Главы с пятую по девятую. Начало см ниже

Глава 5 Психушка.
Случилось так, что поехали вскоре после этого мы с Олегом на рыбалку. Не помню уже, кто первый тогда это предложил, но именно там, глядя на идиллическую гладь озера, слушая поющих вокруг нас птиц, он впервые в неформальной обстановке по-настоящему разговорился. Рассказал, конечно, в тот раз он мне далеко не всё, поэтому для связности опишу так, как узнал эту историю несколько позже. Итак, родился Олег Большаков в благополучной московской семье, отец его заметный довольно в прокуратуре чин, а старший брат – офицер комитета государственной безопасности. Пытался, правда, Олег из наезженной семейной колеи выскочить и выучился даже на историческом, рассчитывая в конечном итоге преподавать, если не в вузе, то хотя-бы в школе. Что именно побудило его резко изменить решение, я так и не узнал, какая-то там история, где столкнулся он лицом к лицу с правовой несправедливостью, но очутился в конечном итоге Большаков всё же на следственно-оперативной работе и молодым ещё совсем человеком попал в прокуратуру Союза. Сам я в этом особо не разбираюсь, догадываюсь только, что важный карьерный шаг. Грянул вслед за этим 79-год, ввод, как вы помните, ограниченного контингента в Афганистан. Олег, используя служебное положение, активно собирает всю возможную информацию и где-то через год, то есть, наверное, уже в 80-м, готовит большую на двадцати с лишним листах докладную в прокуратуру Союза. Подчеркнуть важно, что никто ему этого, конечно, не поручал, личная совершенно инициатива! Изложил он в своей докладной следующее: задачи, официально декларируемые как причина ввода войск, выполнимы и без войны, достаточно сформировать в афганском руководстве некоторую, просоветскую группу (она, собственно, и до ввода войск была, сохранялась отчасти и позже). Излагает далее он свои выводы о негативных последствиях афганской войны, которые, нужно сказать, через год вполне уже обозначились. Самое главное - колоссальный репутационный идеологический ущерб, причём, как внутри страны, так и за рубежом. Огромная индустриальная сверхдержава с колоссальным научным и ещё чёрт знает каким потенциалом схлестнулась, проявив агрессию, со сравнительно небольшим, пребывающим фактически ещё в феодализме государством. Местность сложная, труднодоступная, военные действия обычными средствами явно затягиваются и стоить будут больших жертв. Что сопротивляться афганцы будут до последнего, тоже, исходя из истории региона, абсолютно ясно. Использование таких традиционных для западного мира методов как ковровые бомбардировки, напалм и биологическое оружие исключено для нас в силу этических соображений. Упомянул Олег в докладной и установившийся сразу же после ввода войск наркотрафик (даже сегодня не все знают, что с конца двадцатых и до семьдесят девятого года сколь-нибудь масштабной организованной торговли наркотиками в СССР не существовало. Открытие в 79-ом наркотрафика – целиком и полностью заслуга андроповской команды, если называть их языком сегодняшним – либералов). Последствие этого траффика – разложение армии, спецслужб и советского народа. В результирующей части своей докладной высказывает Олег уверенность, что всё вышеперечисленное - результат осознанного вредительства, и предлагает начать большое комплексное расследование среди руководства партии и спецслужб с целью врагов этих выявить. Провести серию показательных процессов с расстрелами виновных и последующим выводом войск из Афганистана. А в постскриптуме пишет, что с точки зрения сбережения человеческих жизней расстрел нескольких сотен или даже тысяч затаившихся врагов сбережёт миллионы жизней честных советских граждан, гибнущих в Афгане и от наркоты.
Жил Олег в тот момент с родителями в большой сталинской постройки квартире, и, вот, в один из вечеров старый прокурор спрашивает сына:
 - Ну чего ты там всё пишешь? Дай глянуть?
Олег молча вручил ему исписанную от руки кипу листов и удалился в свою комнату.
- Идиот! - выдержка изменила старому работнику юстиции. - Кретин! – наливался желчью, сидя в гостиной, отец, мать обитали на даче, и себя он не сдерживал. Дочитав до конца, отец позвал Олега и спросил: - Понимаешь ли ты, что текст этот – летальный? – и, не дожидаясь ответа, бросился, схватившись за телефон, звонить старшему сыну. 
- Что-то давненько, Большаков, тебя не видно, забывать родных стал, - произнёс, шутливым тоном отец. Было у них так заведено, если по телефону «Большаков», значит что-то чрезвычайно важное, а вот «Витя» или «Олежек» – обычный семейный звонок.
- Заеду, заеду обязательно, - пообещал, непринуждённо Виктор.
