Дети войны

                Дети войны
     Мне было три, когда пришла война. Взрывы бомб потрясли город. Мама мне объяснила, что они разрушают дома и убивают людей, мне стало страшно. По радио объявили, что началась война с Финляндией. На следующую ночь я побоялась спать одна в своей кровати  и легла с бабушкой.
     - В чём дело? – спросила та.
     - А вдруг в наш дом попадёт бомба?
     Бабушка улыбнулась:
     - Деточка моя, я же не смогу защитить тебя от неё.
     - Ну и что, – ответила я. – Зато мы будем вместе.
     Мой отец был военный инженер-строитель и служил в это время где-то в Чуйской долине Киргизии. Не знаю, он ли пригласил нас или это мама сама решила, поехать к нему к Новому году.
     Бабушка говорила, что я пошла в восемь месяцев, вернее, побежала вокруг круглого стола, за край которого держалась. В год два месяца я уже говорила фразами из трёх слов, будучи уже взрослой девушкой, я этому не поверила. Но потом, когда у моей подруги то же самое происходило с её дочкой, убедилась, что, значит, так бывает.
    Мама нам много читала, и когда мы ехали в поезде, соседям по купе я наизусть рассказывала и про Мойдодыра, и про Федорино горе Маршака. Мой братишка, младше меня на год и три месяца, долго не говорил, а потом плохо выговаривал некоторые буквы.
    Надо сказать, что своего отца мы ещё не видели ни разу в жизни. Мама с отцом поженились в конце февраля 1935 года, через полгода он был направлен в длительную командировку куда-то на Дальний Север.
     После мама рассказывала, что плыл он туда по Охотскому морю целых пятнадцать дней, в подарок маме привёз торбаза – это такая обувь из оленьего меха, которую носят тамошние жители. Мама недавно вышла из роддома, мне тогда было десять дней. Девочка ему не понравилась, может быть, он хотел мальчика, а может быть потому, что я громко плакала по ночам и не давала ему спать.
     - Отшлёпай её как следует, чтобы она замолчала!
     - Конечно, – рассказывала мне потом мама, – его совету я не последовала, а наутро отнесла тебя в больницу.
   Врач обнаружила на маленькой ручке нарывы, которые пришлось разрезать. Шрамы от них остались до глубокой старости.
    Итак, мы приехали, и мама познакомила нас с дядей в военной форме.
     - Познакомьтесь, это ваш папа, – сказала она.
     Отец внимательно посмотрел на нас и сказал:
     - Молодец, Тося (так он звал мою маму)! – Здоровые, отличные ребятишки!
     Он быстро позавтракал и уехал на службу.
     - Папа очень занят, – сказала мама, – и не может быть с нами долго.
     Он, действительно, появлялся редко, и всегда был недоволен нашим поведением, особенно, моим, я часто нарушала его запреты. Например, нельзя было выходить без мамы на улицу. Я же всегда пользовалась моментом, улизнуть из дома, когда её не было. Наверное, я была слишком любопытной.
     Животных видела только на картинках, в деревне мы ещё ни разу не были. И когда соседка, которая приносила нам молоко, рассказала маме, что её коровушка-бурёнушка с отёла даёт по двадцать литров молока, я очень удивилась, а главное, не могла понять, как же она «даёт» это молоко.
     Как-то в мамино отсутствие я через калиточку прошла в соседский двор, подошла к сараю, где соседка в это время доила корову, и увидела чудо-чудное. На животе коровы был какой-то пузырь, из которого я увидела четыре торчащие соски, соседка нажимала на них и оттуда, как из бутылочки, лилось в ведро молочко.
     Хотя мой братец очень плохо говорил, но доложить папе о моём поведении сумел. Дело в том, что от отца он получил приказ рассказывать о том, как ведёт  себя сестра. И даже научил, как прикладывать руку к виску, когда докладываешь.
     В следующий раз, когда я вышла на улицу, на меня неожиданно с разбега налетела большая чёрная собака. Её отогнала хозяйка и проводила меня в дом. В этот день мама уезжала куда-то в город, и первым домой вернулся отец.
     После того, как мой брат наябедничал, отец взял меня за руку и отвёл в парикмахерскую, которая была в соседнем доме, и попросил, чтобы меня остригли наголо.
    - Надеюсь, – сказал он, – что теперь ты не будешь выходить одна из дому.
     Соседка, узнав обо всём, сказала маме:
     - Твой муж настоящий солдафон.
     На что мама возразила:
     - Неправда! Он замечательный военный инженер и чудесный муж.
     Скоро мама заметила, что я всё время молчу. Она испугалась и на другой день отвела меня в больницу. Доктор спросила:
     - Она ничего не пугалась?
     - Да, – ответила мама, – на неё напала большая собака.
     - Всё ясно, – сказала доктор, – от испуга девочка перестала говорить. Не переживайте, это через какое-то время должно пройти.
      Утром 1 января, проснувшись, я увидела, что на кроватке у меня висят фигурные шоколадки в красивой обёртке – Дед Мороз, Снегурочка и Зайчик. Ёлки у нас не было, наверное, они здесь не росли.
     В январе мы с мамой вернулись в Ленинград. Волосы мои ещё не отросли, и я была похожа на арестанта. Голос ко мне вернулся, но чтобы сказать одно слово, мне требовалось несколько минут, так сильно я заикалась.
     Больше всего мне было жалко своих волос, я так долго их отращивала. С тех пор мама стригла меня под бокс. У братишки волосы были кудрявые, иногда она его долго не подстригала, и как-то в бане, какой-то ребёнок позвал свою маму:
     - Посмотри, этот мальчик, как Пушкин, только беленький!
     Я очень хорошо запомнила дядю, который был папа. Когда в 1936 году, сразу после моего рождения, отец приехал в Ленинград, он пробыл здесь недолго, а через девять месяцев, в 1937 году, и родился мой братик, он младше меня на год и три месяца. Мама не хотела этого ребёнка, но в то время аборты были строго запрещены. Поэтому не надо удивляться, что людей, рождения 1937 года, так много.
     Отец приехал в Ленинград в марте месяце 1940 года, но в конце апреля снова был отправлен в командировку, на этот раз куда-то в далёкий Магадан.
     А в скором времени появился на свет второй мой братик Женечка. Я очень ждала его рождения и сама назвала его этим именем. Мы вместе с бабушкой ездили за ним и мамой в роддом на улице Петра Лаврова, где все трое мы и родились. В трамвае мама дала мне подержать долгожданного братца, и я бережно прижимала к себе драгоценный свёрток.
    Вернувшись из Киргизии, после всего, что со мной там случилось, я уже не так боялась взрывов и стрельбы, и даже спала в своей кроватке.
     Война закончилась, наступила мирная жизнь. Вначале даже не верилось, что в городе по ночам стоит такая тишина. Моя мамочка работала на фарфоровом заводе, ведь она была художником по фарфору, её замечательная посуда была и у нас в доме. Её подруги, вместе с которыми она училась в художественном техникуме, дарили ей красивых кукол с фарфоровыми головками и маленькие чашечки для кукольного чаепития.
     У моей мамы был замечательный голос. И её друзья, артисты Мариинского театра, приглашали её поучаствовать в каких-то спектаклях или даже в оперных общих сценах, содержание которых она ещё помнила. Ведь когда-то, учась в техникуме, она подрабатывала вечерами в театральном гардеробе и тоже, бывало, получала приглашения.
     Жизнь шла своим чередом. В выходные дни мы с мамой, с коляской с подраставшим Женечкой, ходили в гости к «дедушке Крылову» поиграть в песочке и погулять по Летнему саду, ведь он был от нас недалеко. Квартира наша была на улице Моховой, в доме, где тридцать лет когда-то жил писатель Гончаров.
