Князь Красин

Лиза была хорошей девочкой из хорошей семьи. Это не было клише, а констатация факта. Ее родители — выпускники элитного вуза, мать — искусствовед, отец — успешный IT-архитектор. Они развелись цивилизованно, когда Лизе было двенадцать, без скандалов и раздела хрустальных ваз. С отцом у нее сложились отношения теплые, почти дружеские — он звонил каждое воскресенье, водил ее в дорогие рестораны и говорил о книгах. С матерью — сложнее, густо замешанные на тихой, невысказанной претензии матери к дочери за то, что та больше похожа характером на ушедшего отца.

Она жила с матерью и отчимом в просторной ленинградской квартире с камином и дубовым паркетом. Отчим, Артем Сергеевич, появился в их жизни два года назад. Он был владельцем небольшой юридической фирмы, носил твидовые пиджаки и пах дорогим табаком и коньяком. Лиза, уже взрослая для сцен и капризов, присматривалась к нему с холодноватым любопытством. Ее любовь к матери была не так сильна, чтобы ее скручивало от ревности. Артем Сергеевич, в свою очередь, был вроде нормальным мужиком, но тоже не рвался быть ей отцом, ограничиваясь вежливыми расспросами об учебе и подарками на день рождения в виде дорогих, но безличных сертификатов. Так что они и существовали на одной территории — вежливо отстраненно, как пассажиры в купе поезда дальнего следования.

У Лизы была своя вселенная в этой квартире. Комната с окном во двор-колодец, заставленная книжными стеллажами от пола до потолка. Старая, почти слепая такса Милкивей, спавшая на подушке у ее ног и храпевшая по-стариковски громко. И лучшая подруга — Лена Генаева, которую еще со школы все звали Геной.

Ну, не крокодил Гена. А высокая, длинноногая брюнетка с губами бантиком и фигурой, от которой мутило разум у всего мужского населения университета. Ее красотку с вот такими ногами крокодилом точно было не назвать. Ирония судьбы заключалась в том, что Гена себя красивой не считала, вечно находя у себя то «нос картошкой», то «ушки лопоухие». И эта неуверенность вечно вляпывала ее в объятия всяких проходимцев и альфонсов, которых привлекал ее внешний лоск и, как им казалось, глупость.

Нормальные, адекватные парни просто боялись к ней подходить, потому что ну не может же быть, чтобы такая была одна, наверняка у нее бойфренд — манекенщик или олигарх. А прохиндеи пользовались этим вакуумом. Последний ее «воздыхатель» был просто анекдотом. Молодой человек по имени Марк, представившийся «видеохудожником», жил у Гены неделю, снимал «арт-хаусное кино» про ее кошек, а в итоге, пока она была на работе, украл стиральную машину. Точнее, не украл, а заменил. Их новенький «Сименс» на китайский «нонейм» цвета грязного снега. Наверное, думал, что она не заметит. Гена заметила.

После университета Лиза, благодаря рекомендации отца, нашла работу в крутой международной компании. Правда, на ресепшн. «Надо же с чего-то начинать», — говорила она себе. Все остальные — знакомые, родственники — думали, что она там чуть ли не менеджер проектов, и тихо завидовали.

А ей, на удивление, нравилось на ресепшн. Во-первых, был шикарный вид на старый город через огромные, почти до пола, французские окна напротив ее стойки. Она могла наблюдать, как меняется свет, как идет дождь, как зажигаются вечерние огни. Во-вторых, был неограниченный доступ к супер-автомату с кофе, который делал идеальный капучино, и корзине со свежей выпечкой от лучшей кондитерской города. В-третьих, и это было главное, — великолепная напарница Катрин. Девушка с внешностью молодой Шэрон Стоун и умом расчетливого стратега, которая, хоть и выглядела как королева красоты, в душе была своим парнем — могла и похабную шутку вставить, и поддержать разговор о футболе.

