Хроники Кодумы. Узурпатор

В день, когда родился полковник Рауд, красный карлик Пайке выбросил особенно мощный протуберанец. Через тридцать четыре минуты плотный поток протонов пронизал атмосферу, но обгоревшим телам тех, кто не успел забраться в убежище, он уже не повредил. Эмма Рауд, худая и жилистая, как морской конек, с выгнутой для равновесия спиной, мчалась вниз по ступенькам госпитального центра Изборка. На предпоследней площадке отошли воды. Эмма не остановилась, только крепко вжала под живот подол больничной робы. Сзади вскрикнули, грохнулось тело, кто-то завопил от боли, кто-то разразился проклятиями. Эмма влетела в щель закрывающегося гермозатвора, больно стесав плечо. Глянула в сужающийся просвет — на лестнице куча-мала: руки, ноги, серые от натуги и боли лица. Она успела. Жалеть о тех, кто не смог, было некогда — Эмма всегда правильно расставляла приоритеты. Рауд выбрался на свет через пару часов под щелчки датчика радиации и мамин рев: «Да вылезай ты уже, черт тебя дери!»

Кожу кололо, волосы шевелились, во рту стоял вкус ржавого железа, между ног горело и саднило, будто сапогом кто врезал, но Эмма была счастлива.

«Ну фто, мелкий засранец, кто у нас тут мамочку восемь оборотов; мучил?» — засюсюкала она, взяв на руки сына, и Рауд потянул к ней багровые ручонки.

Шестьсот оборотов спустя полковник Рауд рукой в багровой перчатке подтянул к себе толстую подшивку из восьмисот сорока восьми бумажных листов, отпечатанных на доисторическом принтере. На титульном листке стояло: «Антон Весик „Узурпатор“». По бокам тянулись неряшливые полосы от изношенного картриджа.

— Мои экземпляры качеством получше. Уж не перепечатывают ли их в канцелярии? — сказал Рауд, переворачивая титульный лист. — Это какая редакция? В моей коллекции их уже двадцать три.

— Вы позволите?

Заключенный в ядовито-салатовой робе протянул руку. Пальцы заметно дрожали. В комнате было темно, единственный источник света — настольная лампа на гибкой ножке. Рауд развернул ее так, чтобы свет падал Весику на колени. Осветился голый бетон пола и стены, решетка вентиляции за стулом. Бумажная полоска, привязанная к верхней ламели еле заметно шевелилась. В комнате стоял затхлый запах гнилых орехов.

— Пожалуйста.

Рауд передал ему подшивку.Трясущимися руками заключенный раскрыл ее на середине. Тыкаясь кончиком носа, зашелестел страницами.

— У меня забрали очки, — извиняющимся тоном сказал он.

— Ну а как же, Весик? Вдруг ты разобьешь их и вскроешь вены? Ты нужен мне живым.

Весик, сощурившись, уставился на Рауда. Его длинное лицо благородного бледно-красного цвета, нервически подергивалось, густые седеющие волосы торчали в беспорядке.

— Зачем? Зачем я нужен вам живым? Чтобы сгноить меня в тюрьме? — Весик говорил тихо и торопливо, как говорят попрошайки, завидя полицейского. — Казнить вы меня не будете, нет-нет, не будете, ни к чему вам моя казнь. Тихонько удавите в своих казематах…

— Так какая редакция? — будто не слыша, спросил Рауд.

— Последняя редакция, последняя, самая полная.

— Это хорошо.

Рауд забрал подшивку, покачал в руке.

— Бумажная книга, — сказал он. — Ей бы хорошую обложку… Вы большой молодец, Весик. В век, когда реклама не работает, а новости никого не интересуют, завирусить печатную книгу… Самиздат в его древнем, исконном значении. Я восхищен. Вам бы на государство работать, а не заниматься глупым фрондерством.

— Ну нет, увольте. Не желаю!

Весик теребил пальцами материал робы — жесткая бумажная ткань невыносимо царапала кожу. Простому кодуману такое ни по чем, у них кожи дубленые, а Весик с детства носит шелк и мягкую натуральную шерсть. Повышенная чувствительность — проклятье высшего света. Последние несколько лет качество его жизни ухудшилось. Первая редакция «Узурпатора» вышла за границей. Весик с гордостью поставил на ней свое имя. Когда никаких границ не стало, он пожалел об этом, но было поздно. Пришлось прятаться в тайниках своих друзей — каждый большой дом на Кодуме имеет свой тайник — но эти тайники было во сто крат комфортнее того убожества, что его окружало. От тусклого света экономок дежурного освещения его непрерывно подташнивало, в глазах плавали черные мухи, вода отдавала хлором, а еду и пес не стал бы есть. Но то, что ждало Весика впереди, было еще страшнее. Он был напуган, и страх его выплескивался глупыми, позерскими фразами, и, пока они еще висели в воздухе, Весик уже жалел, что открыл рот.

Покачивая головой, Рауд перелистнул несколько страниц.

— «Ракетная атака на правительственный квартал Вышгорода». Славное дело было. Непроницаемый противоракетный купол, самый плотный на нашей планете. Мне помогли две вещи: уверенность правительства в его непроницаемости и мой однокашник. Он ввел в систему нужного человечка. Когда ракеты вошли в зону поражения ПВО, ни одна пусковая установка не сработала.

— Я не знал. Я, конечно, предполагал вирус…

— Вирусом был майор Геллер из управления собственной безопасности и маленькая серая крыска с потными подмышками, кличка Сниффер. настоящее имя не важно. Крыска выполнила задачу и сдохла в бункере во время зачистки.

— А майор Геллер? Мне ни разу не попадалась эта фамилия.

— Майор Геллер был очень горд своей ролью. Так горд, что мог мне помешать. Он героически погиб, защищая подземный кабинет президента. Так написали твои предшественники, Весик. Это все, что я мог сделать для старого друга.

— Это чудовищно…

— Думаешь? Человек он был не высшей пробы. Столько всего полезло после его смерти… Лучше тебе не знать. Даже мне было гадко. Я решил, что лучше не вспоминать о нем в официальной хронике, а то, что разнесла оппозиция, быстро забылось.

Весик вытер вспотевшую губу и зябко втянул кисть в рукав.

— Значит, удавите, иначе к чему такая откровенность…

Рауд наугад открыл книгу в середине. Бросил быстрый взгляд на Весика.

— Ты какой-то бледный. В обморок падать не собираешься? Может, воды?