- Верить твоим словам, - отреагировал ворчливо родитель.
- Что, прям сейчас заскочить? – голосом, каким спрашивают «не выпить ли чаю?» поинтересовался Виктор.
- Ну так завтра закрутишься, забудешь, а то и вовсе пропадёшь на неделю, знаем мы тебя, - в тон ему откликнулся отец. Через сорок минут полковник комитета государственной безопасности Виктор Большаков входил в родительскую квартиру.
- Садись, вот читай, повесть тут целую брат твой написал, - кивнул на ворох разбросанных на столе листов прокурор.
- Они пронумерованы как-то? – взял кончиками пальцев несколько страниц Виктор.
- Сейчас, - торопливо подойдя к столу Олег аккуратной стопочкой разложил бумаги. Закурив, старший брат принялся за чтение, он всегда курил читая документы, так ему лучше думалось. Читал долго, внимательно, молча, некоторые страницы откладывал, а затем, просматривая их по второму разу, о чём-то размышлял, останавливался, и снова возвращался к исходным местам текста. Подняв наконец голову, вопросительно посмотрел на отца: - Это брат твой написал для генпрокурора, - пояснил тот. Холодно кивнув, Виктор, переведя взгляд на Олега, негромко протянул: - Х о р о ш! – и, помолчав с минуту, совершенно неожиданно выпалил:
 - Соединённые Штаты Америки – абсолютно преступное государство! Нисколько не менее преступное, чем нацистская Германия! У них, кстати, и помимо Хиросимы столько!!! Никакой, вот, бумаги не хватит всё описать, - крепкой своей ладонью хлопнул по разложенным на столе листам он. Олег с отцом выжидающе смотрели на полковника, понимая, что так просто тот про США вспоминать бы не стал. – Ну, как, Олежек, всё понял? – обернулся к брату Виктор.
- Всё же, ты для порядка и сам объясни? – усмехнулся тот.
 – Смеётся он! – взорвался отец, - это летальная вещь, понимаешь? Л е т а л ь н а я! – разбросал ударом руки по столу листы он.
- Ну… летальная, сейчас вряд ли, психушка скорее! – отозвался брат. – Как, Олежек, готов в психушку? – поинтересовался, иронично полковник. - А что? Главное – законно всё! Взрослый человек, в серьёзной системе не первый год трудится, и такие закидоны! Тебе соску ещё сосать, инфантил! Нюрнберга захотелось? Чтобы Нюрнберг случился знаешь, сколько лет пахать пришлось? Пять, думаешь? Нет, не пять! С конца двадцатых, если не раньше! Разборки тридцать седьмого – это тоже ведь фундамент к Нюрнбергу! Ну и дальше да - пять долгих военных лет! А главные всё равно тогда ушли! Кто, кто их судить будет? – хрястнув в сердцах по листам бумаги разворошил и смял их он. - Какой силовой механизм процесса? Об этом ты думал? Идиот!!! Следствие? Какое следствие? Я тебе и без всякого следствия скажу, кто в нашем ведомстве причастен! Ты думаешь, такой поток денег скрыть можно? А нефтянка? Про неё ты тут ничего не написал? - провёл рукой по раскиданным по столу листам он. - Чтобы таких привлечь, это… - запнулся Виктор, подбирая выражение, - уникальный исторический феномен! Раз в пятьсот лет бывает! На кого? Кого? Опираться будешь? Какой у тебя обеспечительный механизм к ответственности их привлечь? Нету у тебя механизма, поэтому в психушку тебя дурака упрячут и будут правы!
- А главное, ты о нас подумал? – вставил отец.
- Да нет, я бы даже не стал так… - перебил его Виктор и, обернувшись к Олегу, спросил. - Ответь мне совершенно откровенно: меня ты считаешь порядочным человеком?
- Да, - твёрдо ответил Олег, - поэтому и показал, - кивнул на свои бумаги он.
- Так что, я, по-твоему, ничего не понимаю? Или молчу в тряпочку? На жердочке трусливо пересиживаю? Один ты прозорливый и смелый такой выискался? – Олег подавлено молчал.
- Когда машина набрала уже обороты, противостоять ей в лоб бессмысленно, раздавит и не заметит даже! Единственный способ - внедрившись в неё, аккуратно, гомеопатическими дозами корректировать путь…
- Ну это же оппортунизм! Был в двадцатых такой термин, - пояснил Олег.