Они моментально сошлись и постоянно болтали в минуты затишья, когда в холле никого не было. Катрин, работавшая здесь уже три года, знакомила ее с работниками других филиалов и постоянными клиентами, как опытный зоолог представляет новичку обитателей заповедника.
—Смотри, вон, в сером костюме, проходит — это Марков, финансовый директор в нашем офисе на Московской. Любит покритиковать бухгалтерию, но мужик неплохой.
—А это вот, смотри, Немцов, представитель головного холдинга. Ходит, как привидение, всех донимает отчетами. Лучше не попадаться ему на глаза в конце квартала.

Лиза слушала, кивала и запоминала, чувствуя себя тайным агентом, встраивающимся в чужую экосистему.

И вот как-то раз, в один из серых ноябрьских дней, она увидела его. Через стеклянные стены она заметила, как к парадным дверям плавно, почти бесшумно, подкатила хищная серая машина, низкая, как акула. Из нее вылезает... просто греческий бог. Высокий, с идеальной осанкой, в безупречно сидящем темно-синем костюме. Он зашел в холл, и его шаги по мраморному полу были упругими и легкими. «Генерал белогвардейцев. Князь», — пронеслось в ее голове.

Он подошел к стойке, распространяя вокруг себя легкий, но стойкий шлейф парфюма — не сладкого и навязчивого, а свежего, с нотками кожи, бергамота и чего-то древесного.
—Катрин, добрый день. Сергей Саныч на месте? — его голос был низким бархатным баритоном. — Я мимо ехал, дай, думаю, заеду.

И тут же из кабинета генерального директора выкатился сам Саныч и, сияя, потащил гостя к себе, хлопая того по плечу.
—Кто это? — выдохнула ошарашенная Лиза, когда дверь закрылась.

Катрин обернулась к ней с хитрой улыбкой.
—Ооо, это наша звезда. Директор по продажам на Сенной. Красин, Константин Сергеевич.

А Лиза подумала, что Князю Красину, как она про себя его тут же окрестила, можно просто продавать свои фотографии, а не их продукцию. И за этими фото будут стоять в очереди женщины всех возрастов. «Блин, — резюмировала она мысленно, — в какой оранжерее растят таких мужиков?»

Конечно, Лиза не была дурой и не втрескалась в него с первого взгляда. Это было бы равносильно влюбленности в Джорджа Клуни или Леонардо ДиКаприо. Он был мужчиной из другого, сияющего и недоступного мира, и она позволяла себе просто любоваться им издалека, как любуются «Феррари» на дороге — зная, что никогда не сядет за его руль.

Она не втрескалась, нет. Это было бы верхом идиотизма. Вместо этого она стала тайным ценителем его редких визитов в головной офис. Как фанат, коллекционирующий кадры любимого актера. Она вычислила закономерность. Князь появлялся раз в пару недель, обычно во второй половине дня. И каждый его визит превращался для Лизы в маленький, тщательно анализируемый спектакль.

Во-первых, запах. Он не просто входил, он вплывал в офис в облаке изысканного парфюма. Лиза мысленно называла его «ароматом уверенности в себе и дорогого бархата».

Во-вторых, походка. Неспешная, прямая, с ощущением,что пространство перед ним расступается само.Походка хозяина. «Походка с привилегиями из прошлой жизни», — решила Лиза. Он никогда не пялился в телефон, не суетился. Он словно владел пространством вокруг себя.

Во-третьих, его диалоги с Катрин. Короткие, деловые, но всегда с легкой, почти невидимой улыбкой в уголках губ.
—Катрин, добрый день. Саныч свободен?
—Константин Сергеевич, здравствуйте! Сейчас доложу.
—Не трудитесь, я у него в расписании.

И он отходил к окну, давая Лизиному взгляду полную свободу. Идеально отутюженная спина пиджака, идеальная линия брюк. «Блин, — думала она, — он, наверное, даже носки гладит утюгом. Или у него есть специальный человек, который гладит носки».

Она делилась этими наблюдениями только с Геной. Та хмыкала: «Слушай, а может, он просто манерный павлин?» Но Лиза стояла на своем: «Нет. Павлин кричит «смотри на меня!». А этот… он просто такой. Он не старается. Это его естественная среда обитания».