— Д-да, пожалуйста.

Рауд достал запаянный пакет с водой из стандартного армейского пайка и бросил на стол. Весик откусил уголок и выжал его в рот. Зубы выбили нервную дробь.

Рауд хмыкнул и постучал пальцем по странице.

— Вот тут неточность. Непроверенные данные. Стыдно, Весик, выдавать глупые слухи за истину.

— Вы о чем?

— О расправе над руководством Союза Партий Гражданских Свобод.

— Это не слухи. Информация из первых рук.

— Чьих интересно? Ярвика?

— Да, Ярвика. Вы убили его детей.

— Он был не слишком откровенен с тобой. Я в самом деле озаботился судьбой детей заговорщиков. Их безголовые родители получили по двадцать лет каторги за измену родине, но дети не должны отвечать за грехи отцов. Все, от мала до велика, были устроены в государственные интернаты.

— Многие погибли…

— Не многие, не надо преувеличивать. Да, дети гибнут. Умирают от болезней или собственной глупости. Это происходит не только в приютах. Если хочешь, я запрошу для тебя статистику об уровне смертности в государственных детских учреждениях. Он не выше смертности в полных семьях.

— Зачем мне это?

— Для торжества правды. Разве не этому ты посвятил свою жизнь? Ну, что ты отворачиваешься? Или тебе нужны только отдельные, определенные, удобные виды правды, а без остальных ты вполне можешь жить?

— Ярвик сказал, что его дети умерли. Он не мог мне соврать.

— Ярвик не уточнил, наверное, что дети умерли для него. Я организовал встречу с отцом спустя три года. Старший к тому времени был кадетом авиационного училища, на хорошем счету, а младший… О-о-о… Активный львенок, спортсмен, отличная успеваемость. Для школьного портала он вел политическую рубрику, рассказывал однокашникам о событиях в мире. Ярвик, как журналист, должен был оценить, но его встреча с сыном расстроила. Дети тоже не очень охотно с ним общались. Заметна была некая напряженность. Я смотрел видеозапись встречи.

— Вы промыли им мозги! — выкрикнул Весик.

— Или, наоборот, оградил от промывки мозгов. Все относительно.

— Демагогия!

С этим словом изо рта Весика вылетела капелька слюны, и он сжался на стуле, перекосился, выставив к Рауду правое тощее плечо.

— Я демагог. В изначальном, не искаженном смысле слова: управитель народа. Что ты жмешься? Может, тебе в туалет надо?

— Нет! Да! Да, я хочу в туалет. Можно мне в туалет, пожалуйста?

— Конечно можно. Не стоило так мучиться.

Рауд нажал кнопку под столом. Открылась дверь, вошел гвардеец в багровом камуфляжном комбинезоне, вскинул кулак к плечу. Рауд кивком принял приветствие.

— Отведи заключенного в гальюн, потом вернешь его обратно.

Весик встал, кособоко проковылял к двери. Там оглянулся.

— Зачем вы меня мучаете, полковник? Зачем тратите время? У вас мало дел? Вы же все равно меня убьете. Вы всех убиваете. Вы даже своих земляков не пожалели.

Гвардеец резким махом разложил электрическую дубинку, но Рауд покачал головой.

— Ты сейчас мое дело, Весик, — сказал он спокойно. — Иди оправляйся и продолжим разговор.

Только закрылась дверь, Рауд выключил лампу. Сняв очки, долго, до боли, до призрака радужки в черноте массировал уставшие глаза. Прошло уже тридцать лет, триста оборотов вокруг звезды, а мать его никак не простит. Он упрашивал тогда гордую старуху уехать к нему, в Вышгород, но она уперлась. Жесткая, вяленая баба, вдова капрала, «Змея Пустыни».

Рауд отца почти не помнил, а в те мутные стеклышки раннего детского зрения мог попасть и не он, а кто-то из сослуживцев. Лихо сдвинутый назад и набок берет обнажает изъязвленный песком лоб. Глаз Рауд не помнит, они всегда под очками, сдвигающими спектр от красного к тревожному зеленому — единственное срество от алой слепоты. Черная, черней, чем у него, Рауда, кожа, тонкий нос с горбинкой, тонкий рот как трещина. Зубы с оранжевым налетом от сушеных листьев сигура — Змеи жуют его в рейдах.

В пустыне ориентиров никаких, кроме пакетных сигналов от городских станций. Штурман лидера по триангуляции отмечает точку на бумажной карте, корректируя направление, остальные едут следом. Карминовый песок сливается с красно-оранжевым небом, а над головой — огромное пятнистое солнце, пунцовое, с разводами киновари.

Пустыня бескрайняя, ровная, багровая. Багги катят по песчаным валам вверх-вниз, вверх-вниз, качают бойцов, как малышей в колыбельках. Солнце висит, пейзаж не меняется, и кажется, что багги не двигается, только качается на рессорах, и ветер дует в лицо. Мозг сходит с ума, начинает пририсовывать то, чего нет, и только мерное движение челюстей и бодрящая горечь удерживают в сознании. Без сигура и конверсных очков в пустыню лучше не заезжать.

Пустыня ставит тавро, на всем ее печать. У змеев грубые негромкие голоса, неторопливый говор — иссеченные, изрубцованные песком голосовые связки иначе не могут. Движения скупы и точны — каждое лишнее движение это новая порция песка под ткань. Кожа в рытвинах, очень черная, самая черная на Кодуме — никто на планете не проводит столько времени под солнцем. Худые, жилистые, высушенные — лишняя влага в телах не задерживается. Выносливые, упертые — без этого любая нештатная ситуация кончится гибелью. Змеи, бывало, после аварий или внезапных бурь ползком добирались до обитаемого кольца — с отказавшим оборудованием, в ожогах, фонящие, как древний реактор. И выживали.

Когда Рауд уничтожил правительственный квартал Вышгорода, сеть взорвалась негодованием. «Кровавым полковником» окрестили его писаки. Прозвище так ему понравилось, что, даже подчинив себе всю планету, он остался полковником, только сменил род войск — стратегические ракетные на войска внутренней безопасности. Плюс три звания достаточно, чтобы сохранить за собой высшее воинское звание — ни генерал-лейтенантов, ни полных генералов на планете давно не было, как и войн.

Все соседи спешно забряцали оружием, но осторожно, с опаской. Побряцали и перестали. Очень быстро все затихло. Никто не ожидал такого пренебрежения сопутствующими жертвами. Все его действия настолько противоречили провозглашенной гуманистической доктрине Кодумы, что планета оцепенела от шока. Такого эффекта он и добивался.