- Историк ты наш, - усмехнулся полковник, - разъясни нам тогда одну историю - когда мразь вся в семнадцатом из Лондонов, Швейцарий, Нью-Йорков к нам хлынула, какую цель они тогда ставили? Целый вагон крыс словно вшей тифозных тогда запустили, забыл? Газами как крестьян в Тамбове травили, напомнить? Как золото эшелонами вывозили, как отдавали под концессию всё американцам, как страну рвали на части? Были те тогда, кто открыто с протестом выступил? Были, были, сам знаю, что были! И где они? Куда делись? Раздавили их к чертовой матери!!! А Россия всё равно выжила, и нечисть потом выгребли! Одного в Горках придавили выродка, чучело в назидание из него сделали, другого в Мексике и остальных постепенно тоже. Тебя это ни на что не наводит?
- Да знаю я, куда клонишь, никто там твоих «швейцарцев» не трогал, сами между собой перегрызлись!
- Сами, сами, да не сами! – возразил Виктор.
- Поздно уже, - поднялся Олег, - знаю, что ты хочешь сказать. Допустим, ты прав, но кто-то должен встать и сказать всё открыто. Так, чтобы даже те задумались! Сказанное не исчезнет, а среди них тоже…
- Решил, значит? – уточнил брат.
- Да.
- Ну что ж, решил так решил! – действительно, поздно уже, поеду.
- Что ты такое говоришь, Виктор? - всполошился отец, – Он же, идиот, на самом деле отдаст это прокурору.
- Решил, значит решил, - с нажимом повторил полковник КГБ.
- Он же нас всех подставляет, об этом ты не думал?
- Про  н а с  они и так всё знают, - парировал, стоя уже в дверях Виктор.
Олега взяли через несколько дней в рабочем кабинете, самый долгий год своей жизни провёл он в тюремной психушке. Что-то постоянно менялось, то его жестко прессовали, сутками держа в смирительной рубашке и накачивая уколами, то вдруг непонятно с чего наступало относительное затишье. Первое время Олег пытался анализировать, представляя, к примеру, что вот изменилась обстановка, сейчас его выпустят, и он отправится на работу, но его вновь туго затягивали в смирительную рубашку и опять держали на полу сырого холодного бокса. Всё это разбавлялось регулярными визитами к главврачу, холёному, лет пятидесяти, с закошенной под дореволюционного доктора бородкой психиатру. Тот задавал всегда одни и те же вопросы о самочувствии, допытывался, нет ли претензий, жалоб, просьб, и независимо от ответов Олега, всё затем продолжалось по прежнему. В этот раз главврач был не один, рядом с ним в кабинете находился спортивного вида мужчина, лет сорока, в строгом чёрном костюме при галстуке:
- Вы способны со мной разговаривать? – спросил он Большакова и дождавшись кивка повернулся к главврачу. Тот, слишком как-то поспешно покинул кабинет, а незнакомец, выдержав довольно хорошую паузу, во время которой он внимательно Олега разглядывал, бросил: - Вы хотите отсюда выйти?
Олег кивнул, а тот ,неприятно скривившись, выдавил: - Не нужно кивать! Я хочу, чтобы вы мне ответили.
– Да, я хочу выйти из психушки! – громко сказал Олег.
 – Как вы представляете свою дальнейшую жизнь? – не дал опомниться гость.
- Пойду работать.
- Куда? – реакция мужчины была мгновенной.
- Пока не знаю, - догадавшись что не нужно медлить, сразу же откликнулся Олег.
- То есть вы осознаёте, что в прокуратуре служить уже не сможете? – Олег кивнул, и тут же спохватившись, громко сказал:
 - Да, я понимаю, что в прокуратуре работать не буду.
- А где вы будете работать?
- Может в школе? У меня образование историка, - пояснил, в ответ на вопросительный взгляд Олег.
- Нет, в школе вы работать не сможете, - безапелляционно отрезал мужчина.
- Почему? - удивился Олег.
- Не надо лишнего, – отшил, с напряжением в голосе гость, - давайте по существу!
- Ну-у-у, язык я знаю, переводить, возможно, - неуверенно протянул Олег, который прилично владел немецким.
- Нет, переводить вы не сможете, - не поинтересовавшись даже, какой у него язык отрезал пришедший.
- Права у меня есть, профессиональные.
- Вот это вполне! Согласны пока водителем?
- Да, - мгновенно отозвался Олег.
- И ещё, - не дал ему опомниться мужчина, - вам придётся уехать из Москвы! – внимательно отслеживая реакцию, он бесцветными своими глазками пытливо буравил Олега.
- Хорошо, - кивнул тот, - я согласен.
- Куда вы поедете?
- В N-ск, - ответил Большаков.
- У вас там, если не ошибаюсь, тетя?
- Сволочь, - подумал Олег, - всё, и так знает!