     В начале июня 1941 года мама сняла дачу в Токсово под Ленинградом. Всем семейством мы поселились в большой светлой комнате. Какая красота! Совсем рядом лес, ходили за цветами, за ягодами и грибами.
     Особенно я любила «охотиться» за грибочками. Вот он подосиновик в красной шапочке, ножка белая, вокруг зелёная травка. Мне не хотелось его срывать, долго любовалась, а потом просила маму осторожненько срезать, как учил хозяйский сын Серёжа.
     Дома я рисовала и цветочки, и грибочки, и веточки с земляничкой. Мама давно уже купила мне краски, кисточки, и я рисовала не только карандашами.
     Никогда не забуду этот ужасный день. Воскресенье, 22 июня 1941 года. Рано утром мы с мамой отправились в лес по грибы, оставив на попечение хозяйки наших малышей. Удивительно быстро мы набрали целую корзину белых грибов. Их было так много! 
     - Посушим, – сказала мама. – Будет с чем зимой суп варить.
     Хозяйка удивилась:
     - Ай, да добытчики! Так быстро, да так много. И грибочки хороши, маленькие да крепенькие, один к одному. Высыпайте, перебирайте. Самые маленькие на ниточку да на сушку, большие на грибной суп да на жарку.
     Мама высыпала грибы:
     - Займись, доченька. Разбери, что куда. А я пойду к малышам, наверно, уж проснулись.
     Я почти закончила разбирать грибы, когда к дому подбежал запыхавшийся от бега Серёжа, он был с другом на рыбалке.
     - Мама, мама! Включи радио, война началась. Война!
     Из чёрной тарелки послышался голос Левитана:
     - … Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!
     Сообщение передавалось, видно, не первый раз. Наша хозяйка, посмотрев на рассыпанные по земле грибы, сказала:
     - Говорят, перед войной рождается много мальчиков, а в лесу много белых грибов.
    Всё это было, как гром среди ясного неба. Я вспомнила прошлую войну. Значит, опять бомбы, ужасный вой сирен. Воздушная тревога! Воздушная тревога!
     Хозяйка с сыном проводили нас до вокзала, вещи мама не взяла, сказала, приедет позже. Через день телега с двумя большими нашими  чемоданами въехала во двор.
    - Приехала ваша родненькая, – сказала бабушка.
    - Бабушка, хочу посмотреть.
    Она посадила меня на широкий подоконник:
    - Смотри!
    На улице лил проливной дождь, вода в лужах пузырилась, значит, дождь будет идти долго, вспомнилась бабушкина примета. Я любила всякую погоду, но такой дождь! Наверное, небушко плачет, потому что началась война.
     Извозчик помог маме донести вещи до самых дверей. Зазвенел колокольчик, и бабушка пошла открывать.
     По радио объявили, что детей будут эвакуировать из города без родителей. Нужно было приготовить вещи, на мешках написать химическим карандашом  фамилию, имя, отчество и адрес. Никакие просьбы взять мать даже с двухлетним ребёнком не помогали. Брали только медицинских работников, профессиональных нянечек и поваров, работавших в детских домах и в детских садах.
     Папина двоюродная сестра отправляла с эшелоном старенькую маму, медработника, со своим сыном, который был моложе моего среднего брата на полгода. На другой день мы должны были уезжать, но утром почтальон принёс телеграмму от отца: «Из Ленинграда не выезжай. Детей никуда не отправляй».
     Мама была очень послушной женой, если бы это было не так, возможно, вся наша жизнь могла сложиться по-другому, может быть, и Женечка был бы жив. Кто знает…
     В конце сентября маму попросили помочь в эвакуации детей. Эшелон был переполнен, слышался плач малышей. Уже взрослой мне мама рассказала:
    - Толком никто ничего не знал. Главное, в том, что практически с 8 сентября кольцо вокруг города сомкнулось. И это был последний эшелон, который обратно уже не вернулся. С одной женщиной мы пытались возвратиться, добирались разным транспортом, потом пошли пешком. Всех, кто пытался это сделать, обстреливали с самолётов, – на этом мама, обычно, замолкала. – Дальше не помню, очнулась уже в деревенском домике, спросила, где я.
     - В Ярославской области, милая, – ответила хозяйка. – Привозили сюда детей из города, где-то в лесу они, в «лесной школе». Большая школа, вот и сделали из неё что-то вроде детского дома.
     Хозяйская дочка помогла маме добраться до этого импровизированного детского дома. Оказалось, что там была отцовская тётушка с внуком, она была здесь единственным медработником. Маме разрешили остаться и помогать ей. И научилась моя мама уколы делать, за больными ухаживать и многое узнала про лекарства.
    - Бедные детки! – вспоминала мама. – Они так скучали без родных. Некоторых разъединили – один ребёнок попадал в старшую группу, а другой братишка или сестрёнка в младшую, в которой были дети в возрасте до семи лет. Особенно плакала маленькая двухлетняя Лиля, её старшей сестре велели приходить пореже, чтобы ребёнок не расстраивался, так как после её ухода приходилось девочку долго утешать.
    Спали дети на деревянных топчанах, установленных по всему периметру очень большой комнаты, вплотную друг к другу. Топчан – это козлы, на которые положены доски. На каждом из них помещались два ребёнка.
     Середина комнаты была свободная, там воспитательницы играли с детьми в общие игры, где их разделяли на две команды. Например, игра «Гуси-гуси» или другая – «Просо», где одна команда «просо» сеяла, а другая вытаптывала: «А мы просо сеяли, сеяли», «А мы просо вытопчем, вытопчем». 
    Маму удивляли некоторые странные события, происходящие в этом детском доме. В детских вещах, с которыми родители отправляли  детей, были не только одежда, но и постельное бельё. Однажды нянечка, которая не один год работала в детском доме, сказала старшей медсестре, что от постельного белья двух братишек пахнет мазью, которой лечат чесотку, и не мешало бы внимательно осмотреть этих детей.  На что в ответ услышала: «Не выдумывайте глупостей».
     Мама была свидетельницей этой сцены, чему очень удивилась.
     Через некоторое время в старшей группе восьмилетняя девочка заболела дифтерией, и её отправили в городскую больницу.  А через три дня после этого бесследно исчезла старшая медсестра.
     Тяжёлое страшное было время. Ленинград в блокаде, армия наша отступает, не до поисков какой-то старшей медсестры. А напрасно. Устроилась она работать в инфекционное отделение этой самой городской больницы.
     Опасная и очень заразная болезнь – дифтерия, и для взрослых и для детей, часто со смертельным исходом. Спасает от неё предварительная прививка, лечатся специальной сывороткой. Часто заражаются ею, когда происходит шелушение кожи в конце болезни, пока оно не закончится, выписывать ребёнка нельзя. Девочку из  детского дома выписали в самый разгар этого процесса.
     Вскоре в бывшей «лесной школе» началась настоящая эпидемия. Почему-то первыми начали умирать взрослые, у которых не было прививок. Потом младшие дети, которые ночью задыхались, и их находили мёртвыми рядом с ещё здоровыми. Сыворотка кончалась, из города никто не приезжал, все боялись эпидемии.
     Папина тётя умирала, маме она на себе показала, как вводить сыворотку, и сказала:
    - Попробуй добраться до города, может быть, хоть сыворотку нам дадут. В деревне раздобыли бы тебе лошадь и телегу.
     И мама настояла, чтобы в неё положили тётушку и недавно заболевшего маленького мальчика. Погода была слякотная, лесная дорога узкая, колдобинами, а может мама неопытно управляла лошадью, телега опрокинулась. Тётушка своим весом придавила ребёнка.
     Мама не знала, что ей делать, она просто стояла и смотрела на этот кошмар, а когда заметила двух мужчин, идущих по дороге тоже в город, кинулась им навстречу с просьбой помочь поднять телегу. Они бросились от неё бежать, потом вернулись и помогли это сделать.
     В больницу она привезла двух мертвецов.