На краю амебообразного кратера в Вышгороде быстро вырыли бункер с массивным блокгаузом. Из новой резиденции во все независимые города и союзы поехали делегации. У каждого представителя Рауда — письмо с предложением добровольно вступить в создаваемую им федерацию. Правительства заняли выжидающую позицию. Все ждали решения самого сильного игрока — объединенного южного сегмента кольца, Альянса Лоуны, но и они молчали. И только родной Рауду Изборк восстал.

Змеи взяли посольство Вышгорода и вывезли глубоко в пустыню. Рауд так и не нашел их останков. Потом военный комендант Изборка позвонил ему и хриплым тихим голосом рассказал как и в каких позах Изборк будет иметь и трусливый Вышгород, и Рауда, и всю его изнеженную армию. Мать в разговоре комендант не упомянул — вдова змея это святое. Положив трубку, Рауд долго, с восхищенной улыбкой, покачивал головой, потом отправил к Изборку карательный корпус. Мятежный город изготовился к долгой осаде и затяжным уличным боям. Рауд не сомневался, что его упертая старуха будет на баррикадах в первых рядах.

Штурм города грозил большими потерями, а распылять силы Рауду было смертельно опасно. Он связался с комендантом, предложил змеям сдаться и влиться в вооруженные силы федерации в качестве элитного корпуса. Снова был послан далеко и витиевато. Дослушивать не стал и дал команду начать ракетную атаку. Первая ракета распылила квартал его детства. Все, что он мог сделать для матери — убить ее быстро. Рауд надеялся, что в момент удара она была там, а не на баррикадах. К концу атаки над руинами Изборка пролетели бомбардировщики и сбросили противобункерные бомбы.Вспышка на солнце и поток протонов получасом позже довершили дело.

Рауд отхлебнул воды. На зубах скрипнул песок. Режим жесточайшей экономии — он сам распорядился увеличить вдвое период замены фильтров.

Стратегически это был очень правильный ход. Сеть взорвалась негодованием, больше всего возмущений было из-за гибели матери полковника, но эта волна оказалась еще короче и жиже. Рауд стер не только город детства, но и последнюю надежду кодуманов на его человечность. Начался парад присоединений, и первым в его блокгауз примчался посол соседнего с Изборком города — Ребеля. Посол развернул экран, включил видеообращение своего президента. Холеный краснолицый старик, такой светлокожий, что сразу ясно — без нужды и в окошко не выглянет. Завитые усики, белая подстриженная бородка, волосок к волоску, как у сетевого мелодраматического актера, амплуа: благородный отец семейства, столп общества, и потому он был вдвойне, втройне Рауду противен. Долго и пространно он распинался о единстве, писал словесами причудливые узоры. На десятой минуте Рауд устал и хлопнул ладонью по столу. Посол подпрыгнул, икнул и остановил воспроизведение.

— Резюмируйте, — кратко скомандовал Рауд.

Посол, запинаясь, пояснил, что Ребель очень хочет вступить в новую планетарную федерацию, но рассчитывает, как первый подписант, сохранить за собой частичную независимость.

Рауд долго сидел, рассматривая подергивающееся веко посла, такого же благородно-краснокожего, как его президент, не потому, что подбирал слова — он успокаивал себя, чтобы не расхохотаться. И все же не выдержал, прыснул, совсем несолидно и поспешно добавил:

— Не вижу препятствий.

Рауд сдержал слово. Все прочие государства вошли в Федерацию Кодумы на правах равных субъектов, а трусливый изнеженный Ребель остался протекторатом с урезанными правами граждан. Федерация ввела усложненный визовый режим. Играя на тонких струнах связи, коммуникаций и снабжения постепенно переподчинила себе и средства массовой информации, и экономически значимые объекты. Но главное — ребельские дети. Полковник никогда не забывал о детях.

Он ввел обязательную сертификацию школьных учителей, но к сертификации допускались только граждане федерации, а по межгосударственному соглашению законы протектората не могут входить в противоречие с законами метрополии. Каждый ребельский ребенок, достигнув пятилетнего возраста, отправлялся на обучение в одну из школ федерации. Через двенадцать лет, получив школьный аттестат, он мог продолжить обучение в институте или военном училище, а мог вернуться домой, но, каким бы ни было его решение, он больше не чувствовал себя ребельцем, а к родному городу относился с плохо скрываемым презрением.

Ребельцы учились не привязываться к детям, рушились связи, рушились семьи, падала мораль. Лишившись детей, общество потеряло соединительную ткань, нечто связующее, ограничивающее, требующее образцов и эталонов, и распалось на отдельные замкнутые в себе клетки, хаотически сталкивающиеся друг с другом. Полковник был доволен.

Он прилетел в Ребель через десяток лет. В моду там вошли какие-то идиотские тряпки, намотанные на голову, глаза у мужчин были подведены по нижнему веку белой краской. Пару оборотов назад, говорят, все поголовно выбеливали себе лица полностью. Рауд много улыбался, жал руки, похлопывал по плечам — для него все эти внешние излишества были знаком внутренней пустоты, он был доволен. Рауд много гулял по ребельским улицам, приветливо махал прохожим — люди отводили взгляд и спешили скрыться.

На следующий цикл;, задолго до начала рабочей смены, он со своими гвардейцами на четырех багги отправился к Изборку, подальше от ветшающей роскоши, подобострастных улыбок и напомаженных усиков. Долго со старой картой города бродил по песку, выискивая хоть какие-то знакомые ориентиры, глупо надеялся найти хотя бы обломок необычного фиолетового цвета — таких домов в Изборке, кроме дома матери, больше не было, но пустыня стерла все краски, кроме оттенков красного. Он стоял посреди города, в котором родился, и который уничтожил, города уже полностью поглощенного пустыней, и думал о том, что трусость хранит стены, а отвага — дух, и, чем больше древних зданий в городе, тем слабее люди в нем живут.

Через два оборота он начал наступление на Альянс Лоуны — последнее неприсоединившееся государство. Сильное, богатое, но слишком разнежившееся. Рауд, покорив почти все обитаемое кольцо, обесценил их капиталы, а люди альянса свою жизнь ценили выше свободы. Рауд, после недолгого сопротивления взял первый город — не город, поселок у иридиевой шахты. Всех жителей вывел на площадь и устроил децимацию. Отобрали каждого десятого, наугад, связали и разложили по площади. Как только такосы, чувствительные к перепадам излучения, начали скручивать свои огромные глянцевито-черные кожистые листья, солдаты загнали оставшихся жителей в штольни. Приговоренные, как огромные гусеницы, крича, рыча, воя, поползли следом — мужчины, женщины, нескладные подростки, дети — вся площадь всколыхнулась этим волнообразным движением.