- Не слышу?!! – голос незнакомца вновь сделался напористым.
- Да, у меня там тётя, - подчёркнуто внятно, как слабослышащему ответил он.
- Ну вот и поезжайте туда!
Зря Олег надеялся побывать дома, в N-ск, в отдельном купе поезда его сопроводили два дюжих сотрудника, и он сразу же устроился в наше ПМК водителем. Тётя, старшая сестра отца, одинокая, схоронившая в войну мужа пожилая женщина охотно его приютила. Несколько дней ушло на то, чтобы дозвониться до жены. Он знал, что пока пребывал в психушке добилась она развода, но с иррациональным почему-то упорством стремился с ней поговорить. Разговор получился скомканным, неприятным, говорила она с ним чужим напряжённым голосом и была до предела лаконична. Мучила до этого какая-то недосказанность, казалось, произошла ошибка, просто что-то не до конца она поняла, неправильно ей сообщили.
- Я сделал серьёзную ошибку по работе и вынужден был…
- Меня это уже не интересует, - чужим совершенно голосом прервала его она.
- Спасибо за искренность! – ответил он, и положил трубку. Сразу, как ни странно, сделалось легче, возникла чёткая определённость, которую он принял. Тётя на это отреагировала по-своему и познакомила его с соседкой. Олег обрёл вместе с новой профессией и новую супругу - простую добрую женщину без московских претензий и апломба. Отец тоже говорил с ним по телефону сквозь зубы, всё ещё, очевидно, считая его виноватым. Брат, как ни странно, весело шутил и успел даже два раза приехать в гости. От серьёзных разговоров он, правда, уклонился, сказав лишь:
- Ты уже понял, что лишнее знание обжигает, к нему нужно быть готовым. Во всех смыслах… - и перевёл разговор на рыбалку. Через три года генерал майор Виктор Большаков умрёт при странных, невыясненных до конца обстоятельствах, Олег приедет на похороны (ему разрешат) и, недолго побыв с родителями, отбудет обратно. Отец, ничего ему не скажет, но по насупленному его молчанию очевидно было, что винит он во всём именно его, Олега.
Глава 6 Начальник БСУ
- А-а, здравствуйте ребята, - на костистом, изборождённом глубокими морщинами лице дяди Саши отразилась неподдельная радость. Сделался, он к этому времени уже неким центром внимания, и образовалось стихийно у него на БСУ нечто вроде «салона». Не знаю как раньше, но во второй половине восьмидесятых работали мы уже далеко не по-стахановски. Случались, конечно, отдельные случаи штурмовщины, но в основном производственный процесс проходил ни шатко, ни валко, и ребята, кто вместе, кто порознь, останавливались нередко у дяди Саши покурить и пообщаться. Сделавшийся внезапно центром внимания дядя Саша расцвёл, всегда бодрый, жизнерадостный, будто даже и вне возраста, охотно он травил байки и был в курсе всего в нашем ПМК происходящего. «Душкой», что называется, он при этом не был, мог, к примеру, посреди непринуждённой и добродушной болтовни внезапно взорваться и кого-то из своих «гостей» обхамить, что, впрочем, охотно ему прощали, тем более что, остыв, на следующий день он даже и не вспоминал о размолвке. Здесь, кстати, стоит, наверное, упомянуть, что БСУ это относилось к нашей же передвижной механизированной колонне, в которой я работал достаточно давно, чтобы знать, что дядя Саша разительно изменил заведённые тут порядки. Никакого начальника БСУ прежде не было, а был всего лишь оператор и двое подсобных рабочих. Но поскольку работа у подсобников тяжёлая, а нажимать за оператора кнопки можно было научить и ребёнка, то ребята регулярно менялись. Делился рабочий день на три равные части, и «блатное» верхнее место занимали по очереди. Так как утром машин было больше, удачным считалось попасть туда именно с утра, а вот к вечеру наоборот – стремились вниз, ведь к концу рабочего дня становилось заметно спокойнее, а «верхнему» перед уходом нужно было ещё и помыть бетономешалку. Мытьё, правда, её производилось поливом из резинового шланга, так что тут особо, честно говоря, не перетрудишься, но всё же! Иногда, когда машины шли одна за другой, таскать цемент и кидать здоровенной совковой «комсомольской» лопатой щебень становилось невмоготу, менялись чаще. Выдохшегося товарища отправляли наверх «понажимать кнопки», а стоило ему восстановить силы, то подменял он на щебне одного