Так и жила. Пока не наступил Новый Год.

Корпоратив был тем еще событием. Арендовали шикарный зал в историческом особняке. Отдел кадров выдавил из себя «веселый квест» с поиском спрятанных сокровищ, бухгалтерия отплясывала ламбаду под «Last Christmas», а коммерческий директор, изрядно приняв на грудь, пел «Очи черные», стоя на стуле.

Лиза и Катрин, как разумные люди, заняли стратегический плацдарм у барной стойки, поставляя друг другу коктейли «Космополитен» и едкие комментарии.
—Смотри, Марков, финдир, уже развязал галстук и пошел в народ, — ткнула пальцем Катрин. — Щас пойдет рассказывать, как он в девяностые «крутился».
—А Немцов из холдинга вон, в углу, с бокалом вискаря, выглядит как граф Дракула на диетическом питании.

И тут их взгляды упали на Князя. Константин Красин стоял в другом конце зала, у стены, с бокалом шампанского. Он не пытался ни с кем слиться, не искал глазами собеседника. Он был как скала в бушующем море корпоративного безумия. За весь вечер к нему подошли несколько человек, поговорили пару минут и отошли. Он ни с кем не танцевал.

— Спорим, он не танцует вообще? — выдохнула Лиза, уже изрядно поддавшая «Новогоднего настроения».
—Спорим на мое дежурство в новогодние каникулы, что ты не пригласишь его на танец? — с пьяным азартом в глазах бросила Катрин.

Лиза замерла. Это был вызов. Глупый, пьяный, нелепый.
—Ты с ума сошла? Он же меня в упор не видит!
—А ты заставь! Или отрабатываешь мои три рабочих дня? — Катрин сияла, как новогодняя елка.

Мысль о том, что она, Лиза, с ее старой собакой и вечно влюбленной Геной, пойдет приглашать этого полубога… это было выше ее сил. Но мысль о трех днях работы за себя и за Катрин — была еще страшнее. В ее голове включился режим «пан или пропал».

— Ладно, черт с тобой! — выдохнула она, допивая коктейль для храбрости. — Умру, но сделаю.

Она выпрямилась, отбросила волосы и, не думая, чтобы не передумать, пошла через весь зал. Сердце колотилось где-то в горле. Музыка сменилась на медленный, томный трек.

Она подошла к нему. Запах его парфюма перебивал запах елки и алкоголя.
—Константин Сергеевич?

Он медленно повернул голову. Его серые глаза с легким удивлением остановились на ней. Он был еще выше, чем казался за стойкой ресепшн.

— Да?
—Я Лиза, с ресепшн, — голос чуть не подвел ее. — У нас тут дурацкий спор. Я проиграла. И теперь я должна вас пригласить на танец.

Она произнесла это на одном дыхании, глядя куда-то в район его подбородка, и мысленно готовилась к вежливому, ледяному отказу.

Красин секунду молчал, изучая ее. Потом его взгляд скользнул через зал к их барной стойке, где Катрин, раскрыв рот, делала им ободряющие жесты. В уголке его губ заплясала та самая, едва заметная улыбка.

Он поставил бокал на ближайший столик.
—Ну что ж, — сказал он спокойно, и его баритон прозвучал как музыка. — Не могу же я позволить вам проиграть из-за меня.

И протянул ей руку.

Они вышли на паркет. Там, где другие пары держались привычно и расслабленно, Лиза вдруг осознала каждое свое движение как отдельную, сложнейшую задачу. Ее рука лежала на его плече. Под тонкой шерстью пиджака чувствовалась твердая, упругая мышца. Его ладонь на ее талии была легкой, но невероятно четкой точкой контакта, от которой по всему телу бежали мурашки.

И она не попадала в ритм. Совсем. Ноги стали ватными, а голова пустой. Казалось, она слышит не музыку, а отдельные, ничем не связанные звуки. Она делала шаг, а мелодия уходила куда-то вперед. Она пыталась подстроиться — и отставала.