«Пара сотен жизней за жизнь миллионов», — в очередной раз сказал себе Рауд перед тем, как шлюзовые створы штольни закрылись. То же самое он говорил перед разрушением Изборка. Бросил в лицо своей старухе, когда она выплыла из тьмы под закрытыми веками, со своим вечно стянутым, поджатым ртом: «Твоя жизнь за жизни миллионов». Она ничего не сказала. Так и приходит к нему во снах молча, никак не простит.

Открылась дверь, ввели Весика. Рауд зажег свет.

— Долго тебя не было, Весик, — сказал он.

— Тюремная пища, знаете ли, полковник, пищеварению не способствует.

— Сейчас всем непросто.

— Вот это и говорит о том, что военные не могут управлять государством! — несмотря на дерзкий тон, Весик умостился на самом краешке стула. — До вашего мятежа кодуманы жили по-разному, но в целом сыто и благополучно. Сейчас все живут одинаково впроголодь. Куда вы деваете ресурсы, полковник? Я просто не понимаю, сколько вам нужно еще, чтобы насытиться?

— Я уже насытился, Весик. Накопление закончилось.

— Потрясающий цинизм! Продукты первой необходимости по карточкам. Пайки такие, что люди едва держатся на ногах, смены увеличены, заводы и шахты работают безостановочно. А что вы делаете, когда вспыхивает голодный бунт?

— Подавляю со всей жестокостью. Ты очень подробно и точно все описал в своей книге. К чему эти риторические вопросы?

Рауд встал, и Весик втянул голову в плечи, снова правое плечо поползло вперед, колени сжались. Рауд поморщился.

— Хватит корчиться, Весик, я не стану тебя бить. Для этого есть подготовленные люди. Сейчас мы с тобой поедем в другое место и продолжим разговор.

— Нет, это невыносимо, это просто невозможно, — забормотал Весик.

— Что ты там бубнишь?

— Это невозможно! — закричал он, тряся сложенными лодочкой ладонями. — Понимаете? Невозможно! Это выше человеческих сил. Убейте меня, Рауд, пожалуйста, убейте, только оставьте в покое. Я уже несколько часов с вами в этом кабинете, как в клетке с чудовищем, с диким зверем! Нет, со змеей, быстрой, смертоносной, ядовитой змеей. Все жду и жду, когда вы на меня броситесь, укусите. Укусите уже, прошу, умоляю! Ну есть в вас хоть что-то человеческое?! Только отпустите!

— Ты охрип, Весик, попей воды.

Рауд бросил ему пакет с питьевой водой, он шлепнулся на колени. Весик не шевельнулся, и пакет сполз на пол.

— Успокоился? Выдохнул? Пакет подбери!

Не глядя на Рауда, Весик скособочился, потянулся к пакету. Он старался удержаться на краю стула и не встать перед полковником на колени. Рауд стоял перед ним, опершись о край стола и ждал. Наконец Весик утвердился на стуле, оторвал уголок и выжал содержимое пакета в горло. Сделал это слишком поспешно, струйка потекла по подбородку, испятнала салатовую ткань робы. Рауд протянул руку, и Весик отдал ему опустевший пакет.

— Я ждал, что вы будете меня пытать, бить, но вы гораздо изощренее. Вы пытаете меня этим ожиданием. Что будет потом? Полковник, вы приговорите меня к мучительной казни и посадите в одиночку, и я буду сидеть там, ждать, пока не сойду с ума? Сегодняшний разговор это анонс моей судьбы?

Рауд сгреб со стола книгу Весика, перелистал не глядя несколько страниц.

— Тот, кто писал эту книгу, не думал о себе, а я сегодня только и слышу: "я", "меня", "мне". Может, это был не ты? Так скажи, я тебя отпущу. Мне нужен автор этой книги, а не самозванец.

Открылась дверь, вошел гвардеец, встал широко расставив ноги, выпятил мощную грудь. Весик снизу вверх посмотрел на его квадратный подбородок, коснулся презрительного взгляда и отвел глаза.

— С ним идешь или со мной?

Рауд покачивал книгу в руке и ждал ответа. Печатные буквы "Антон Весик "Узурпатор"" уплывали в тень и снова выныривали на свет.

— Играете со мной...

— Мне это не интересно.

Они пошли по коридору — Весик впереди. Длинный, нескладный, шагает, с опаской ступая на левую ногу — подвернул при задержании, и она все еще болит. Рауд следом. Экономные лампы вполнакала горят через одну и только по одной стороне. Взъерошенная голова заключенного с кустиками отросших волос над ушами заслоняет свет, он проглядывает сквозь неряшливые пряди, истончая их и черня. Кривой подломленный шажок, и грязно-серая, пропыленная макушка выныривает под лампой. Еще шаг, она растворяется, и только ядовито-салатовая роба гнилушкой светится в темноте.

Два шага на свету, четыре в тени, прямой пустой коридор, ровные ряды дверей. Свет в режиме строгой экономии давит на веки и душит. Свет никак не связан с процентным содержанием кислорода, но мозг верить в это не хочет. Захотелось ускориться, пустить Весика бегом, выскочить на свежий воздух, но Весик ковыляет, из света в тень, из света в тень, сзади цокают подкованные башмаки гвардейцев. Рауд пальцем оттягивает ворот и подавляет зевок.

Длина коридора меньше километра, и самое опасное, что может случиться с Раудом, это мысль о том, что силы кончились. Ее он гонит, старается о ней не думать, но невозможно не думать о том, о чем стараешься не думать. Была какая-то мамина присказка про доисторическое животное, но Рауд ее забыл. Выходные изгибы коридора, створ с гидратированным изолятом от протонных потоков, бронированный гермозатвор, свет, ветер, воздух.

Весик встал на краю, дальше склон полого спускался к центру. Из песка торчали куски стен, обломанный наискось пьедестал монумента первым колонистам. Крест-накрест пустырь пересекали защищенные линии ЛЭП на двадцатиметровых стойках, совсем как на ярмарочных площадях сельскохозяйственных секторов кольца, только разноцветных флажков не хватает. А по центру, под пересечением кабелей, чернеет вполоборота столб, трехгранный, как лезвие стилета. Широкая грань багровеет в лучах солнца.