из «нижних», которому в свою очередь тоже требовался отдых. БСУ, честно говоря, считалась «ссылкой» – работа тяжёлая, вредный для лёгких цемент, отправляли туда прибывших с окрестных сёл новичков либо проштрафившуюся перед начальством молодёжь. Когда несколько лет назад во время очередного запара с людьми некий умник предложил в составе ссыльной троицы отправить престарелого подсобника дядю Сашу, кто-то из ребят выругался: «Вы что, сдурели? Старик же!». Но в конце концов решили - пускай поработает он наверху, понажимает кнопки. Первая, вынужденная пахать без перерыва на щебне и цементе пара сбежала быстро. Это были старые тёртые кадры нашего ПМК, после чего к отказавшемуся уходить с «кнопочной» работы дяде Саше стали присылать сельских, только что устроившихся к нам ребят. Иные из них на какое-то время задерживались, другие сбегали быстро. Объявил буквально через несколько дней дядя Саша себя начальником БСУ и двое молодых, проработавших у нас без году неделя парней безропотно это приняли. Вот так, там и наступила «эпоха» дяди Саши, сразу же завёл он кучу новшеств: до того, к примеру, как бетон не будет готов, и сам дядя Саша торжественно об этом не оповестит, ни одна машина не смеет приблизиться к его мешалке! Необходимость этого, он даже пытался как-то обосновать, но водители махнули, посчитав за старческую блажь, рукой. А самое главное - сумел дядя Саша взять в руки парочку трудяг «нижних» и заставить их работать на полную мощь за небольшие совсем, что платили на несчастном этом объекте, деньги. Начальство теперь никого не уговаривало, а через нас – шофёров, просто передавало дяде Саше указания, и он сам уже всё организовывал. Общаясь постоянно с водителями, которые в силу своей мобильности были довольно осведомлёнными людьми, дядя Саша из серого неприметного неквалифицированного подсобника нежданно для многих сделался вдруг всё и про всех знающим, держащим руку на пульсе человеком.
- Здравствуйте, ребята. – Ещё раз повторил дядя Саша.
 – Как жизнь, начальник? – с ехиднейшей ухмылкой обернулся он к Олегу.
- Почему начальник? – улыбнулся в ответ тот.
- Что? Ошибся, скажешь?
- В милиции тем не менее не служил…
- Вот незадача! – театрально развёл руками руководитель БСУ, - Ошибся значит? Где-ж ты вид такой официальный успел приобресть? На майора, не меньше, глянешься! Это-ж как проштрафиться надо было? – кивнул на затёртый, рабочий прикид Олега он.
- Злорадствуешь? – широко улыбнулся Большаков.
- Ни боже мой! – с радостной готовностью возразил дядя Саша. – Любопытно очинно только. Помоложе был бы, возгордился – целый майор ко мне, старому троцкисту приставлен! Уважают!!!
- Теперь, значит, уже не гордишься?
- Да чего там! Старое я всё отсидел, бумагу выдали даже с печатями, что зря! А нового-то ничего и нету! Рад бы, но годы мои уже не те, - усмехнулся издевательски старик. – А ты, вот, голуба душа, как же очутился здесь? Без отсидки хоть?
- Да как сказать… - в глазах Олега заиграли лукавые огоньки.
- Прижучили, значит таки? Отруководился? – оживился старик.
- Что мы всё про меня, да про меня? Тоже мне персона! – усмехнулся Большаков. – Ты лучше свою биографию расскажи? Вот где интересно!
- Шубы теперь уж с моей биографии не сошьёшь, - едко заметил старик, – всё отсижено и быльём поросло.
- Да какая уж тут «шуба», самому любопытно.
- И что же, голубь мой, тебе любопытно?
- Ну, к примеру, листовки ты троцкистские разносил, а кто Троцкий такой, знал? Программу его политическую?
- Дядю Ваню я знал, соседа!
- Дядю Ваню? – удивился Олег.
-Да, дядю Ваню, мастера с завода. Хороший мужик был, царствие ему небесное! В тридцать третьем взяли его за вредительство. Как в воду канул! Вот это ты мне объяснить сумеешь, умник? – взгляд старика стал серьёзным.
- Объяснить не смогу, попробовать можно, – посерьёзнел и Олег.
- Попробовать я и сам могу, болтать мы все мастера, а вот объяснить-то?
- А что? Троцкий тебе объяснил?
- Троцкий-то? – вновь усмехнулся старик, - Троцкий не только мне, он всем объяснил – Сталин предал революцию, от него вся беда!
- Не слишком ли просто? – нахмурился Олег.
- А чего усложнять-то? Это вы, образованные, усложнять любите! Усложняете, усложняете, а объяснить всё одно ничего не можете!
