко используемом неместными автомобилистами шоссе Майкоп – Туапсе. На Юг все едут через Горячий ключ и Джубгу. Мне, кстати, когда-то, ещё в раннем студенчестве, довелось покидать побережье в кабине грузовика именно через Майкоп.
Но, простите, от Небуга до Туапсинского порта, куда так рвались гитлеровцы, меньше десяти километров.  До очень сильно раздражающего немцев аэродрома в Агое от силы шесть.
Да и по петляющему шоссе всего шестнадцать.   
Так как близко враг подошёл к Туапсе?  Где и что об этом?
Буду рад, если просто не нашёл по нерадивости.
Или об этом должны знать только местные школьники. 
Вот так! Не только моя семья меня волнует.
   
Но закончу, всё-таки стихотворением о старшем и младшем.
 
                ДЕДУ, ИВАНУ ИВАНОВИЧУ КИСЕЛЁВУ.
                ВНУКУ АНДРЮШКЕ.    
                9.5.2008.
Дед, я знаю, ты видел, твой двухлетний праправнук
Счёт курантов услышал, у экрана, как вкопанный, встал.
В нём живёт наша память, в нём живёт наша правда.
Он минуту молчал, как положено всем нам,  молчал. 
Ещё больший, чем я, башибузук, непоседа.
Тоже вечное бабушкино веретено.
Тоже любит качаться на коленях у деда.
Но твоё-то колено, отдала мне война лишь одно.
Ты солдатиков мне всегда покупал неохотно,
Но когда я подрос, потянулся к твоим орденам,
Положил их в игрушки, и спокойно ушёл на работу.
Дед, прапрадед, можно их я ему передам.
Аккуратно положит на место – настанет минута.
К ним ещё, и ещё, и ещё, и всегда прикоснутся.