— В чью честь обелиск, полковник? Убитых вами?

— Еще нет.

— Почему вы не отстроите квартал заново? Почему не скроете следы преступления?

— Скрою, позже. Сейчас не до этого. В следующем году здесь будет купольный парк, будут гулять люди. Садись в багги.

Они загрузились. Наручники Весика пристегнули к кольцу на дуге. Полковник сел впереди. К обелиску шла накатанная колея. Когда подъехали вплотную, Весик пытался разглядеть надписи, но багги нещадно трясло, и сфокусироваться никак не удавалось. Перед обелиском машина притормозила.

Весик подтянулся на руках, высунулся из-за дуги и долго, щурясь, вглядывался в залитую солнцем грань. Надписей не было, зато была площадка на высоте метров трех. Небольшая, две ступни поставить, а выше сверкало что-то, слепило яркими алыми сполохами. Что-то ровное, прямое, сияющее как расплавленный металл. Что-то очень похожее на обручи: для ног, груди, раскинутых рук. Затряслось вдруг в параличе сердце, дрожь прокатилась по всему телу, растворились ноги, макушка исчезла, и холодный ветер с мелкими песчинками протянул по незащищенному мозгу.

— Весик! Весик! — кричал где-то далеко полковник Рауд, и под нос тыкалось что-то прохладное и упругое, а руки жало, запястья горели огнем, но не было сих их отдернуть. Плеснуло холодом в лицо. Весик открыл рот, принял трубку армейского пакета с водой. Вода текла мимо рта, по подбородку, затекала под ворот комбинезона, а Весик никак не мог вспомнить, как глотать.

— Полковник... — выдавил он, выплевывая трубку. — Полковник...

Полковник кивнул гвардейцу-водителю, и багги, рыкнув, проехал мимо. Обелиск остался за спиной. Весик не оглядывался, он смотрел на затылок полковника цвета железной руды, аккуратно подстриженные седые волосы, гладкую алую полосу околыша его фуражки. Из-под ворота торчал край подшитого белого воротничка — безупречно ровные уставные три миллиметра, от края до края.

— Полковник, — повторил Весик, но после этого слова горло стянуло, и продолжить он не смог.

— Это научный центр, Весик, — сказал Рауд, ткнув двумя сведенными пальцами в широкий пакгауз со скошенными стенами. Поднялся гермозатвор. Шум мотора утих. Гвардеец отстегнул наручник и вытянул Весика из машины. Ноги не слушались, и бойцу пришлось крепко встряхнуть его, чтобы он встал ровно.

Вслед за полковником его втолкнули в просторный зал. В центре на козлах стоял низкий деревянный ящик, заполненный минеральной ватой. В нем, острым концом вверх, торчало черное чешуйчатое яйцо, облепленное датчиками.

— Знаешь, что это, Весик?

— Д-да.

— Воды?

— Не надо.

Мозг Весика перебрал уже десяток безобидных вариантов того, что могло сверкать на том обелиске. Ни в один из них он не верил, но сам процесс перебора позволил ему взять себя в руки.

— Что это, Весик?

— Никто точно не знает. Артефакт с Земли. Скульптура из неизвестного металла. Говорят, что он символизирует продолжение человеческой цивилизации. Полная чушь.

— Чушь, — согласился Рауд. — Но я тоже не знаю, что это такое. И никто из моих ученых не знает. Что точно известно — это не скульптура. Больше трех сотен оборотов назад оно со мной заговорило. С тех пор больше не издало ни звука.

— Это...

— Бред?

Рауд снял очки, впервые за все время, и подошел к Весику вплотную. Так близко, что Весик смог разглядеть каждый лопнувший капилляр на склере. Глаза Рауда были белесо-водянистыми, почти прозрачными, как у древнего старика, хоть было ему не больше шестидесяти стандартных лет.

— Я был в охранении музея колонизации. Ночью все праздновали именины одного из моих сослуживцев, но меня никогда не интересовал ни алкоголь, ни выжимки сигура. Пока все пили, я бродил между экспонатами и вдруг услышал шелест. Странный звук, как будто с засохшего дерева разом опали все листья. Звук шел от витрины с этим яйцом. Я бросился к нему, но яйца не было. Вместо него лежал круглый чешуйчатый блин. Места в витрине ему не хватило, и края торчали вверх. Я положил руку на стекло и ощутил легкую вибрацию. Тогда я прижался ухом и слушал. Звук был тихий, голос слабый, я едва разбирал слова. Говорил голос на архаичном диалекте венеского. Я даже подумал, что это передача какого-нибудь шпиона из Альянса Лоуны. В академии нам преподавали его как язык потенциального противника. Поэтому я не только слушал, но и записывал.

Все это время Рауд стоял вплотную к Весику, глядя ему в глаза прямым немигающим взглядом, и у Весика не хватало сил ни отшатнуться, ни выдохнуть.

— И... И что же он сказал?

Рауд надел очки и отошел к яйцу.

— Сказал, что через триста пятьдесят оборотов вокруг Пайке Кодума будет уничтожена космическим телом.

— Как они рассчитали? Почему не прилетели сами? Почему раньше не выходили на связь? Кто это говорил? Кто они? Мифическая Земля?

— Мифическая Земля в мифах погибла. Я не знаю, Весик. Я думаю, что наблюдать проще, чем двигаться. Мы за несколько столетий так и не смогли выйти за пределы системы.

— Главный вопрос, полковник, почему они заговорили с вами?

— Я не думаю, что они говорили со мной. Скорей всего повторяли и повторяли. Эта штука неисправна. Она то сворачивалась, то разворачивалась, звук, и так еле слышный, то появлялся, то пропадал, потом передача оборвалась на полуслове и этот объект вернулся к изначальному виду. С тех пор больше не оживал.

Весик подошел ближе к ящику и склонился над яйцом. Чешуйки оказались правильной формы, точно и плотно друг к другу подогнанные, как у кожистых шишечек вечнокрасных елей. Природа не терпит такой точности и симметричности.

— Замечательная история, полковник. Я догадываюсь, зачем вы мне ее рассказали. Полагаете, что это оправдает ваши преступления перед потомками?

— Мне не нужно оправдание, ни от потомков, ни от вас. Вы любите правду, я вам ее даю.

— Чушь! Чушь! Чушь! — затряс головой Весик.