- А что Троцкий племянником американского банкира был, это ты, конечно, знаешь? – кинул тихонько, глядя на него в упор Олег. В глазах старика что-то поменялось, скрытая тревога появилась в них. Помолчав с минуту, он неуверенно протянул: - Почему я верить должен? Вот уж не чистый родник – слова твои!
- А ты не верь, в библиотеку сходи, прочитай чего…
- Поздно, - прервал старик, - да и не к чему это! Дядю Ваню всё одно не объяснят, книги твои.
- А нужны ли они тебе, объяснения? Может, и не нужны вовсе?
- А чего же мне нужно? – очень серьёзно спросил старик.
- Оправданий…
- Сейчас, - дядя Саша загромыхал деловито по металлической лестнице наверх и, достав из железного шкафа жёлтый кожаный портфель, с которым он с некоторых пор ходил, извлёк из него бумагу:
 - Вот, мои оправдания! Нужно тебе – читай!
- Справка о реабилитации, - усмехнулся Олег. – А что, дядя Саша, войну хорошо помнишь?
- Помню, - отозвался, закаменев лицом тот.
- А людей, что в руководстве тогда сидели, тоже помнишь?
- И людей, - насторожился дядя Саша.
- Как считаешь, с теми, кто справки сегодня такие налево и направо раскидывает, могли мы победить?
- Победить? – вздрогнул старик. – Дурак ты! – с каким-то даже сожалением вздохнул он. - Не победили мы! Нет, не победили! Да если б мы победили, сейчас бы… - он аж захлебнулся от того, что было бы.
- А кто ж победил тогда? – поразился Большаков.
- Мы кровь проливали свою - было! – громко, как глухому сказал ему дядя Саша, - А победил другой кто-то.
- Кто же? – закричал, искренне потрясённый мой друг.
- Вы, образованные, не знаете, я-то откуда могу? Одно знаю точно – мы кровь лили, жизней не щадили, а победил другой кто-то! Вот вы, образованные, и объясните – кто?
Несколько дней Олег проходил как оглушенный. «А силён ведь!» - только и сказал он, а в понедельник, вечером, мне позвонила его жена. Выяснилось, что ещё в пятницу взял он на следующую неделю отгул и уехал на «ничейную» дачу. Дача эта принадлежала когда-то старшей сестре жены Олега, после смерти которой живущий где-то на севере сын её, сказав «пользуйтесь пока», отбыл к себе, а дача осталась на их попечении. Представляла собою она стоящий на отшибе посёлка большой, запущенный, бестолково срубленный дом. Изредка лишь вывозя туда детей, распоряжаться по-хозяйски Олег с женой стеснялись. Дача подолгу пустовала, и ничего сколь-нибудь ценного здесь не держали за исключением «вольтеровского» дореволюционного кресла, которое, уезжая, ставили каждый раз набок и заботливо маскировали покрывалами. Тогда, во второй половине восьмидесятых не было ещё вокруг антиквариата такого ажиотажа, что случится позже, и старое неизвестно откуда взявшееся кресло это на городскую квартиру перевезти так и не удосужились. Вот, сидящего в том самом кресле, задумчиво перед собой уставившегося и застал я своего друга, приехав к нему на дачу.
- Со времён выродка голова у России на сторону свёрнута, - мрачно, не поздоровавшись, сказал он. «Выродком» не терпящий матерщины Олег называл обычно Петра первого.
 – Так вот набок и свёрнута, на запад смотрит! Нам один спинной мозг остался. А спинным мозгом, сам знаешь… Так и живём!
- Ты из-за дяди Саши? – поинтересовался я.
- А почему он верить нам должен? – огрызнулся Олег и совсем другим уже тоном вдруг спросил:
- Знаешь, что даёт настоящую свободу? Сейчас, - пошарил он сбоку и, достав большой лоснящийся чёрным телом пистолет, с громким стуком положил на стол.
- Вот, - кивнул он, - и есть моя свобода!
- Брось дурить, - нахмурился я.
- Н-е-е, не думай! Это вовсе не то значит. Кто как хочет, а я досмотрю этот спектакль до конца!
- Ты пьяный что ли?
- Н-е-т, никогда, - замотал головой Олег. – Когда другие напиваются, я просто сижу вот так, один на один с  н и м, думаю. Удивительное чувство свободы! Протянуть руку только. Одно движение!
- Можно? – шагнул я вперёд.
- Погляди, - кивнул, равнодушно он. Пистолет оказался неожиданно тяжёлым.
- Заряжен, - во взгляде Олега засветилось острое любопытство. – Ну что, чуешь?
- Откуда он у тебя? – уклонился я.
- Дядя с войны привёз, подарил. Давно.