    Обо всём об этом мне уже взрослой рассказала сама мама. Что было дальше, она уже не помнила или вспоминала только моменты.
     О том, что было дальше, кто-то мне рассказал. Наверное, было кому, когда нас с братом вывезли из Ленинграда, мы какое-то время были в этом же детском доме.
     А дальше было так. Когда мама вернулась из города, мокрая и грязная, её напоили горячим чаем и посадили поближе к топившейся печке. От еды она отказалась, сидела молча, взглядом уставившись в одну точку.
     Взрослых в детском доме осталось мало, из деревни пришли две женщины, не побоялись, помогали на кухне, по хозяйству и с детьми. Одна из них потрогала мамин лоб и сказала:
     - Да она вся горит! Нет у вас сейчас ни врача, ни лекарства, заберу я её к себе. Я одна живу и травами людей лечить могу.
     Так мама оказалась в небольшой избушке тёти Тани. В избе у неё печка русская, в сарае козочка да несколько кур. Мамину косу в руку толщиной ниже пояса длинной овечьими ножницами с трудом отрезала, во дворе в туалете повесила:
     - Пусть зимой на холоде повисит, мало ли что. А выбрасывать такую красоту жалко, пригодится ещё.
     Как и чем она её лечила, никто не знает. Вылечить-то она её вылечила, а вывести из того состояния, в котором была мама, не смогла. От еды её пациентка отказывалась, с трудом удавалось покормить, сидела, сжавшись в комочек, молчала, в одну точку смотрела. Увидев нас мама, не обрадовалась. А когда узнала, что Женечка умер, увидев, что я плачу, сказала:
    - Ну что ты плачешь, ничего же изменить нельзя. Зачем вы приехали? Разве не знаете, что мы здесь все умрём.
     Я очень любила свою маму. Когда тётя Таня приводила её, старалась быть рядом. Как-то раз, когда мы были на улице, она замахнулась на меня какой-то веткой, ударила, отгоняла от себя. А ведь раньше мама никогда на нас руку не поднимала и голоса не повышала. Братишка спокойно реагировал, не донимал её.
     Вечером нас рано укладывали спать. Мой топчан стоял в крайнем ряду, рядом с ним на стенке торчал гвоздик, на который мама вешала свою шерстяную вязаную кофточку. Лёжа в постели, я дотягивалась до длинного рукава кофточки и зажимала в кулачок, думала, что когда она будет уходить, я проснусь и уговорю её остаться. Только кулачок мой разжимался, утром, когда просыпалась, не было ни кофточки, ни мамы. Оставалось только ждать, когда тётя Таня приведёт её к нам.
      Я до сих пор помню эту кофточку, она была серенькая, мягкая, пушистая и пахла мамой. Как же все дети скучали о своих мамах. После я узнала, мамина болезнь называлась: депрессионный синдром. Она возвращалась каждый раз, когда что-то плохое происходило в семье, и тогда мама лежала в психиатрической больнице, потому что отказывалась от еды и не хотела жить. 
     В промежутках она всегда была активная, радостная, во всём талантливая, любила читать, долго читала нам вечерами,  приносила из библиотеки интересные книги. Когда что-то делала, часто пела, мы с братом до сих пор помним её песни, и русские старинные, и некоторые арии из опер.
     Я думаю, что все мы – дети войны – оставшись без отцов, ценим наших мам и очень любим, и помним, хотя их давно уж нет. Мама умерла, когда ей было 82 года, она так же отказывалась перед смертью от еды. Последние слова её были: «Мой ребёнок умер от голода».
     Теперь я вернусь назад, в блокадный Ленинград. 8 сентября 1941 года во время бомбёжки сгорели Бадаевские склады продовольствия. Скоро начался голод. Эту крохотную порцию хлеба давали не по бумажкам, а только живым, поэтому в очереди стояли дети, а кто не мог стоять, совсем маленькие, на руках у мам и бабушек.
     Город менялся на глазах, и очень быстро. В Летнем саду исчезли прекрасные скульптуры.
     - Бабушка, где они?
     - Где, где… Бомбят же… Спрятали их.
     - Куда?
     - Не знаю, деточка. Может быть, и в землю закопали.
     - Похоронили, значит?
     - Нет, не похоронили. Хоронят тех, кто умирает, а они же не умерли. Придёт время, и снова они будут стоять в этом прекрасном саду, как и прежде.
     Я подумала: Медный всадник, он же такой большой, его не закопаешь. Потом увидела, укрыли его так, что было непонятно – что это такое? А сверкающие штили Адмиралтейства и Петропавловской крепости кто-то просто «запеленал».
     - Бабушка, кто же это сделал? Так высоко!
     - Наверное, спортсмены: девушки или парни.
    Во дворе стало очень мало детей. Многие уехали. А после случая, когда мы гуляли, один мальчик вышел за ворота и пропал. С тех пор во дворе почти никого не было. Меня бабушка иногда выпускала.
     Пока Женечка был жив, она не работала, работал только дед. Ребят старше десяти лет я давно уже не видела во дворе. Куда же они подевались? Спросила об этом у соседского мальчика с первого этажа.
    - Коля, где вы все пропадаете?
     - Работаем на заводе.
     - Как работаете, вы же маленькие?
     - Во-первых, мы не маленькие, уже взрослые. А кто не может до станка достать, встаёт на ящик. А работать на станках нас быстро научили.
     Я ему не поверила:
     - Врёшь ты всё! Просто хвалишься.
     - Как хочешь, – ответил он. – А только я правду говорю.
     Вообще-то я ему поверила. Ведь такие же мальчишки помогали на крышах горелки гасить. А меня бабушка даже на чердак не пускала, чтобы песок передавать на крыши, как мои ровесники.
     - Лучше за братиками присмотри, нянькой побудь, – говорила она. – Это тоже помощь.
     Когда уже взрослой у меня спрашивали, как это люди так долго голодали, что они чувствовали, я просто не отвечала. Глупый вопрос. Хотелось сказать: если бы вы хоть пару дней пили просто кипяточек с кусочком хлеба, тогда бы поняли, почувствовали, что это такое. А так, правильно говорят: сытый голодного никогда не поймёт.
     Не просто было детям и по ночам. Просыпались от воя сирен, а иногда и приходилось идти в бомбоубежище.
     И знают дети Ленинграда, что тогда не доиграли мы и не доели. И наших детских снов не досмотрели. И многие ушли досрочно в «никуда».
     Мы жили в коммунальной квартире. Одну комнату отец получил от военкомата. Мы с бабушкой жили в этой комнате. Мамы нашей не было с нами, бабушка сказала, что она не смогла вернуться, хотя обещала, потому что немцы окружили весь город, и никого туда не впускали и не выпускали.
     - Мы теперь в блокаде, запомни это слово, ты уже большая.
     Я не знала, большая я ростом или маленькая, но поняла, что хотела сказать бабушка, я стала взрослой. И всё воспринимала так, как эти большие люди.
    Вторая комната принадлежала бабушке с дедом, там находился дедушка. Он рано вставал на работу, там же висела его любимая чёрная тарелка-радио, по которой звучала воздушная тревога, и он слушал последние известия и сообщения.
      До войны любил дедуля стопочку пропустить, иной раз и лишнюю. Водочки-то теперь не было, но от него иногда попахивало чем-то непонятным.
     - Чем пахнет от деда? – как-то спросила я.
     - Да иногда хлебнёт он пару глотков с остатку денатурата.
     - А что это такое?
     - Паршивая штука, но не смертельная.
     Однажды я заметила, что бабушка чем-то очень расстроена. Она и раньше была грустная, не хотела есть. Женечка от голода просто плакал. А где было взять еду? Бабушка и так, всё, что было можно, на хлеб меняла. Не было у нас никаких драгоценностей, главное – фарфоровая посуда, расписанная мамой, тоже постепенно исчезала. Даже моя самая большая кукла с фарфоровой головкой исчезла. Я не жалела о ней, в куклы я почти не играла. Главной радостью для меня были краски и карандаши. Рисовать я любила.