Полковник повернулся, и Весик отшатнулся.

— Вы не могли в это поверить, полковник, — торопливо забормотал он, — просто не могли. Это фантастично, чудовищно, нелогично.

— Я не поверил. Решил, что это розыгрыш. После вахты в музее я отсыпался в офицерской казарме. Старался заснуть. Все время думал. А утром запустил таймер на триста пятьдесят оборотов. Не потому, что принял все это за чистую монету, а потому, что господство над миром само по себе прекрасная цель. Если при этом я еще и спасу планету — тем лучше. С того дня я начал наполнять событиями твою книгу, Весик.

— И... Что на таймере сейчас?

— Предсказанное время закончилось полтора оборота назад.

— И ничего не случилось... Уйдите, полковник!

Весик бросился к Рауду, вцепился обеими руками в запястье. Гвардейцы кинулись, но Рауд качнул головой, и они вытянулись в трех шагах от полковника и Весика. Весик, бросая испуганные взгляды на охрану, зашептал горячим, брызгающим шепотом:

— Полковник, хватит жертв. Уйдите! Не надо больше никого убивать, не надо морить людей голодом! Дайте уже кодуманам дышать! — Скулы Весика свело от ненависти, челюсти сжались, и он выцеживал сквозь зубы слова в глупой надежде на чудо. Вот, сейчас дойдет, сейчас долетит до ушей этого холеного, холодного, скупого на слова и движения чудовища, и оно исчезнет. — Уйдите, полковник, — то ли скулил, то ли рычал он, и его голос сейчас мало походил на человеческий, но за миллионами измученных диктатурой кодуманов маячил черный обелиск с маленькой площадкой и пристяжными ремнями, и ему, Весику, уход полковника был в миллион раз нужнее, чем всем этим миллионам.

Рауд, не меняя выражения лица, стиснул кисть Весика. Тот вскрикнул от боли и отпрыгнул в сторону. Боль отрезвила. Он стоял, потирая руку и глупо жмурясь.

— Позови меда, пусть вколет ему успокоительное.

— Не надо, я в порядке.

Рауд шевельнул бровью, и гвардеец опустил уже поднятую ногу. Малейшее движение Рауда мгновенно считывалось, расшифровывалось и исполнялось. Весик закрыл глаза и медленно выдохнул. Когда он заговорил, голос был почти спокоен, но в глубине еще слабо вибрировала подавленная истерика.

— Пусть так, пусть все это могло быть правдой, но зачем войны, зачем жестокость, зачем казни ни в чем не повинных людей? Кодума могла объединиться и вместе противостоять угрозе!

— Подумай сам.

Весик думал. Смотрел на жесткое, бесстрастное лицо, сжатые за спиной руки. Перевел взгляд на яйцо — оно было красиво. Слегка закругленные пластинки, очень тонкие, шли рядами, они создавали ритм, от которого казалось, что яйцо углублялось в само себя, открывало провал яйцевидной формы в еще одно измерение, вдруг открывшееся глазу, и, если долго вглядываться, чешуйки начинали двигаться, в разные стороны, с разной скоростью, неуловимым движением, которое существовало до того момента, пока о нем не задумаешься. Весик впервые видел его так близко и без бронированного стекла. Искусная работа, настоящее произведение искусства из неизвестного материала — но кто знает, какие материалы были на покинутой столетия назад Земле? А теперь оказалось, что это некий прибор, который заговорил ненадолго и умолк навсегда, если верить полковнику. Если можно ему верить. А можно ли? Ни записей, ни свидетелей, только откровенность диктатора, честность бога перед ничтожным червячком.

Весик затряс головой:

— Нет, все равно, многих жертв можно было избежать!

— Нет, даже будь я тогда президентом, а не капитаном ракетных войск. Цивилизованную силу можно сломить только животным ужасом. Таймер, Весик, таймер. Очень узкие рамки, уже моей жизни.

— Но никто не прилетел...

— Наши атмосферные ракеты бесполезны. Спутники слабы. Единственное мощное оружие, способное нанести урон, гипотетически, — титан-сапфировый лазер. Крупнейшие месторождения сапфиров и титановой руды принадлежали Альянсу Лоуны.

— Но никто же не прилетел!

— Когда Кодума подчинилась мне полностью, я все силы бросил на строительство лазерной установки на ночной стороне. Это самое мощное орудие в истории человечества, которое может сделать всего один выстрел мощностью пятьсот петаватт. Большая мощность уничтожила бы планету вернее, чем неизвестный объект. Короткий импульс, одна микросекунда, одна попытка. Больше пушка не выдержит. Накачка накопителей завершена.

— И никто не прилетел...

— Два цикла назад орбитальный телескоп засек неопознанный объект. Неправильной формы, максимальная длина чуть больше четырехсот метров. Астрофизики просчитали траекторию с учетом гравитационного воздействия Пайке и не знаю чего там еще. Объект войдет в атмосферу в северном полушарии. Предполагаемое место столкновения — пустыня, пятьсот километров на юг от Вышгорода.

— Да как же?.. Надо срочно всех эвакуировать на теневую сторону!

— Не выживет никто. Жизнь на Кодуме будет невозможна.

Весик застыл с открытым ртом, сдвинув брови он смотрел на яйцо, и вдруг лицо его разгладилось, губы ядовито скривились.

— Прекрасный замысел, полковник! Пушка, которую никто не видел, выстрелит по объекту, о котором никто не знает. Потом, конечно, задним числом в сети выступят большие ученые и расскажут о том, как полковник Рауд спас человечество...

— Да. И ты допишешь свою книгу.

— И оправдаю вас? Нет, этого вы не получите.

Рауд с усмешкой посмотрел на Весика.

— Напишешь. У тебя душа бумажная. Правда ее сожжет, если не выпустишь.

— Правда? Какая правда? Правда о том, что вы снова всех одурачили? Эту правду я готов написать.

Гвардейцы по бокам от Рауда катали желваки, Весик чуял затылком неприязненный взгляд конвоира. Лицо Рауда, как на парадных портретах, не выражало ничего.

— Каждую твою фразу я знаю до того, как ты ее произнесешь. Идем.

Они шли по длинным пустым коридорам. Лампы не горели. Тускло светилась под ногами флюоресцентная полоска. Когда гвардеец впереди зажег фонарь, открылся тоннель с низким потолком. По обеим сторонам шли углубленные в бетон рельсы. Широкая зарешеченная платформа спустила их на несколько этажей вниз. Вслед за Раудом Весик вошел в просторный зал.