- А почему его у тебя не отобрали? – удивился я.
- Отобрали? Кто? – Олег с каким-то даже удивлением уставился на меня. – Да они каждому из нас готовы такой вручить, да ещё и патронов в придачу – стреляйтесь! Но шиш вам, - показал он куда-то в сторону.
- А не боятся? – ничего не поняв, спросил на всякий случай я.
- Чего? – удивлённо уставился он на меня. – Мы – законники, формалисты,  т а к,  рука не поднимется. Только в себя. Они это знают и спокойны…
- Тебя дома ждут, жена, ребята, - позвал, ничего уже не спрашивая, я. Встряхнувшись, будто просыпаясь от сна, он быстро спрятал пистолет, поставил, замаскировав, набок кресло, и совсем уже другим тоном деловито сказал: – Ну что, поехали?
Глава 7. Бульдозерист
В дружной прежде бригаде механизаторов творилось неладное, компанейский в недавнем прошлом, рубаха парень, бульдозерист Лёха, повадившись бегать по каждому поводу «обсуждать вопросы» к Утиновне, разительно поменялся. Явилась прежде несвойственная ему отчуждённость, переходящая, порой, в откровенное высокомерие. Былая простота обращения, пусть даже, иной раз, и панибратство, сменилась натужной вежливостью, которая, впрочем, никого не обманывала. Иваныч ходил угрюмый, срываясь, регулярно бульдозеристу хамил, дисциплина в бригаде упала, а Алексей к тому же начал и приворовывать, втянув в это дело принятого недавно в их бригаду молодого парнишку Кольку. 
- Деловой стал, умный, да, чересчур? – остановил как-то бульдозериста Иваныч.
- Чего прицепился? – буркнул угрюмо, не глядя ему в глаза, Алексей.
- Мудак ты, конченный мудак! И уши у тебя холодные! Не понимаешь, чем всё дело кончится?
- И чем же? – ехидно уставился на бугра Лёша.
- Да тем самым - колючим университетом! Слыхал о таком? – решёткой сложив крупные свои как сардельки пальцы, выразительно помахал перед его лицом Иваныч.
- Ты что ли сдашь? – презрительно уставился на него бульдозерист.
- Жизнь, жизнь отправит! Мудло желторотое!
- Не завидуй! – попытался Лёша обойти массивного кряжистого бугра.
- Кому? Тебе что ли, долбаку, завидовать? – заводился ещё больше бригадир.
У начальства тем временем тоже случился тяжёлый разговор:
- Бутенко долбанный твой работу всю разлагает, - выдавил неприязненно Фокин.
- А по мне хоть трава не расти в этой стране, - отшила злобно его Ефимовна.
- Под меня и так подкапываются…
- Э-э-э, Михалыч, Борис за тобой, кто тебя тронет?
- Дисциплину подтянуть нужно, а то кончится плохо…!
- Вот вы там и подтягивайте, я тут при чём? – уставилась, с показным удивлением на него завпрофсоюзом.
- Ты, Нина Ефимовна, дураков-то из нас не делай! – вспыхнул, уже не на шутку Фокин. - Уйми, уйми своего обалдуя, дерьма и так у нас выше крыши!
- С чего это он вдруг мой стал? – не согласилась она. – Сами расхлёбывайте, меня это не колышет!
Иванович неожиданно принёс в контору заявление «по собственному». Это стало как гром среди ясного дня, сколько бригадир механизаторов в те годы получал, я уже говорил, а учесть нужно, что пенсия начислялась тогда с учётом заработка нескольких последних лет, и на бугра, которому до пенсии осталось четыре года, начальство смотрело почти как на крепостного – деваться ему, мол, всё одно некуда!
- Ничего! – заверил, отвечая на вопросы ребят, бывший теперь уже бригадир. – Доработаю механиком в гараже. Меня берут. Деньги не те что здесь, зато спокойно! 
Забегая вперёд, скажу – шибко Иваныч мужик оказался чуткий, аккурат через год с небольшим Лёшу-дурака с треском посадили. Вообще, как объяснил мне потом Олег, в бригадиры Иваныча изначально с его биографией продвинули именно затем, чтоб на него всё повесить! Но слишком тот уж оказался учёным и битым жизнью. В следующую нашу эпоху воровство практически станет нормой, а тогда ещё приходилось страховаться. Организуя схему хищений, высокое чиновное начальство жар предпочитало загребать чужими руками, а когда начинало «подгорать», жертвовало кем-нибудь из заранее намеченных нижестоящих участников процесса, и, «повесив» на него всех собак, как-бы таким образом «отмывалось». Опять же можно громогласно раструбить о борьбе «бобра с ослом»! Было тогда это очень модно, и народ подобным вещам ещё верил. Сплошные, одним словом, плюсы! Но намечаемая на ответственную роль эту жертва наживку должна заглотить и наворовать достаточно тоже, чтобы выглядело на суде всё натурально, Иваныч в этом смысле им не дался!