«Господи, я танцую как робот-пылесос, которого пнули, и он поехал не в ту сторону», — пронеслось в голове. Она смотрела куда-то в сторону его ворота, чувствуя жар на щеках. Ее изящные каблуки, обычно такие послушные, вдруг превратились в неуклюжие колодки.

Чтобы разрядить неловкость — в основном свою — она прошептала, глядя в огромное окно, за которым сиял в новогодней иллюминации Исаакиевский собор:
—Красиво... Аж дух захватывает. Вроде какой у нас чудесный город. Как же повезло людям, что живут вот так, в самом центре. Засыпают и просыпаются с этим видом.

Она ожидала вежливого кивка или чего-то вроде «ага, согласен». Но Красин слегка наклонил голову, его взгляд скользнул по ее лицу, а потом тоже устремился к окну.

— Я живу там, — сказал он просто, без всякой позы. — В мансарде. Пойдем в гости, покажешь, насколько им повезло.

Лизу будто током ударило. От неожиданности она наступила ему на ногу. Несильно, но факт был налицо.

— Ой! Простите! — она попыталась отпрянуть, но его рука на ее талии мягко, но неуклонно удержала ее на месте.

— Ничего страшного, — он даже не поморщился. Его тон был спокоен и деловит. — У меня там неплохая коллекция видов. И кофемашина, которая не проигрывает вашей на ресепшн.

В его предложении не было ни намёка на что-то лишнее. Была лишь та же самая, слегка отстранённая вежливость, с которой он общался с Катрин. Он приглашал её не как женщину, а скорее как гида по эстетике. «Есть вид. Хочешь его оценить?»

А Лиза думала: «Он живет там. В мансарде с видом на Исаакиевский собор. И он только что пригласил меня. Меня, Лизу с ресепшн, у которой дома старая собака и вчерашний кисель в холодильнике».

Музыка сменилась на что-то быстрое, и корпоративная толпа снова закружилась вокруг них. А они стояли в центре зала, в своем медленном, прерванном танце, в самом эпицентре абсурдной ситуации.

— Я... — начала Лиза, чувствуя, как у нее пересыхает горло. Её практичный ум лихорадочно искал логическую ловушку. — А кофе... какой? Арабика?

Он не ухаживал. Он не делал ничего из того, что делают обычные мужчины. Не звонил сто раз на дню, не писал смайликов, не дарил цветов без повода. Он просто... был. И позволял ей быть рядом. После того визита в его мансарду, который оказался не похожим ни на что из ее опыта — там была тишина, панорамные окна, за которыми парил Исаакий, стены, заставленные книгами, и разговор, больше похожий на интеллектуальную дуэль, — он стал появляться в ее жизни с той же регулярностью, с какой появлялся в офисе. Сначала это были ужины в тихих ресторанах, куда не ступала нога «простых смертных». Потом прогулки по ночному городу, во время которых он рассказывал историю каждого здания, как будто лично был знаком с их архитекторами. Он не пытался ее поцеловать, пока она сама, однажды, на берегу замерзшей Невы, не потянулась к нему, задыхаясь от напряжения и восторга.

Они поженились через полгода. Все ахнули. «Что он в ней нашел?» — этот вопрос витал в воздухе их идеальной гостиной с видом на собор, как дорогой, но неуловимый аромат. Лиза и сама задавала его себе каждое утро, глядя в зеркало в своей части его гардеробной, которая была размером с ее прежнюю комнату. Она ловила на себе взгляды его коллег, его деловых партнеров — удивленные, оценивающие, чуть насмешливые.

Она стала экспертом по идеальной жизни. Научилась выбирать вино, отличать фарфор Meissen от Limoges, вести светскую беседу на трех языках и улыбаться на раутах так, будто ей не было дела до осуждающих взглядов. Она была его изящным дополнением, живым доказательством его безупречного вкуса. И главным, финальным доказательством должен был стать их сын.