Экран, покрывавший его купол, светился розовым, по нему хаотично были разбросаны разновеликие черные точки. Весик не сразу понял, что перед ним инвертированная карта звездного неба. Местами, из контрастных зеленых рамок, выглядывали квадраты настоящего звездного неба, черного, с косматым багрово-охристым боком Пайке, а в нем — язва. Черная дыра неправильной вытянутой формы, засвеченная по краям.

Весик минуту разглядывал эту картину, потом с трудом выдавил из себя:

— Оно не тает?

Рауд поймал его взгляд — просительный, молящий о надежде, будто полковник и впрямь стал всемогущим богом.

— Газовый шлейф есть, но очень незначительный. Траектория полностью повторяет рассчеты, — ответил он. — Можешь погулять, поговорить с учеными. У тебя двадцать минут.

Без раздумий, торопливым шагом Весик двинулся между рядов. Столы были пусты, экраны выключены. Во всем огромном зале он увидел всего три включенных панели и три черные фигурки за ними. Он подошел к первой. Нескладный парень, состарившийся мальчик с серьгой в ухе и торчащими волосами, почувствовал движение за спиной и обернулся. Окинул удивленным взглядом салатовую робу.

— Неждан... От "Гарды" стреканул?

Перевесился через стул, посмотрел на вход.

— Хм, полковник тут. Чего тебе, хум?

Парень суженными в точки зрачками смотрел на Весика. Стол перед ним покрывали коричневые кольца, в одном из них стоял подмокший картонный стаканчик с густозаваренным сигуром, под ногами валялись обертки и промасленная бумага.

— Не отвлекаю? — спросил Весик.

— Не от чего. Сижу пялюсь на эту булду. Раз в полчаса сверяю координаты.

— То есть, это правда?

— Как кодуман кодуману: лёпнемся мы, хум, все лёпнемся скоро. Сорь, если расстроил. Полковник на пушку молится, но шансов ноль и ноль в периоде.

— Почему?

— Монолит неизвестной структуры, а микросекундный импульс в пятьсот петаватт — мизер для разрушения такой дуры. На пределе возможного.

— А больше?

— А больше — Кодуме труба. Пятьсот петаватт топ, и так труханет конкретно. Уйма народу сдохнет от выстрела. Часть убежищ засыпет. Землетрясения, ураганы. Хлам в воздух поднимется, наступит долгая зима. Растения погибнут. Полковник забил склады, но тут, чем больше людей откинется, тем дольше выжившие протянут. Знаешь, хум, думаю, лучше б сразу. Бах, и к курату эту Кодуму, чтоб долго не мучиться. Будешь?

Парень протянул Весику недопитый сигур.

— А то ты бледный какой-то, еще в обморок хлопнешься.

Весик медленно, как во сне, взял стаканчик, отхлебнул. Приглушенный свет купола, тихие разговоры, умиротворяющие щелчки счетчика Гейгера — все кругом напомнило Вышгородский Централ. Сейчас из динамиков выплеснется четырехтоновая трель свирели, обезличенный голос скажет: "Фирменный скорый поезд "Стрела Альянса" Вышгород — Плескав отправится от платформы Б-3", и он стряхнет с глаз остатки этого кошмарного сна, охлопает карманы, вытащит паспорт, проверит визу, не просрочена ли (магнитный чуть выпуклый чип с оскаленным барсом), и побежит, через толпу, мимо людей с улыбающимися, грустными, озабоченными, но не испуганными, не изможденными, не затравленными лицами... Но нет, не вытряхивается, сколько головой не тряси. Виз давно нет, Кодума едина, но почему-то совсем не так, как Весик мечтал, а в космосе висит "булда", от которой все они скоро отправятся к курату.

— Кто это? — спросил недовольный голос.

Весик обернулся. К ним подошел еще один ученый — настоящий ученый, солидный, в очках и с бородой.

— Не знаю, с полковником пришел. Не верит в это. — "Старый мальчик" кивнул на экран.

— Завидую, — буркнул "Настоящий ученый" и удалился. Весик долго смотрел на его ссутулившуюся спину, и чем дальше тот уходил, тем сильнее опускались уголки губ Весика.

— Скажите как ученый... А если б вас не забрали, что бы вы сделали?

— Что сделал? Погрузил бы девчонок в машину и свалил в горы, в заброшенные штольни. Знаю, что это глупо, и от столкновения не спасет, но таков хум, бежит от опасности, не думая, даже очень умный.

Весик повернулся и медленно, едва передвигая ноги, побрел к полковнику.

— Эй, хум... За что тебя хоть?

— За правду, — глухо бросил из-за плеча Весик.

— Правду любишь? Я тоже любил, когда некого было. А зовут тебя как?

— Антон Весик.

Ученый сдавленно хмыкнул.

— Читал.

— И как? — Весик с надеждой в глазах обернулся.

— Так себе, хум. Не люблю открытые финалы.

Сказано это было таким равнодушно-пренебрежительным тоном, что Весик вспыхнул, развернулся на пятках.

— Открытые финалы? — вскрикнул он сорвавшимся голосом. — Вы сказали "открытые финалы"?! Я, я, единственный на Кодуме, кто не побоялся сказать правду! Я собрал все преступления этого тирана в одну книгу для будущих поколений!

Ученый смотрел на него полуудивленно-полунасмешливо, теребя пальцами сережку в ухе, и от этого взгляда Весик сдулся, стих, глянул украдкой на полковника в дальнем конце зала.

— Остынь, хум, зря воздух тратишь. Ну сидел ты в своем подземном дворце, собирал слухи и сплетни, книжечку свою писал или по своим дружкам-аристократам прятался. По шкурке твоей вижу, что все предки твои наружу без защитного крема не выходили. О чем книжка? О страданиях народа? А сам ты знаешь, что такое страдание? Голодал? Жил в дырявой хижине? Попадал под вспышку в пустыне — прикинь, когда из убежищ только песок под ногами? Прятался от протонного потока под поилкой для свиней? Я в Вельге вырос, знаешь такую дыру в Кодуме? Я здесь-то потому, что у меня по странной причуде нейроны ветвистей, чем у моих земляков, понял? Ты, хум, написал книгу о том, чего не знаешь. Страдания для тебя абстракция вроде "справедливости" или "гуманизма", ты можешь о них только отстраненно думать. Ни о чем твоя книга!

— Там факты!