     «Что же сегодня случилось? – гадала я. – Почему бабушка такая грустная?»
    - Горе у нас с дедом, деточка, горе! Потеряли мы свою комнату, а ведь сколько лет ждали. Так радовались.
     - Как потеряли, бабушка? Куда же она делась?
     - Пришли вчера вечером двое мужчин с чемоданами, деда в коридор выставили и вещички наши, в том числе и «тарелку» его любимую. Сказала им: «Что ж вы делаете, бесстыдники?» А они мне в ответ: «Всё в порядке, бабуля». И ушли. Затащили мы свои вещи в бывшую ванную, вот теперь дед наш там и обитает. Тарелку здесь свою повесил, Нюра-то свою забрала, когда уходила.
     Свет и вода в квартире иногда исчезали. Насчёт газа я не знаю, наверное, был, раз бабушка готовила, а главное, чайник кипятила. Если нужно, за водой бабушка ходила на Фонтанку, она от нас недалеко, через проходной двор.
     Больше трёхлитрового бидона не приносила, слабовата была уже. Когда она приходила, чтоб её немножечко развеселить, я спрашивала: «Чижик-пыжик, где ты был?» А бабушка улыбалась и говорила: «На Фонтанке воду пил. И вам бидончик принесла».
    Буржуйку дед нам соорудил в комнате, где было два окна, в одно трубу вывел, вокруг всё заделал, чтобы не дуло. Но всё равно было холодно, и бабушка нас тепло одевала. Спали одетые и под одеялом.
     Как-то раз побежала я в туалет, он был далеко, через большую прихожую, а дальше в самом конце узкого коридора. В это время завыла сирена, и, видно, где-то в соседний дом бомба шарахнула. Вернулась я в комнату, а Женечка у бабушки на руках, и она платочком кровь у него со щёчки вытирает.
     - Что случилось?
      - Сидел он у меня на полу, на ватном одеяльце. В это время бомба и бабахнула. У нас во втором окошке стекла треснули, хоть и заклеено оно. Смотрю, а Женечка личико ручками закрыл, между пальчиками кровь показалась. И не заплакал даже, только так жалобно говорил: «Ой! Ой! Ой!» Поняла я, что осколочками его поранило. Хорошо ещё, что не в глаз, а в щёчку.
     Недолго он ещё промучился, через месяц его не стало. Когда стало совсем плохо, вызвала бабушка скорую помощь. К счастью, была у нас во дворе скорая детская помощь. Только ничего не могла сделать врач, начались у него судороги, и умер он у неё на руках.
     Положила его бабушка в посудный ящичек, поставила в детскую коляску, довезла до Охты, где были вырыты, не сказать могилы, скорее, ямы и ямки, в них и хоронили умерших.
     После войны из таких мест всех перезахоронили на Пискарёвском кладбище. Все они записаны в Книгах памяти, в том числе и мой любимый братишка Женечка – годы жизни 1940-1942.
     «Вы – дети малые военных лет… В стальном кольце задушенного Ленинграда. Ваш подвиг в том, что жили вы тогда, а больше ни о чём и говорить не надо», –  это строчки из моего стихотворения, написанного уже после войны.
     В 1942 году нас вывезли из Ленинграда. Я была в таком состоянии, что не помню, как, каким образом, но только в то время вывезли многих детей. После войны я встречала  много своих ровесников-блокадников, которые оказались  в Тамбовской, Рязанской, Липецкой, Ярославской областях, в Краснодарском крае, на Урале, в Киргизии и даже на Сахалине. Кто-то вернулся в свой родной город, а кто-то так и остался жить в тех местах.
     Мы с братом, волею судьбы, оказались в той самой «лесной школе» в Ярославской области, где была наша мама. Помню только, что рассадили нас всех на завалинке вокруг большого дома в лесу, дали по маленькому кусочку мягкой булочки с тоненьким ломтиком колбаски и по кружке тёплого сладкого чая. И сказали: «Попейте, а потом откусывайте от бутерброда небольшими кусочками, очень хорошо разжёвывайте и запивайте чаем».
     После уже в столовой за длинным деревянным столом мы ели жиденькую манную кашу и снова что-то пили. Так потихоньку нас приучали к нормальной еде. Здесь я и узнала всё про нашу маму.
    Когда мы с ней встретились, я поняла, что она совсем не такая, какой была раньше. Увидев на моих глазах слёзы, нянечка меня утешила: «Не переживай, детка, просто она сейчас больная, но это пройдёт, и она станет прежней».
     Месяц прошёл незаметно. Уже 1943 год. Сюда всё ещё прибывали дети, детский дом был переполнен. Постепенно, небольшими группами детей стали куда-то увозить. Уже взрослой, пораскинув мозгами, я поняла, это были поезда, которые военкомат отправлял за пополнением в разные концы страны, а туда они везли детей и тех, кому нужно было уехать.
     Очередную группу и нас с мамой посадили в поезд, идущий в Киргизию. Детей, у которых не было родственников, сопровождала медсестра из детского дома.
     В скором времени мы оказались в Киргизии, в посёлке недалеко от города Кант, в переводе с киргизского «сахар». Посёлок находился в довольно большом свеклосовхозе. Здесь выращивали сахарную свёклу на семена.
     Я заметила, что во время пути мама быстро менялась, редко задумывалась, глядя в одну точку, не говорила всякую ерунду и даже ела без принуждения.
     А потом вообще стала сама готовить нам завтраки из продуктов, которые нам дали в дорогу. Были у неё и деньги, поэтому, когда к нашему купе подъезжала тележка из вагона-ресторана, она покупала нам горячий суп или кашу. Горячий чай и сахар приносила проводница.
    Все дети в «лесной школе» страдали от чесотки. Успели заразиться и мы. Как-то мама сказала:
     - Чесоткой и дифтерией заразила всех старшая медсестра, видно, была она шпионкой, специально подосланной для этого. Говорят, что она исчезла, а искали её или ищут следственные органы, никому не известно.
     Поселились мы в длинном бараке, в котором уже жили две семьи,    каждая из них взяла к себе кого-то из приехавших. Нас поселили к большой украинской семье. Себе они оставили две большие проходные комнаты, в одной из которых была печь-плита с духовкой, стоял большой стол и табуретки. Другая комната служила всем спальней. В небольшом квадратном коридорчике было три двери. Одна вела на выход из барака, другая в «хоромы» хозяев, а третья в жильё, которое они нам предоставили. По-видимому, это была их небольшая кухня.
    Печка-плита на одну конфорку, с духовкой, а над ней даже колпак-вытяжка. Посреди комнаты в полу дверца в погреб, у окна кухонный стол, по двум оставшимся стенам  односпальные железные кровати с панцирными сетками.  На одной мы с братом спали «валетом», на другой спала мама. Самую необходимую посуду нам дала тоже тётя Галя. У неё было трое детей, муж на фронте. Когда сыну исполнилось восемнадцать в сорок четвёртом году, он пошёл в военкомат и попросился на фронт. Старшей дочке было шестнадцать, красавица, мне она казалась уже невестой. Носила пышные белые кофты, расшитые красными розами. И самая младшая – Ниночка, которая стала мне лучшей подружкой.
     Кто только не жил в этом посёлке! Кроме украинцев, прибалты, поляки, русские. Была даже семья ленинградцев – Васильевы. Мама с ними подружилась, и мы ходили к ним в гости. Их старший сын, мой ровесник, провожал меня домой.
     Люди говорили разное: про одних – что они сюда сосланы. Я тогда не понимала значения этого слова. Другие приехали сами и здесь жили, были и эвакуированные, такие, как мы.