Когда она забеременела, Константин отреагировал с той же спокойной уверенностью, с какой принимал все в своей жизни. "Превосходно, — сказал он. — Позаботься о себе". Наняли лучшего врача. Он купил ей дорогие книги по педагогике, говорил о том, в какой школе будет учиться их ребенок, какие языки ему предстоит выучить. В его глазах Лиза видела не трепет отца, а холодноватый интерес селекционера, выводящего новую породу.

Степан родился. И с первых дней было ясно — он не вписывается в идеал. Он был беспокойным, много плакал, плохо спал. Врачи разводили руками, потом заговорили о СДВГ, о «трудностях с саморегуляцией», о «повышенной возбудимости нервной системы». Для Лизы все эти диагнозы сливались в одно — ее ребенок был браком. Живым, дышащим сбоем в безупречной программе жизни Константина Красина.

Он не мог усидеть за обедом в столовой с полированным столом на двенадцать персон, кричал, когда гости восхищались видом из окна, закатывал истерики, если суп был недостаточно остывшим. И каждый раз, когда это происходило, Лиза видела — едва заметное, но безошибаемое — напряжение в лице Константина. Легкое движение брови. Молчаливое, леденящее душу разочарование.

И она начинала свое.
—Степа, ну пожалуйста, успокойся, — ее голос становился тонким, заискивающим, как у провинившейся горничной. — Папа устал. Посмотри, какой красивый вид.
—Прости, Костя, он просто перевозбудился. Я его сейчас уведу, он устал.

Она таскала его на часовые прогулки по промозглым набережным, пока у нее не затекали ноги и не замерзали пальцы. Шептала, уговаривала, пыталась «уговорить» его нервную систему быть удобной, не мешать, соответствовать. А потом, от отчаяния, усталости и чувства вины, начинала шипеть на него в прихожей, прежде чем войти в ту священную, гробовую тишину, что царила в их квартире:
—Степан, хватит! Успокойся сейчас же! Веди себя прилично! Не позорь меня!

Она стала его первым и самым жестоким надзирателем, потому что панически боялась разочаровать своего бога, увидеть в его глазах то самое ледяное разочарование.

И вот тот самый вечер. У них гости — важный партнер из Швейцарии с женой, люди с безупречными манерами и скучающими глазами. Все было идеально: изысканные блюда, выдержанное бургундское, интеллигентный разговор о современном искусстве. Степа, к ужасу Лизы, не спит, несмотря на поздний час. Он выходит в гостиную в своей шелковой пижамке. Он хочет показать отцу нарисованный танк, весь в синих и зеленых каракулях. Его маленькая, неуверенная рука тянется к хрустальной рюмке Константина с коньяком.

— Степа, нет! — взвизгивает Лиза, вскакивая с места, но поздно.

Мальчик дергается от ее внезапного крика, задевает рукой край стола, и хрустальная рюмка падает, разбиваясь о мраморный пол с оглушительным, хрустальным звоном. Наступает мертвая тишина, в которой слышно только шипение камина. И в этой звенящей тишине Степан, испуганный и расстроенный, громко, надрывно ревет.

Константин медленно, очень медленно встает. Его лицо — маска холодного, абсолютного спокойствия.
—Степан, хватит. Иди в свою комнату, — его голос тих, но режет, как сталь.

Но мальчик не может остановиться. Истерика, копившаяся весь день, нарастает, захлестывает его. Он размахивает руками, и одна из них со всей детской, нерасчетливой силы цепляется за осколок хрусталя на полу. Из его ладони бьет короткая, алая, живая струйка крови.

Картина мгновенно меняется. Крищащий, окровавленный ребенок. Ярко-алые брызги на идеально белом персидском ковре. Отдельные капли на отполированном до зеркального блеска мраморе.

Лиза с криком бросается к нему, пытаясь зажать рану платком, ее руки, ее бежевое шелковое платье мгновенно покрываются алыми пятнами. Она поднимает на Константина глаза, полные животной паники, ужаса и мольбы о помощи, поддержке, хоть каком-то участии.

И видит его взгляд.

