Хозяюшка

      ПАЗик подпрыгнул на очередной дорожной ухабе, и Стёпка, пребольно ударившись начавшей рано седеть головой о замызганное стекло, проснулся от неожиданности.
      В желудке заворочалась ставшая уже привычной за последний год боль. Почему-то Степану, тридцатипятилетнему айтишнику из Ёбурга, боль эта, с которой он познакомился так внезапно и совершенно незаслуженно, так уж он считал, виделась маленькой изумрудной змейкой – то ли хозяйкой Медной горы из сказок Бажова, то ли тропическим ядовитым гадом, которых бывшая, Настька, держала в тёплом тёмном аквариуме и не боялась любовно наглаживать наманикюренным пальчиком. Значит, как ему чего по-быстрому «нагладить» – это «фу, Петров, как вульгарно!», а  тут… Ми-ми-ми, мои малышечки!
      Тьфу!
      Очередной кульбит желудка отвлёк Степана Петрова от неприятных воспоминаний. Или это допотопный ПАЗик, везущий его по лесной дороге, с его внутренним гадом сговорился, только на Стёпу накатило с такой силой, что внёс бы он свою нескромную лепту в ароматизацию итак воняющего салона автобуса… Но водила ударил по тормозам, ПАЗик скрипнул, бросив немногих пассажиров вперёд, и Степана и ещё двух бабок с тюками и корзинками, вынесло из «отрыжки» советского автопрома на вкусно пахнущий осенней тайгой воздух.
      Разбитая, частично, по кирпичику, разобранная автобусная остановка, сверху была гордо подписана: «Малаховка». Однако за остановкой не было ни села, ни деревни – ничего, где могли бы жить люди. Только сосны и ели тянули вверх мшистые, разбухшие от осенней влаги стволы, да, невидимая глазу, ворочалась в тайге и вздыхала какая-то крупная птица.
      Степана всё-таки вырвало, и он, судорожно ухватившись за кирпич остановки, простился с остатками завтрака, последний месяц почти полностью состоявшего из таблеток и порошков. В уме привычно подсчитал: гудбай, очередная тыща! Тысяч в собранной на чёрный день «кубышке» осталось всего ничего. Даже на похороны не хватит.
      Про то, что хоронить его придётся непонятно кому – Настька-то со своим террариумом из его студии давно пропала, – Степан старался не думать. Он сейчас вообще мало думал о завтрашнем дне – всё чаще вспоминалось что-то из прошлого хорошего, когда и змеи этой чёртовой в желудке не было, и Настя была молодая и безотказная, и в конторе его ценили, на топовые проекты всегда куратором ставили. Про это прошлое он вспоминать любил, а вот про прошлое плохое, про аварию, разделившую их с Настей жизнь на «до» и «после»…
      Очередной рвотный позыв – и блевать стало уже просто нечем, даже желчь на дне желудка закончилась. Всё пожрала неугомонная змея рака четвёртой стадии!
      Зато в голове прочистилось – словно это из неё, а не с нижнего этажа, дурно пахнущая масса из Стёпки наружу выплеснулась. Утеревшись рукавом – последние пару дней, когда рвота нарядно раскрасилась кровью, Стёпе стало решительно плевать на личную гигиену, – он осторожно выпрямился, оглянулся, и, пошатываясь, направился в сторону замерших на обочине баб.   
      — А что, бабоньки, до Малаховки далече будет? – стараясь не напугать старушек своими наверняка запачканными кровью зубами, вопросил Степан.
      — Ты, милок, к Хозяюшке, значицца, пожаловал? – бабки и не думали пугаться – видно, навидались таких, как он. То есть, местные, сделал вывод Стёпа.
      — Как пройти-то покажете?
      Тропинка оказалась едва заметной змеёй, вившейся сквозь густой подлесок уральской тайги. Бабки со Степаном не пошли, только направление указали.
      Рак четвёртой стадии, голодная змея, превратившая дородного, молодого ещё парня в иссохший мешок с костями, гнал вперёд. На тропе, под корнями деревьев, неустанно копошились нарядно-зелёные, юркие то ли змейки, то ли ящерки, глазками-бусинками наблюдая за уныло бредущим живым трупом.
      Дом «Хозяюшки» – чудо-целительницы, статью о которой он намедни прочёл в «Уральском полудне», жёлтой бесплатной газетёнке, подсунутой в почтовый ящик, – Степану представлялся эдаким деревянным дворцом с резными зелёными наличниками и скрипучими сенями родом не то из сказки, не то из глубин отравленного лошадиными дозами обезболивающего сознания.
      Тропинка же упиралась в украшенный видеокамерами монументальный бетонный забор, за которым едва виднелся конёк украшенной дорогой европейской черепицей крыши элитного особняка.
      Стёпа завис на минуту – настолько картинка из его воображения расходилась с реальностью, что впору разворачиваться и топать назад. Но змея в желудке вгрызлась в его истерзанную плоть таким витком боли, что, согнувшись пополам, он случайно надавил дрожащей рукой на утопленную в бетон кнопку звонка. Тут же раздался искажённый динамиком бесполый голос:
      — Кто?
      Погонят – и ладно, решился Стёпка. И, всё-таки кое-как распрямившись, повернулся лицом к камере, попытался располагающе, как он раньше умел, улыбнуться.
      — Степан Петров, тысяча девятьсот девяностого года рождения… – начал он как-то сбивчиво представляться.
      Зачем это про год рождения? Что он порет?