     Детей было много. Для нас не имело значения, какая семья, какая национальность, даже кто на каком языке говорил. Ведь здесь были и киргизские ребята из аула или из дунганского посёлка, и посёлок и аул были рядом с нами.
    В сентябре 1943 года я пошла в первый класс. В классе было такое же «разноцветье» национальностей, как на поле цветов, где мы играли в лапту. Самым удивительным для меня было то, что все дети понимали по-русски, даже если не совсем правильно говорили.
     Учительница у нас была русская, светловолосая девушка с короткой стрижкой и голубыми глазами. Её звали Таисия Фёдоровна. Наверное, ни одна мама при тогдашней занятости не уделяла столько внимания своим детям, как она нам. Мы все её очень любили.
    Я очень заикалась, иногда долго не могла выговорить слово, боялась, что будут смеяться надо мной, дразнить и обзывать. Не знаю, почему, но этого не случилось. Я не заикалась только тогда, когда читала стихи. 
     Как-то меня послали на олимпиаду в город Кант. Память у меня была очень хорошая, я выучила наизусть большое стихотворение Константина Симонова «Сын артиллериста», в котором рассказывалось, как молодой боец, когда немцы окружили высоту, на которой он находился, вызвал огонь на себя… «Немцы вокруг меня, дайте ещё огня…»
     Лёнька остался живой, только волосы поседели. Когда погиб Лёнькин отец, отца ему заменил его лучший друг, теперешний его командир. Он научил его всему, из всякого оружия стрелять, и саблей махать, и на коне скакать. И если лошадь его сбрасывала, поднимал, вновь садил в седло и говорил: «Не расстраивайся, и помни: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла».
     И сейчас, когда отец, с сожалением смотрел на его седую голову, он сказал: «Не расстраивайся, отец. Ничто нас в жизни не может вышибить из седла». Такая уж поговорка теперь у Лёньки была.
     Тогда я заняла первое место, и призом был большой кулёк конфет. Хватило на весь класс.
     Однажды Таисия Фёдоровна попросила меня задержаться после уроков. Я осталась, сидела за своей партой. Она подошла ко мне, погладила по голове и спросила:
     - Какие слова тебе труднее всего выговаривать?
     - Там, где рядом две буквы «т» и «р». Например, – я взяла бумажку и написала цифру 3.
    - А теперь слушай меня внимательно, и сделай так, как я скажу. Если тебе встретится слово, которое ты не можешь выговорить, вдохни и говори его с выдохом. Смотри, – она глубоко вдохнула и сказала: «Три-и-и».
    - Так можно сказать любое слово.
    Потом мы таким образом произнесли ещё несколько слов, которые мне трудно было произносить. Я всё поняла, поблагодарила её и начала потихоньку тренироваться.
     Потом во время разговора, когда чувствовала, что не могу произнести какое-то слово, приостанавливалась, вдыхала и произносила его с выдохом. Звучало оно немного более протяжно. Со временем исчез и этот недостаток.    
     Не знаю, была ли я способной ученицей или мне просто очень хотелось избавиться от этого недостатка, который столько лет так угнетал меня: я не могла свободно говорить, а иногда даже спросить у кого-то о чём-то нужном.
      А теперь я почувствовала себя легко, свободно, словно, наконец, сбросила с себя непосильную ношу. Спасибо моей дорогой учительнице!
     Она всегда помогала нам, выручала из неловких положений. Некоторые ребята искажали какое-то русское слово или забывали, как оно правильно произносится.
     Помню такой случай ещё в первом классе: когда мы стали изучать цифры, она написала их до десяти на доске и, указывая на каждую, назвала: Один, два, три… и так до десяти. Потом сказала:
     - Цифру «один» можно назвать – единица.
     На другой день ученицу, отвечавшую урок, она спросила:
    - Как ещё можно назвать цифру «один»?
     Та ответила: «Акуница». В классе раздался хохот.
     - Успокойтесь, – сказала Таисия Фёдоровна. – Она прекрасно помнит, что цифра «один» - это единица. Правда, Аня?
    - Конечно, – ответила та.
    - Она просто хотела пошутить, развеселить, чтобы вы посмеялись.
     Приносила Таисия Фёдоровна нам и военную газету, в которой рассказывалось о подвиге наших солдат и партизан. В этой газете увидели мы фотографию замученной и повешенной юной партизанки Зои Космодемьянской. Она никого не выдала, её последние слова были: «Не бойтесь! Сталин с нами, Сталин придёт!»
     Таисия Фёдоровна  предложила посылать на фронт маленькие посылки. Посылать то, что мы сделали своими руками, вкладывать туда, если не письма, то маленькие записки, которые мы могли уже написать.
     Мы с радостью делали это. Мальчики из аула готовили для солдат махорку из листьев выращенного табака, девочки вязали из овечьей шерсти носки и перчатки. Клали в посылки сушёные фрукты и даже конфеты из сахара, варёного с молоком. Правда, это делали их мамы.
     Я тоже принесла кисет для табака, правда, сшить мне его помогла мама. Но три красных тюльпана на нём я вышила сама. Ещё на нём был маленький карманчик, я положила туда коробочек спичек (тоже дефицит) и записку, как просила учительница: «Кисет дарю я не простой, с войны вернёшься ты живой».
     Потом я часто думала о том, кому достанется мой кисет. И я встретила этого человека, когда была на первой практике под Ленинградом. Подробней об этом вы узнаете, если прочтёте мою повесть «Верочка» в интернете.
     Летом мы работали, спасали пшеницу от вредителя, черепашки. Она противно пахла клопами, и каждому нужно было набрать пол-литровую бутылочку. А когда убирали урожай, собирали колоски, была тоже норма – довольно приличный мешочек.
     Всё это было нужно для фронта, для победы. Помогали убирать кукурузу с поля, чистили и подвешивали сушить. Никто никогда не отлынивал, не ленился. Нам даже казалось, что мы тоже приближаем победу.
   С питанием у приезжих и эвакуированных было плохо, не было у нас ни хозяйств, ни огородов. Овощи очень дорогие, воду для полива огородов давали из канала в определённые часы. Картошка была на вес золота, мы её никогда не покупали. Единственное и самое доступное – это были кабачки, они быстро росли и обильно плодоносили.
     Хлеба по карточкам давали очень мало, иногда с кукурузными зёрнами. Рис продавали дулгане (китайская народность), они его выращивали.
     От чесотки мама нас вылечила быстро. Местный фельдшер дал ей дегтярную мазь, и она мазала нас несколько дней, а потом купала. Одежда и обувь тоже дефицит. Летом до самой осени ходили босиком, материала тоже было не купить, да и не было его у нас в посёлке.
     Себе мама как-то сшила сарафан из тонкой мешковины, и так красиво вышила на нём по вороту красную клубнику с белыми цветочками и зелёными листочками. Все просто восхищались.
     Зимой мама работала почтальоном, ездила за почтой в город  верхом на лошади. Летом трудилась на семенном току. За это платили сахаром.
     По ночам вышивала красивые косынки, кофточки и даже платья. Вначале работала при коптилке, это пузырёк с керосином и фитильком, потом, наконец, купила семилинейную керосиновую лампу, и все мы были счастливы.
     За работу она брала молоком, деньгами совсем немного, чтобы купить нитки. В городе мама покупала небольшие книжечки и читала нам вечерами. Особенно мне запомнилась одна: про девочку, у которой во время бомбёжки погибла мама. Её, как и нас, эвакуировали куда-то в далёкую деревню. Она боялась мыться в русской печке, боялась коров и коз и долго не могла назвать мамой добрую женщину, которая взяла её в свою семью и любила так же, как своих детей.