Он смотрит не на сына. Не на ее окровавленные руки. Он смотрит на ковер. На алые брызги на мраморе. На разрушенную, безупречную до этого эстетику вечера. Его лицо, всегда такое бесстрастное, искажается не болью, не отцовским ужасом, а... брезгливой, почти физиологической гримасой, как будто он увидел не кровь своего ребенка, а нечто мерзкое и неприличное.

Он не кричит. Он не бросается помогать. Он произносит тихо, но так, что каждое слово отчеканивается в гробовой тишине, обращаясь скорее к ситуации, чем к ним:

— Фу. Как неэстетично.

И в этот миг, под вой ее ребенка, под ледяной взгляд мужа, под недоуменные взгляды гостей, что-то в Лизе щелкает. Окончательно и бесповоротно, как щелкает последняя дверь в тюремной камере.

Она смотрит на его безупречное, отстраненное лицо. На кровь на своих руках — кровь ее сына. На этот настоящий, живой кошмар, который для него — лишь дурной вкус, нарушение гармонии, неэстетично.

И она понимает.

Она понимает, что вышла замуж не за человека. А за статую. За концепцию. За красивую, холодную, идеальную вазу, которую она всю жизнь боялась разбить. А ее сын — живой. Он кричит, он плачет, он истекает кровью, он неудобный, он не вписывается в рамки. И это — реально. Это и есть жизнь. Ее жизнь.

И тут время будто замирает. Этот леденящий момент, когда его слова «Как неэстетично» еще висят в воздухе, разрезается резким движением.

Госпожа из Швейцарии, та самая с безупречными манерами, первая нарушает оцепенение. Она не бежит — она стремительно опускается на колени рядом с Лизой и окровавленным Степой, не обращая внимания на дорогой шелк своего платья.

— Mon Dieu! — восклицает она, и ее тонкие пальцы уже рвут на полосы свой же собственный, носовой платок, чтобы сделать жгут. — Держи, крепче держи!

Ее муж, солидный швейцарец, уже достает телефон, одним движением набирая номер скорой, его безупречный английский теперь резок и полон командных интонаций. Он диктует адрес, говорит о травме руки у ребенка, о кровотечении.

А Константин... Константин все так же стоит. Он отступил на шаг, будто боясь испачкать ботинки. Его лицо выражает лишь глубокую досаду, как если бы на его любимой картине вдруг появилось уродливое пятно. Он смотрит на эту суматоху, на окровавленный ковер, на свою жену, прижимающую к груди их рыдающего сына, и в его глазах — ни капли паники, ни капли отцовского ужаса. Только холодное, аналитическое отвращение к этому нарушению порядка.

И вот в этот момент, когда чужой мужчина, не говорящий по-русски, пытается успокоить ее жестами, а чужая женщина, не жалея платья, помогает ей зажимать рану сыну, Лиза понимает простую и страшную вещь.

Эти чужие, почти незнакомые люди — сейчас ей больше родные, чем ее муж.

Им — чужим! — больно и страшно за ее ребенка. Они видят в нем не «неэстетичную проблему», а маленького, испуганного мальчика, которому больно. Их сочувствие — живое, теплое, человеческое — обжигает ее куда сильнее, чем ледяной взгляд Константина.

Она поднимает глаза на него, и в ее взгляде уже нет ни мольбы, ни страха. Там — прозрение. Окончательное и бесповоротное.

Скорая приезжает быстро. Пока медики обрабатывают Степе руку, успокаивают его, Лиза, вся в крови, стоит посреди разрушенного вечера. Гости, извинившись, тихо уходят, бросая на Константина недоуменные, почти осуждающие взгляды.

Дверь закрывается. В квартире воцаряется тишина, нарушаемая только затихающими всхлипываниями Степы из другой комнаты.

Лиза медленно поворачивается к мужу. Она не кричит. Ее голос тих, но слышен абсолютно четко.

— Ты не человек. Ты — витрина. И я не хочу жить за стеклом.

Он смотрел, как она собирает вещи. Она не брала чемоданы — те, что он купил, из дорогой кожи. Она схватила большой спортивный рюкзак, тот самый, с которым ездила еще в университете, и стала кидать в него то, что попадалось под руку. Не идеальные наряды из его гардеробной, а старый растянутый свитер, джинсы, несколько футболок — всё, что осталось от ее прежней жизни.