      — Айти специалист. Разработка программного обеспечения, администрирование... 
      Ещё лучше, может, и три цифры с оборота кредитки продиктовать?
      — Я к… Хозяюшке, – выдал он, наконец, цель своего визита.
      Калитка в заборе тут же распахнулась, открывая взору ухоженный двор с заоблачным – даже неспециалист Стёпа мог это понять – по цене ландшафтным дизайном. Вековые останцы, наверняка валяющиеся на участке со времён динозавров, были искусно вписаны в общий стиль, обрамлены карликовыми корейскими берёзками, лиственницами, горными и чёрными соснами, разлапистыми можжевельниками и прочей северной природной роскошью. А плиты дорожки, ведущей ко входу…
      Малахит? Да сколько ж это всё может стоить!
      Дом тоже поражал, но тут уж, прежде всего, своими размерами и какой-то бетонной монолитной безликостью. Так мог бы выглядеть дом в каком-нибудь крутом коттеджном посёлке под Екатеринбургом, но никак не дом целительницы из Уральских гор.
      Испытывая жесточайшее разочарование, Степан всё же занёс руку, чтобы постучать во входную дверь – хоть позвонить отсюда, может, такси удастся вызвать, чтоб не трястись назад в раздолбанном ПАЗике. Но массивная конструкция оказалась не заперта, и он, перешагнув порог, сразу оказался в душной, влажной темноте – как только входная дверь, подчиняясь давлению доводчика, неслышно затворилась за его спиной.
      Стёпка пошарил в темноте – ни выключателя на стене, ни ручки на двери. Что за дерьмо?
      — Эй? Есть кто? – собственный звенящий от какой-то полудетской паники голос показался ему чужеродным, словно приглушённым этой влажной темнотой. Как в аквариум попал, к так любимым Настасьей змейкам, подумал и от собственных глупых мыслей поёжился Стёпа.
      Паника схлынула, и глаза понемногу к темноте привыкли. И оказалось, что впереди, в конце, видимо, достаточно длинного коридора, колышется неяркий свет.
      Боль опять скрутила внутренности в бараний рог, глаза наполнились слезами. Кое-как отерев их замызганным платком, Степан побрёл вперёд, выныривая из коридора в широкий зал, весь интерьер которого был выполнен в единой цветовой гамме – конечно же, зелёной. Вышел – и обомлел.
      В высоком кресле, вырубленном, кажется, из цельного куска малахита, восседала, закинув одну длинную ногу на другую, его Настька. Коротенькое брендовое платье из пайеток, при каждом движении имитирующих блеск и переливы змеиной кожи, подчёркивало аппетитные формы, пухлые губы кривила недобрая усмешка.
      — Ну что, Петров, приполз? А я говорила!
      Степан, не понимая, хлопал глазами. Остатки надежды – на исцеление, на чудо, на возвращение привычного, удобного мира, – таяли, словно грязный мартовский сугроб под окном. Обманщики, мошенники, все они, все против него… сговорились! Как тогда он, молодой и перспективный, вовсе не желающий садиться в тюрьму из-за смерти какой-то перебегавшей ночную дорогу, сбитой им бабы, сговорился с подделавшим экспертизу ДПСником, с проводившим вскрытие патологоанатомом, с якобы видевшим момент аварии своими глазами местным алкашом. Те дружно указали на спавшую в момент аварии на пассажирском сиденье Настасью, в один голос твердили, что именно она, пьяная вдрызг, сбила ту тётку, за что и уехала его молодая жена на зону.
      А он, Стёпка, в гору пошёл, по карьерной лестнице продвинулся, и до зам. генерального бы, обязательно, дорос… если б не рак этот проклятущий.
      — Ты? Настька, тварь… Ты что – Хозяюшка?
      Настасья, поглаживающая свернувшуюся, на манер браслета, на её запястье зелёную змейку, громко и как-то искренне так, словно что смешное услышала, расхохоталась.
      — Дурак ты, Петров, был, дураком и помрёшь. «Хозяюшкой» бабку мою прозывали. Вот она-то хворь любую излечить могла, и мёртвых, бывало, из землицы подымала, дюже сильна была, ведьма. А я вот только наоборот и умею! Кстати, как тебе мой подарочек – вентиляцию в животе не прогрыз пока?
      Боль в желудке стала невыносимой. Степан Петров согнулся, рухнул на колени, со всей силы приложившись о малахитовый пол. Кровь хлынула изо рта, из носа, из ушей. А следом за кровью на пол, извиваясь, из отворяемых, проделываемых отверстий полезли покрытые сгустками крови и ошмётками его порванных в клочья внутренних органов вёрткие, юркие змейки-ящерки, усеявшие пол вокруг корчащегося в предсмертных судорогах Стёпки извивающимися, сплетающимися в красно-зелёные комки клубками гадов.
      Досматривать представление Настасья не пожелала. Со скучающим видом, не глядя на корчащегося Петрова, новая Хозяюшка – только уже не жизни, а смерти – достала айфон последней модели, по памяти набрала номер.
      — Андрей Сергеевич? Да, это Петрова. Всё, взыскано за вашу жену по полной программе.
      И, склонившись над замершим, наконец, развороченным трупом, в нутре которого сплетались в змеином танце десятки склизких тел, ловко подцепил одну змейку за хвост.
      — Счёт, на который остаток суммы переводить, я вам вышлю. Знаю, что не обманете. «Подарочка» от меня вы точно не хотите.