     Потом наша мама заболела тифом, её увезли в городскую больницу, я осталась дома за хозяйку. Тётя Галя научила меня и печку топить, и лепёшки из свёклы и лебеды печь прямо на плите, тушить в духовке свёклу с тыквой, которую сама нам приносила. Всё это брат не ел даже голодный, и я отдавала ему свой хлеб. Варила мамалыгу (кукурузную кашу). Если были зёрна пшеницы, молола их на жернове из двух камней. Как это делать, меня тоже научила тётя Галя.
    Когда маму выписали, её нужно было кормить рисом. Рис я покупала у дунган, и мы с братом его тщательно перебирали. Фельдшер меня предупредил, что это очень важно. Так мы и жили, до самой победы.
     В это утро я проснулась от громкого крика, выбежала на улицу. Пыль, лежавшая на дороге десятисантиметровым слоем, поднялась столбом. По дороге мчался всадник и громким голосом кричал:
     - Победа! Победа! Победа!
     Из домов выскакивали люди, а потом… Все бежали на большую площадь около Дома культуры, и началось такое! Откуда-то появилась гармонь, кто-то плакал, кто-то кричал. Особенно дети. Такой бурной радости я ещё не испытывала никогда в своей жизни. Она вырывалась из груди громким криком, хотелось бежать, невозможно было устоять на месте.
     Люди обнимались, многие женщины плакали. Одни от радости, другие от того, что недавно получили «похоронки». Как же так, война кончилась, а их любимых не стало за несколько дней до победы. Да, это было ужасно.
     Рядом со мной стояла женщина, а её утешал старик, не знаю, её отец или отец мужа, а может быть, просто старый человек.
     - Не плачь, милая. Они погибли, чтобы мы, наши дети, и родина наша были свободными, чтобы не было больше войны.
    И долго после этого жили мы с одним желанием, с одной мыслью –  только бы не было войны, а после потихоньку стали забывать. А вновь родившееся поколение вообще очень немного знало о войне, потому что в школах этой памяти мало уделяли уже внимания. Так, общими словами в учебнике истории.
     Поэтому сейчас, когда расплодились фашисты, ненависть и зло, страшная война вновь пришла на нашу землю. Да, нам так тяжело, мы не совсем были готовы к этому. Но мы, дети войны, хорошо помним уроки истории и знаем, что в нужное время великая могучая Россия – россияне, сумели собраться в кулак и дать отпор всякой нечисти. Так будет и сейчас.
     В июне месяце мы вернулись в Ленинград. Возвращались не все, некоторые уехали позже, а кое-кто остался в Киргизии навсегда. Сразу не уехали и наши земляки Васильевы.
     А как много детей нас провожало! И соседская Ниночка, моя лучшая подружка, украиночка,  и полячка Тоня Чёрная, и маленькая прибалточка Красная шапочка, как я её называла, она научила меня креститься и коротенькой молитве, которую нужно было читать перед сном.
     А сколько киргизских ребят! Некоторые пришли даже из дунганского посёлка. Провожали, конечно, не до поезда и даже не до города, а до повозки, которую нам дали из совхоза, чтобы доехать до города.
    И вот, наконец, мы дома. Родной мой, любимый мой город, как ты изменился! Сколько разрушенных домов!
     В городе хозяйничали какие-то банды, которые даже средь бела дня грабили и убивали людей. Милиция усиленно боролась с ними и, вообще, с непорядками в городе. В том числе, задерживали и всех безработных. Через три дня после приезда задержали мою маму в магазине, проверили документы и отпустили, так как она, действительно, не могла устроиться на работу за такое короткое время.
     Чуть позже ограбили и чуть не убили мою мамочку прямо в подъезде нашего дома. Это случилось 9 февраля 1946 года. 10 февраля были выборы в Верховный Совет. Бандит отобрал у мамы вещи и сумку, в которой находились хлебные карточки, месячная зарплата, заводской пропуск и, конечно, паспорт.
     Мама сразу же побежала в милицию, чтобы сообщить о пропаже паспорта: завтра нужно голосовать, а паспорта нет. Не проголосовать без уважительной причины считалось чуть ли не преступлением. Во время нападения мама попросила бандита вернуть ей паспорт. Он сказал:
    - Я вам пришлю.
    Пока мамы не было, у нас в квартире прозвенел колокольчик, бабушка открыла дверь. В квартиру вошла незнакомая женщина, протянула бабушке мамину сумочку и спросила:
     - Это ваша?
     - Нет, это сумка моей дочери. Где вы её взяли?
     - Я работаю дворником на соседней улице, через ваш проходной двор. И хотя там разрушенные дома, все равно убираю тротуары, где есть возможность. Во время уборки нашла эту сумочку, принесла в наш ЖКО, открыли сумку, там лежал только паспорт, посмотрели адрес, начальница мне говорит:
     - Ведь это рядом, через проходной двор. Отнеси им, ведь завтра выборы.
     - Спасибо! – сказала бабушка.
     И женщина ушла.
     Через много лет, когда я рассказала про этот случай своей любимой подружке Верочке, с которой вместе учились в архитектурно- строительном техникуме на нашей Моховой, она на первом курсе, а я на третьем, она вдруг засмеялась и сказала:
     - Эта женщина была моя мама. Она тогда работала дворником, и жили мы на первом этаже разрушенного дома, куда ты и сейчас ко мне приходишь. И тётя Лиза, которую ты так любишь, моя мама.
      Наша школа на Моховой уцелела. Оказывается, и в школе мы учились вместе: она в первом классе, я в третьем. Там меня принимали в пионеры.
     В эвакуации мы, дети, играли и в лапту, и в войну. Здесь же на  тесноватой улице с разрушенными домами играли, в основном, в прятки, а не в войну. Хотя здесь же стояла разбитая зенитка, из которой стреляли по самолётам, бомбившим город.
     Привлекало нас сюда с разных улиц ещё то, что разбирали развалины пленные немцы. Рано утром их колонной вели по Литейному проспекту и распределяли по местам работы, здесь они разбирали разрушенные стены и грузили кирпичи в машины. Нам интересно было посмотреть на живых немцев.
     В основном, это были пожилые люди, одетые, кто во что горазд. Потрёпанные шинели, рваная обувь, из которой выглядывали обёрнутые в какие-то тряпки ноги. У некоторых голова была обвязана старым шерстяным платком, а сверху торчала пилотка. Ведь было ещё очень холодно. На руках у всех матерчатые рукавицы.
   Ребята постарше, такие как я, лет девяти-десяти, обычно стояли в сторонке, а малыши подходили к немцам близко и даже пытались разговаривать, хотя не понимали друг друга.
     Некоторые картинки запомнились мне на всю жизнь. Однажды пятилетний Саша сказал:
     - Курту тяжело носить кирпичи до машины. Он уже старенький. Принесу ему свои санки.
     - Какому ещё Курту? – удивился девятилетний Вова.
     - А вот тот, – указал пальцем Саша на ближайшего немца. – Я с ним познакомился. Его зовут Курт.
     - Ты что, спятил?! – возмутился Вовка. – Он, может, твоего папку убил, а ты ему саночки!
     Сашок как-то погрустнел:
     - Мне мама сказала, что моего папку убил фашист, а Курт – просто немец.
     На другой день он действительно приволок свои старенькие санки. Ещё больше мы удивились, когда Саша показал нам губную гармошку:
     - Это мне Курт подарил и научил, как на ней играть.
  Я спросила:
     - И когда это вы успели?
    Сашок улыбнулся и с хитрецой сказал:
     - Когда вас тут не было.
     Видно, понял, что мы плохо относились к его новому другу.
     Многое меня удивляло: выходя из булочной, увидела, как идущая  впереди меня женщина отломила горбушку от буханки хлеба и сунула в протянутую дрожащую руку немца, стоящего у выхода. А другая ей сказала:
     - Зачем ты так? Может, он этой рукой мужа твоего застрелил! Зачем?
    Та опустила голову и тихо сказала всего одно слово:
     - Жалко.
