Звали ее Вера

Вчера мой старый приятель Михаил прислал мне фотографию. Черно-белый снимок семидесятых: девушка в летнем платье стоит у ротонды в городском парке. Ничего особенного, казалось бы. Но Михаил написал всего одно слово: "Помнишь?"
Я не помнил. Вернее, я думал, что не помню. Но через час, когда я заваривал вечерний чай, меня вдруг пронзило: белая ротонда, запах сирени, который был таким сильным, что казался почти осязаемым, и девушка в этом самом платье. Звали ее Вера. И у нее была родинка над левым локтем.
Почему родинка? Почему именно эта мелочь всплыла первой из водоворота забвения?
Французский философ когда-то писал о том, что память – это не архив, а живой организм. Она не хранит прошлое, она его пересоздает, ткет заново из обрывков ощущений. И каждый раз, когда мы вспоминаем, мы не извлекаем готовую картинку из ящика комода, а рисуем ее заново красками сегодняшнего дня. Родинка над локтем – это был мой вход в тот утраченный мир. Крошечная дверь в то лето, когда мне было девятнадцать.
Древние философы сравнивали человеческое познание с процессом воспоминания. Платон утверждал, что учиться – значит вспоминать то, что душа знала прежде, до рождения. Но есть и другое воспоминание – то, которое случается с нами в самой жизни, когда мы вдруг понимаем, что какой-то момент был важнее, чем мы думали, когда он происходил. Только годы спустя мы осознаем, что именно тогда, в той ротонде, в тот майский вечер, решилось нечто фундаментальное.
Вера была дочерью нашего соседа, профессора физики. Я же был обычным студентом филфака, носил потертую джинсовую куртку и зачитывался экзистенциалистами, думая, что понимаю Камю и Сартра. Мы встречались случайно – во дворе, в трамвае, в той самой ротонде, куда я приходил читать, а она рисовала акварели.
У нее была странная привычка: когда она думала, она касалась кончиками пальцев этой родинки над локтем. Легкое, почти неуловимое прикосновение. Я наблюдал за этим жестом часами, пока она сидела с мольбертом, и парк наполнялся послеполуденным золотистым светом.
Мы говорили обо всем и ни о чем. О фильмах Тарковского, которые тогда только начинали обретать культовый статус. О том, что означает свобода. О том, можно ли жить настоящей жизнью в ненастоящем мире. Пафосные юношеские разговоры, которые теперь кажутся трогательно наивными. Но разве они были менее настоящими от того, что мы не знали еще, как сложится жизнь?
Однажды вечером, когда солнце уже садилось и ротонда погружалась в сиреневые сумерки, Вера сказала нечто странное. Она положила кисть, посмотрела на меня очень серьезно и произнесла: "Знаешь, я думаю, что у каждого человека есть одна секунда. Всего одна. Когда он видит всю истину сразу. Но мы никогда не знаем, когда именно она наступает. И потом всю жизнь пытаемся вспомнить, что же мы тогда увидели".
Я тогда не придал этим словам значения. Кивнул, улыбнулся, мы пошли гулять по аллее. Но теперь, спустя столько лет, я понимаю: она говорила о самом главном. О том мгновении прозрения, которое случается с каждым, но которое мы почти всегда пропускаем, потому что слишком заняты бытовыми заботами, страхами, планами.
В физике есть понятие сингулярности – точки, где все законы перестают работать, где бесконечность сжимается в ничто. Может быть, в человеческой жизни тоже есть такие точки? Моменты, когда обычное время схлопывается, и в одном взгляде, в одном прикосновении, в одной секунде умещается целая вселенная смыслов?
Я помню, как однажды она показала мне свою акварель. Это был не пейзаж парка, как я думал. Это была абстракция: сиреневые и голубые разводы, переходящие в белое свечение в центре. "Это ротонда?" – спросил я. Она покачала головой: "Это то, что я чувствую, когда мы здесь сидим".
Символизм архитектурных форм необычайно богат. Ротонда – круглое здание с куполом – это одновременно и храм, и утроба, и модель космоса. Круг без начала и конца, совершенная форма, которую греки считали божественной. Но ротонда открыта со всех сторон – в этом ее парадокс. Она защищает и обнажает одновременно. Под ее куполом ты одновременно спрятан и виден всем.