Константин не пытался ее остановить. Он стоял посреди гостиной, на фоне испорченного ковра, все такой же безупречный, кроме легкой тени недоумения на лице.
—Лиза, это иррационально. Уже поздно. Мы можем обсудить все завтра, цивилизованно.

Она молча прошла мимо него, к комнате Степы. Быстро собрала детские вещи в сумку. Потом подошла к кроватке и бережно, чтобы не разбудить, взяла сонного мальчика на руки. Он всхлипнул во сне, прижался к ее плечу.

— Завтра, — сказала она, поворачиваясь к мужу, — я приеду за остальными вещами. Моими вещами.

Она вышла за дверь его безупречной квартиры. Дверь закрылась с тихим щелчком.

На улице было холодно. Снег кружился в свете фонарей. Она поймала первую же такси и, прижимая к себе спящего Степку, прошептала водителю адрес отца.

Отец открыл дверь в пижаме, заспанный. Его сон мгновенно испарился, когда он увидел ее — бледную, в засохшей крови на платье, с ребенком на руках и сумкой через плечо.

— Лиза?! Что случилось? Входи скорее!

Она вошла в его старую, пахнущую книгами и кофе квартиру. Осторожно посадила Степку на диван. Мальчик, разбуженный движением, испуганно притих.

Лиза посмотрела отцу прямо в глаза.
—Папа. Это твой внук. Он такой, как есть. Он шумный. И неудобный. Он не вписывается в рамки. И он не изменится. Но он наш.

Отец не спросил ни слова. Он шагнул вперед, обнял ее — крепко, по-отцовски, — и прижал к своему плечу.
—В тебе моя кровь. В нем — моя кровь. Семья никогда не бросает своих. Никогда.

И они стояли так втроем в прихожей — отец, дочь и внук. Теснота, неидеальность, тихие всхлипывания ребенка

И потом началась жизнь.

Настоящая. Та, что пахнет не дорогим парфюмом, а домашними сливовыми пирогами и утренним кофе, который не надо пить, идеально выпрямив спину. Та, в которой можно засидеться за завтраком до полудня, потому что сегодня просто лень куда-то бежать.

Прогулки с Геной, которая, наконец, нашла себе нормального парня и теперь смеялась так заразительно и громко, что прохожие оборачивались и невольно улыбались. Гена, которая с упоением возилась со Степой, катая его на плечах и называя его «сын полка». И Степа, этот «неудобный» мальчик, расцветал в этой суматохе, его смех стал самым частым звуком в доме.

На следующее утро Лиза поехала к маме за Милкивеем. Собака, узнав ее, завиляла хвостом и облизала ей руки, словно прощая все эти месяцы разлуки. Константин не просто не любил животных — он не выносил самой идеи шерсти на мебели и собачьего запаха в стерильном воздухе его храма эстетики. Теперь Милкивей, проявив чудеса долголетия, грелся на своем любимом коврике у батареи и со вздохом блаженства зарывался носом в растянутый свитер Лизы. Он был здесь своим.

Долгие, неторопливые беседы с отцом. Они читали одну и ту же книгу, а потом устраивали свой «клуб двоих» — спорили о героях, цитировали понравившиеся абзацы, и пахло в эти вечера чаем и старой бумагой. Это было куда ценнее любых дискуссий о современном искусстве в гостиной Красина.

И Лиза… Лиза могла, наконец, быть любой.

Она могла быть усталой. Могла быть расстроенной. Могла встать с утра в растянутых спортивных штанах, с растрепанными волосами и в плохом настроении. Ей не нужно было надевать маску безупречной жены. Не нужно было извиняться за свои чувства.

И они — ее семья — принимали ее именно такой. Не идеальной. Не всегда сильной. Не всегда удобной. А просто — какой есть.

Живой.

И в этой простой, шумной, настоящей жизни она нашла то, что тщетно искала в стерильном совершенстве — себя. И безоговорочную любовь.