     А я не понимала ни маленького Сашу, ни эту женщину, мне было не жалко. Мне было жалко моего брата, который умер без этого куска хлеба, мой разрушенный город, всех тех, кто его защищал. И до сих пор, уже в глубокой старости, слово «немец» вызывает у меня неприятные чувства, хоть, может, он и не фашист, а просто «немец». Умом понимаю, вернее, стараюсь понять, а сердцем не пойму и не забуду никогда.
   Когда нас с братом уже вывезли из Ленинграда в эвакуацию, в наш дом попала бомба. Она не взорвалась, но стену между кухней и бывшей ванной комнатой разрушила.
     Стену восстановили. Бомбу разрядили, и вместе с другими неразорвавшимися снарядами она находилась в первом музее Обороны Ленинграда. Табличка на ней была «Попала в дом номер три по улице Моховой». Все ребята с нашего двора бегали на неё смотреть, и очень гордились.
     После войны, в 1946 году, отец вернулся домой, по возрасту демобилизовался из армии, комнату сдал в военкомат и увёз нас из родного города. Теперь направление на работу он получал от Министерства строительства. Мы ездили по разным областям страны. Десятый класс я закончила по счёту уже в седьмой школе. Учиться дальше я вернулась к бабушке в Ленинград.
     После отъезда нашей семьи и потери своей комнаты, которую просто-напросто кто-то отобрал, а по своей неграмотности старики не смогли её вернуть, они поселились в пятнадцатиметровой бывшей ванной. У деда отказали ноги, и бабушка определила его в дом инвалидов имени Карла Маркса. Это был хороший дом, большие светлые комнаты, а вокруг дома парк.
   По возвращению в любимый город я с трудом прописалась в этой комнатушке. С нами жила ещё бабушкина подруга (они вместе работали на заводе). В блокаду она таким же образом потеряла свою комнату в коммунальной квартире. Две кровати, кухонный стол у окошка, выходящего в торец соседнего дома, две табуретки и моя раскладушка – вся наша обстановка.
     Я поступила в архитектурно-строительный техникум на своей родной Моховой и началась моя чудесная студенческая жизнь. Это самое прекрасное время в моей юности.
     Город восстановился. Он не был разрушен, как Сталинград. Он выстоял, мой гордый красавец. Казанский собор, Исаакиевский собор, Петропавловская крепость. На улицах настоящие каменные дворцы и палаты, построенные ещё при Петре. Каменные стены не разрушались, даже если в них попадала бомба. В основном, пострадали более современные кирпичные здания. Зато Петергоф…
     Мама плакала, когда увидела, во что превратили его проклятые варвары-фашисты. Исчез Самсон и многие фигуры на фонтанах. В главном дворце они устроили конюшни. Она плакала.
     Раны, конечно, остались. Раны от осколков на колоннах Исаакиевского собора и на других памятниках. На стенах надписи: «Осторожно! Эта сторона простреливается!»
     Не знаю, когда они появились, может быть, даже в финскую войну, в  то время эти гады стреляли по Ленинграду прямой наводкой. Хорошо, что после войны финскую границу от города отодвинули. Когда я студенткой отдыхала в Доме отдыха в местечке Кинольярве, мне сказали, что это бывшая территория Финляндии, переводится как Пятиозёрье.
      Прошло девять лет. Весна 1954 года. Восстановлен Петергоф, Самсон на месте. Восстановлены даже восемь залов главного дворца, там всё так же, как было при Екатерине. По городу мы гуляем в белые ночи, покой, тишина, семафоры на местах, на перекрёстках милиционеры. Если что случится, тут же свисток, и они спешат на помощь.
     И это не только в моём городе, ведь фашисты дошли до самой Москвы. Сколько разрушено городов, а посёлков и деревень! В Белоруссии их счёт идёт на сотни, и в основном всё восстановили. В сельской местности люди сами, своими силами восстанавливали своё жильё. Работали не только взрослые, помогали и мы, дети войны.
     В Ленинграде за каждым строительным учебным заведением была закреплена станция строящегося метро. Первая линия – всего семь станций. За нашим техникумом закрепили станцию «Автово», мы работали там каждую субботу.
     Когда первую линию запустили, билеты на первую поездку получили только участники строительства. Билет был очень красивый, я его храню до сих пор. Мои сокурсники, харьковчане Эля и Толик Драгожилов (у него не было одной руки),  оба участвовали в проектировании и строительстве метро в своём городе.
     Страшная война. В России погибли 27 миллионов человек. Погибшие были в каждой семье. Маленькая мужественная Белоруссия, на которую пришёлся первый удар, потеряла каждого третьего человека. Трудно даже представить себе всё это.
     Нюрнбергский процесс – это было отмщение за все зверства, совершённые фашистами. Основным приговором стала смертная казнь. В Ленинграде были повешены восемь военных преступников. Люди видели это, но не злорадствовали. Они ощущали чувство удовлетворения, может быть, даже радости, что были отомщены за свои муки и за смерть своих близких. Это было справедливо, что эти нелюди получили по заслугам.
     Мой любимый город потерял не только людей и здания, почти не осталось деревьев и кустарников. А так хотелось, чтобы он снова стал зелёным и цветущим.
     Знаю, и сейчас есть в Санкт-Петербурге Парк Победы. Сздан он самими ленинградцами. Помню, как все мы, дети, вместе с родителями почти каждый выходной в 1945-46 годах ездили на огромный пустырь в Московском районе Ленинграда, помогали убирать территорию, сажали деревья, чтобы возродился этот заложенный ещё перед войной Парк Победы.
     Через восемь лет я специально приезжала в этот парк и пыталась найти деревья, которые сажала вместе с мамой. Они, конечно, не выросли до небес, но были уже довольно высокие.
     Появились здесь красивые кустарники и цветочные клумбы, скульптуры и скамейки, на которых можно было отдохнуть, и даже песочницы для детей.
      Бассейнов и фонтанов тогда не было. А сейчас, через семьдесят лет, когда я там была в последний раз, думаю, что появились. Жаль, что глаза мои погасли, и я эту красоту не увижу. 
     Но вернёмся назад, в послевоенный Ленинград. Неожиданно приехал дядя Саша, родной мамин брат. Совсем ещё молодым он отвоевал финскую войну. Когда началась Великая Отечественная, одним из первых пошёл в военкомат. В одном из боёв (в каком году, не знаю) попал в плен, был там недолго, удалось бежать, воевал до победы.
     Возвратился не к родителям в Ленинград, а к знакомой девушке, которая жила где-то на Украине. Женился, устроился на завод механиком. В 1946 году кто-то сообщил в органы безопасности, что он был в плену. Среагировали быстро, арестовали, осудили по 58 статье на 25 лет. И оказался дядя Саша где-то в северном лагере.
     В 1949 году от него пришло первое письмо. Бабушка была неграмотная, от её имени отвечала я. Собирали с бабушкой маленькие посылочки, в основном, витамины, недорогие конфеты, печенье, в общем, по своим возможностям. У бабушки зарплата небольшая, а моя стипендия вообще крохотная.
     Не верила я, что дядя Саша предатель, дважды писала письма, но почему-то Ворошилову. Вернулся он в Ленинград через восемь лет, в 1955 году.
     Прошла неделя, и в нашу комнатушку пришли двое мужчин в гражданской одежде, но с военной выправкой. Извинились перед ним и сказали, что он может прописаться и спокойно жить в городе.
     «Только где прописаться?» – подумала я. Норма для прописки – 8 квадратных метров на человека. В этой комнате 15 квадратных метров, даже мне метра не хватает.
     Бабушка расстроилась, я её успокоила:
     - Не переживай, бабуля, я выпишусь.
     Знала, что после окончания техникума в городе оставляли только ленинградцев, иногородние ехали по направлениям или возвращались туда, откуда приехали. Не могла я поступить иначе, ведь бабушка не видела сына двенадцать лет.