Мы встречались всё лето. Потом пришла осень, и Вера уехала учиться в Ленинград. Мы обменялись несколькими письмами, но постепенно переписка иссякла. Так бывает. Жизнь разворачивается в своей непредсказуемой логике, и люди, которые казались центром вселенной, становятся лишь воспоминанием, потом – смутным образом, потом – забываются совсем.
Я женился, развелся, женился снова. Работал редактором, потом преподавал в университете. Написал несколько книг, которые имели умеренный успех. Жил обычной жизнью человека, который не совершил ничего выдающегося, но и не провалился окончательно. Средняя температура по больнице, как говорится.
И вот – фотография от Михаила. Оказывается, он тоже помнил то лето. Оказывается, он тогда тоже бывал в парке, и мы даже несколько раз разговаривали, хотя я совершенно забыл об этом. Но он помнил Веру. Более того, он случайно встретил ее несколько лет назад в Москве.
"Она спрашивала о тебе," – написал Михаил. И добавил: "Она сказала странную вещь. Что всё важное в ее жизни так или иначе связано с той родинкой над локтем. Что когда-то один парень смотрел на нее, и она вдруг поняла, что значит быть видимой".
Быть видимой. Какая простая и одновременно глубокая мысль. Мы проводим жизнь, думая, что нас видят – коллеги, друзья, любовники, дети. Но на самом деле нас чаще всего не видят. Смотрят – да. Но не видят. Видеть – это значит проникать взглядом сквозь поверхность, улавливать сущность, распознавать уникальность другого человека.
Я вдруг понял, что и я был увиден тем летом. Вера видела меня – не студента-филолога с претензиями на глубокомыслие, а меня настоящего, того, кто прятался за книжками и умными фразами. И в ее акварели с сиреневыми разводами была не ротонда, а наше общее пространство узнавания.
Рильке писал о том, что любовь – это не слияние двух людей, а ситуация, когда два одиночества защищают, граничат и приветствуют друг друга. Может быть, то лето и было такой ситуацией. Мы не были влюблены в романтическом смысле слова. Мы не целовались под луной, не давали друг другу обещаний. Но между нами существовало нечто более ценное – взаимное узнавание, молчаливое понимание важности момента.
Прошло больше сорока лет. Михаил дал мне телефон Веры, но я не решаюсь позвонить. Что я скажу? "Помнишь родинку над своим локтем?" Это прозвучит либо странно, либо пошло. А может, она уже и сама не помнит те наши разговоры в ротонде. Память избирательна и капризна. То, что для одного человека было откровением, для другого могло быть просто приятным времяпрепровождением.
И всё же эта фотография изменила что-то во мне. Я вдруг понял, что всю жизнь искал тот же самый опыт узнавания. Тот момент, когда тебя видят по-настоящему. И может быть, главная трагедия не в том, что мы расстаемся с людьми, а в том, что мы перестаем видеть друг друга, даже оставаясь рядом.
Мартин Бубер различал два типа отношений: "Я-Оно" и "Я-Ты". В первом случае другой человек – это объект, средство, функция. Во втором – он становится субъектом, с которым возможна настоящая встреча. Таких встреч в жизни случается немного. Может быть, две-три за всю жизнь, если повезет.
То лето в парке было одной из таких встреч. И родинка над локтем была не случайной деталью, а символом, знаком, меткой на карте памяти. Она указывала на то место, где случилось настоящее, где два человека на мгновение вышли за пределы собственных одиночеств и создали третье пространство – пространство общего бытия.
Сейчас, когда я пишу эти строки, за окном тоже май. Сирень цветет с особенной щедростью в этом году. И я думаю о том, что, может быть, смысл жизни не в великих свершениях, а в этих мгновениях подлинности. В способности увидеть и быть увиденным. В готовности признать, что родинка над чьим-то локтем может содержать в себе больше истины, чем все философские трактаты вместе взятые.
Завтра я, кажется, всё-таки наберу тот номер телефона.