— Факты... Дурак ты! Их кто-то не знает? Иди, хум. Сейчас булда эта лёпнется, и все твои факты сгорят. Зря время потратил... Как и все мы. Ничего не останется. Уйди, пока не вмазал! Завел ты меня!

Ученый отвернулся к экрану и яростно, кроша грифель, зачиркал карандашом по листу. И сразу что-то пригасло у Весика в груди, будто этот несуразный пожилой подросток с ученой степенью влез к нему между ребер и притушил фитиль липкими от сигура пальцами. Он отвернулся. Полковник стоял неподвижно, положив руки в багровых перчатках на поручень, и терпеливо ждал. Весик пошел к нему, и с каждым шагом утекала из пяток в Кодуму его сила. За спиной детский голосок капризно заканючил:

"Папа, мне скучно, пойдем погуляем",

и голос отца, нормальным языком, без жаргона, ответил:

"Звездочка моя, наверху буря. Кончится, и пойдем. Послезавтра кончится, потерпи!", а, когда дробные шажки затихли, добавил: "Послезавтра все кончится".

Когда Весик подошел, полковник ни о чем его не спросил, ничего не сказал, на лице его не шевельнулся ни один мускул, в зеркальных стеклах очков отражалось инвертированное звездное небо и крошечный, искаженный, комичный Весик. Молча Рауд развернулся на каблуках и вышел из зала. Весик поплелся за ним. Они вернулись тем же путем к выходу. Рауд открыл шлюзовую камеру и кивнул головой: выходи. Шагнул следом и закрыл переборку. Гвардейцы остались снаружи. Рауд приложил магнитный ключ к наручникам, они раскрылись и упали под ноги. Рауд сунул Весику в нагрудный карман его очки и сразу вышел.

Закрылась дверь, Весик остался один. Пискнул интерком, и голос полковника, негромкий и резкий, сказал: «Приговоренный сбежал. Сейчас охранять артефакт, не отходить ни на шаг. После уничтожения объекта переройте всю Кодуму, но поймайте Весика. Живым». Весик понял, что интерком включился для него. Открылся внешний створ, потек сумрачный свет — кровавые тучи в венозных буграх нависли над землей. Ветер гнал по дороге песок. На площадке у входа стоял пыльный багги, и никого вокруг.

Крадучись, Весик вышел, покрутил головой. Осторожно сел в машину, провернул ключ — мотор завелся. Черная игла стелы торчала ровно посередине зеркала заднего вида. Весик вздрогнул и отвел взгляд, посмотрел на приборную панель — топлива под завязку. Шквальный порыв швырнул в затылок пригоршню песка — давай, шевелись, Весик, и Весик вдавил педаль газа. Багги рыкнул, сорвался с места.

Он несется по длинной пустой улице. Ровные ряды клумб с разлапистыми такосами по обеим сторонам успокаивающе покачивают черными листьями — Пайке спокоен, выброса не будет. Весик выжимает из мотора все — рокот колотится о глухие стены, запертые двери, опущенные ставни, валится в промежутки, снова мечется между домами из красного песчаника. Черные скалы за лобовым стеклом все выше, черное острие стелы в зеркале все меньше. Хум есть хум, бежит от опасности, а кратчайший путь между двумя точками — прямая.

Дальше дорога забирает вправо, за этим плавным изгибом — северные ворота, контрольный пункт, взвод гарды. Не гвардия, но тоже серьезные ребята. Могут раскатать барьер или перекрыть выезд броневичком. Сами сетчатые ворота багги снесет, не теряя скорости. Весик все еще не верит, что это не очередной раунд игры в кошки-мышки с неясными целями. Понять действия полковника Весик может, предугадать — не получается, а понимание всегда ретроспективно. Он готов идти на таран, готов давить людей, готов даже принять пулю в голову — все лучше, чем пристегнутым к черному камню вялиться под Пайке в ожидании выброса. Вот они страдания, о которых состарившийся ученый мальчик и мечтать не мог. Что тогда скажешь, лохматик, про открытый финал?

Глаза Весика округлились, на миг оторвавшись от дороги, он глянул на заднее сиденье — там, принайтованный к сиденью, лежал прозрачный пластиковый контейнер с его книгой — «Антон Весик „Узурпатор“», издание последнее дополненное, и все же не полное. Главное событие в истории Кодумы в нем не отражено. Оно еще не случилось.

Не сбрасывая скорость, багги миновал мертвый пост и вылетел в распахнутые ворота. Через пару километров Весик затормозил, откинул брезент между задними сиденьями. Там рядами стояли оранжевые армейские ящики с трафаретной маркировкой. Военной кодировки Весик не знал, но догадывался, что в них: армейские пайки, пакеты с водой, палатка с пологом из гидратированного материала, походный лэптоп и резервные элементы питания с ЭМИ-защитой. Весик мог поклясться, что в ящиках он найдет и несколько пачек бумаги, ручки и карандаши — на всякий случай.

Он подавил смешок. Не выдержал и прыснул — увидел себя со стороны, отстраненно, как во сне, бледной каплей на черном острие посреди пустыря. Будущая боль беспокоила не больше прошлой, "боль" была просто словом, оно не касалось нервных окончаний, но от него ощутимо, пыльно-ладанно тянуло бессмертием.

"Вот тварь!" — восхищенно воскликнул Весик и расхохотался. Он помчался по дороге к скалам — их склоны усыпали черные дыры, оставленные проходческими машинами. Много дыр, тысячи. Бесконечный клубок переплетенных тоннелей и штолен под прочной скальной породой. Блуждать там можно годами, и всей гвардии полковника не хватит, чтобы перекрыть все выходы, но это будет потом, если Кодума выживет. Почему-то Весик уже не сомневался, что Кодума выживет. Рауд не уступит свою планету какому-то космическому булыжнику.

Значит, время есть. Весик гнал, грудь полыхала огнем, кончики пальцев зудели. Стела больше не маячила в зеркале, но Весик чувствовал ее, как стрелка компаса чувствует магнитную аномалию.


__________

; Один оборот Кодумы вокруг Пайке — 3 000 000 секунд, около 34 земных дней. Для удобства колонисты продолжают использовать слово «год», он равняется 10 оборотам Кодумы и немного меньше земного года

; На Кодуме нет смены дня и ночи, и колонисты ввели десятичную систему, опирающуюся на 1 секунду. Цикл (условный день) продолжается 100 000 секунд, делится на десять часов, в часе сто минут по сто секунд.