     Диплом защитила 6 декабря 1956 года и по направлению поехала работать в город Усолье Сибирское, недалеко от Байкала, на строительство Иркутского химического комбината. Очень удивилась, как много ребят приехало туда работать, со всех концов страны – из Москвы, Ленинграда, из Забайкалья, из Бурятии, из разных городов Украины. В том числе и пятеро мальчишек, мы называли их «украинские женихи».
     Все мы били дети войны, комсомольцы. Работали с энтузиазмом и радостью, скучно нам не было. Я проработала там почти пять лет.
     В отпуск ездила путешествовать, побывала на Кавказе – Тиберда, Домбайская поляна, Сухуми, Батуми, Нальчик. Бывала и в других местах Кавказа.
     По Крыму путешествовала пешком. Пешие маршруты с рюкзаком за плечами. Поднимались даже на Ай-Петри, чтобы встретить солнце и спуститься к морю.
     В один из отпусков в городе Сочи я познакомилась со своим будущим мужем. Отдыхала там по курсовке, а он проходил реабилитацию по бесплатной путёвке, которую ему давал военкомат, как инвалиду венгерской войны или, как ещё говорили, венгерских событий 1946 года. Здесь он залечивал свои раны.
    Увиделись впервые в автобусе, который возил отдыхающих на Мацесту принимать ванны. Полюбили друг друга, как говорят, с первого взгляда.
     В Сочи я пробыла ещё девять дней, договорились встретиться в следующий отпуск здесь же. Только жизнь сложилась совсем не так. Видно, правильно, что человек предполагает, а Бог располагает, как должно всё расположиться.
     Не доработала я до своего следующего отпуска. Весной 1961 года ехала я в город Сыктывкар, туда пригласил меня работать знакомый директор одного завода, знал меня по работе в Усолье.
     Перед отъездом созвонилась со своим сочинским другом. Попросил он меня заехать в город, где он жил, хотя бы на пару дней. Я согласилась.
     Не отпустил он меня. На другой день уговорил зайти в загс, а когда написали заявление, попросил сотрудницу загса:
     - Распишите нас сразу, а то она уедет.
     И вышли мы из загса мужем и женой. Пришлось дать в Сыктывкар телеграмму: «Извините, не приеду. По дороге вышла замуж». Мы прожили с мужем 36 лет.
     До замужества я ездила по стране одна. Потом ездили уже вместе: я строитель, он металлург. Даже дети наши родились – один в Сибири, другой на Урале. Где мы только не были – Сибирь, Урал, средняя полоса России и даже Беларусь. И везде я встречала своих соучеников или просто друзей, таких близких мне по жизни детей войны.
     Были очень неожиданные и интересные встречи. Однажды в Жлобине пригласили нас, блокадников, на 9 Мая в техникум, чтобы мы рассказали детям о войне. Рядом со мной сидела женщина чуть старше меня, разговорились, и каково же было наше удивление, когда выяснилось, что мы обе жили в центре Ленинграда, на улице Моховой буквально через дом: я в доме №3, она в доме №7.
    Дети войны… Все, кого я встречала потом, были замечательные люди, любящие свою Родину, честные, трудолюбивые, отзывчивые, добрые и доверчивые. Наверное, поэтому сейчас больше всего обманутых мошенниками – это пенсионеры, дети войны. Раньше нас было много, ни о каких мошенниках мы даже не слышали. Теперь нас осталось мало, зато мошенников, хоть пруд пруди.
     И ещё хочу сказать о детях войны. Главной силой, кто поднимал целину, строил БАМ, были люди в возрасте сорока-пятидесяти лет, они тоже были дети войны, мои ровесники.
     В 1985 году была у друзей в Усолье, муж подруги трудился на БАМе, ещё двое моих знакомых работали там же. Комсомольцев было мало, не тот стал комсомол.
     В наших сердцах, сердцах детей войны, до сих пор горит огонёк, зажжённый Павлом Корчагиным, он ведь тоже был ребёнком войны, только гражданской.
     Наверное, поэтому я, когда десять лет назад после сильного стресса почти полностью потеряла зрение, начала писать книги для молодёжи, для детей, как и Павел, по трафарету.
     А последние три года, когда глаза полностью погасли, я диктую свои повести, рассказы о жизни, о животных, сказки, и записывают их мои знакомые.
     Есть у меня и большой роман о жизни моего поколения. Нет там выдуманных героев, всех я знала, некоторые, думаю, живы и сейчас.
    Книги ухитряюсь издавать на свою пенсию, конечно, небольшим тиражом. Ни одной своей книги я не продала, рассылала по некоторым городам, где жила и работала когда-то, дарила своим друзьям.
    Изданные книги есть в городе Краснодаре в детской библиотеке братьев Игнатовых, в двух детских библиотеках города Горячий Ключ, в котором сейчас живу.
     Есть книга сказок в детской библиотеке города Орла. Когда-то рисунки к этим сказкам сделала девочка Маша Смирнова, правнучка моего друга, ленинградца-блокадника Евгения Смирнова, который живёт в этом городе.
     Очень много моих книг в Белоруссии, так как изданы они все хорошим издательством города Жлобина. Издавать там можно любое количество, а не так, как здесь, где я сейчас живу – меньше 100 экземпляров издавать не хотят.
     Кроме того, это жлобинское издательство в обязательном порядке всю издаваемую литературу в одном экземпляре отсылает в пять библиотек Минска.
     Несколько книг я передала в библиотеку города Бобруйска, а в библиотеку города Жлобина, где когда-то жила, относила сама. У меня в этом городе много друзей, которым я книги просто дарила.
     Я не знакома с современной техникой – компьютерами, ноутбуками, планшетами и прочим. Раньше у меня не было возможности всё это купить, а когда потеряла зрение – возможности всем этим пользоваться.
     Когда писала, и нужно было уточнить какую-то дату, просила знакомых посмотреть в интернете. А всё остальное – из собственной головы.
     Память у меня хорошая, всё помню с трёх лет. Иногда шучу: «Интернет у меня в голове».
     Мой сайт и мои произведения появились в интернете в середине 2023 года только благодаря моей внучке, которая живёт и работает в Минске. Я послала ей флешку и она сделала это, хотя очень занятой человек и у неё мало свободного времени.
     Какие отзывы на мои произведения, размещённые в интернете, я не знаю, живу одна, знакомых – раз-два и обчёлся. Одни не могут, другие заняты.
     Кто-то мне сказал (видно, заглядывал в мой сайт), что некоторые рассказы неплохо бы поместить в учебник литературы для младших классов. А отзывы о двух сказках моя знакомая мне даже прочитала.
     Друзья, которым я дарила книги, считают, что они очень добрые и легко читаются. Сама я точно знаю, что мои книги не только добрые, но и многому учат.
     Когда-то наши мамы читали нам русские сказки, стихи про доктора Айболита, про Мойдодыра и про Федорино горе. А ещё про то, с чего начинается Родина. И чтобы новое поколение выросло таким же, как мы – дети войны.
     Я продиктовала эту повесть или рассказ моей знакомой, члену Союза писателей Беларуси.
     Я мечтаю и надеюсь, что когда-нибудь это произойдёт. И мои книги будут издаваться государственными издательствами, чтобы они продавались на благотворительных ярмарках (слышала по телевизору, что такие в Москве бывают), рассылались по детским библиотекам страны не в одном экземпляре.
     А то недавно мой знакомый рассказал, что у нас в Горячем Ключе моя книга «Найди себе друга» в детской библиотеке в одном экземпляре, и ребята записываются в очередь, чтобы её прочитать, а из электронной библиотеки, которая тоже здесь есть, редко скачивают. Видно, детям больше нравятся живые книжки.
     Гонорар мне не нужен, может быть немного средств только для того, чтобы создавать мои творческие литературные сайты. По слепоте своей сама сделать это не могу.