Сразу после ухода бригадира стряслась некрасивая совсем уж история. А дядю Сашу, к слову сказать, Иванович терпеть не мог, «клубешник» его неформальный никогда не посещал, а если заговаривали при нём о старике, называл его с ехидной усмешкой – артистом. Да и сам дядя Саша к Иванычу относился с прохладцей, никогда вообще о нём не упоминая, но вот после ухода того проникся нежданно-негаданно сочувствием. Со стороны сложно объяснить, как это у него вышло, хотя по собственному опыту знаю – влияние его на молодёжь было почти магическим. Прислали, в общем, в очередной раз под его начало парочку здоровых деревенских ребят сразу после армии, и исхитрился он каким-то образом натравить их на сделавшегося к тому времени уже и бригадиром механизаторов Лёшу-бульдозериста. Выглядело это довольно странно, но, воспылав вдруг на ровном месте к незнакомому им совсем Алексею лютой злобой, ребята выволокли его из его бульдозера и принялись лупцевать. Парень Лёша здоровый и вначале даже, оборотку им дать пытался, но те быстро повалили его на землю и остервенело принялись пинать кирзовыми своими сапожищами. Ребята из бригады механизаторов под свежим ещё впечатлением от Лёшиных с Иванычем склок вмешиваться не торопились. Дав лишь возможность деревенским как следует над бугром своим новоявленным «потрудиться», они наконец, посчитав, видимо, что уже хватит, подошли и принялись дяди Сашиных посланцев от скрючившегося на земле Алексея оттаскивать. Вскочив и чуть буквально придя в себя, бросился тот на одного из своих обидчиков и довольно крепко приложил его по лицу. Деревенские вновь дружно набросились на бульдозериста, и, пока не оторвали их во второй раз, успели ещё основательно его помять. Сполоснув наспех лицо в баке с водой Лёша тяжело топая сапожищами кинулся к БСУ. Взлетев одним махом по металлической лестнице, оказался он лицом к лицу с дядей Сашей.
- Ну что, голубь, нам поведаешь? – иронически глядя на в кровь разбитую физиономию бульдозериста ухмыльнулся старик.
- Лыбишься, тварь! – завопил в бешенстве Алексей. – Ещё раз дебилов этих своих подошлёшь,  разможжу!! Не посмотрю на седины!!!
- Не зря Иваныч вы****ком тебя звал, - совсем не испугавшись, ухмыльнулся дядя Саша.
- Рот, падаль, заткни! – шагнул к нему, сотрясаясь всем телом бульдозерист.
- Ну, ударь, попробуй, - выцедил, пристально глядя тому в глаза старик. – Убить тогда тебе меня придётся, дурак! – лицо дяди Саши стало очень серьёзным. – Знаешь, что с тобой сделаю? – продолжил негромко он. – По башке как следует оглушу и причиндалы твои отрежу начисто. Чтоб вы****ков таких не вылуплялось больше! А потом, живи себе долго и счастливо, что мы, звери что ли? – зловеще ухмыльнулся старик. Вообразившего себе подобное Алексея заколотило, а внизу по металлической лестнице уже громко бухали шаги. Впереди наших ребят нёсся Олег Большаков, который, вклинившись между противниками, поволок бульдозериста вниз. Тот, впрочем, испуганный и присмиревший, и сам легко дал себя увести.
Глава 8. Спирин
Олег тем временем уже основательно приучил меня к серьёзному чтению и убеждал что мне нужно в Москву - учиться. Он, конечно, советовал на исторический, но историю я с детства не любил. Вся эта ахинея вроде: «царь такой-то не понял прогрессивного значения просветителя сякого-то» наводила на меня тоску. В унылом школьном изложении выходило, что одни мы только, под чутким руководством училки знаем и понимаем всё, а чуть ли не все исторические деятели в лучшем случае были всего лишь «продуктами своей эпохи и представляли для того времени явление, конечно, прогрессивное, но…». Но с точки зрения сегодняшней нашей школьной премудрости до подлинных высот не дотянули. Кроме, конечно, «основоположников», те были особой породой сусальных, святых почти персонажей, сомневаться в коих строжайше было запрещено, и именно поэтому всех их я люто ненавидел. К «недопонявшим» же и «недоучёвшим» испытывал унылое равнодушие. Олег как-то просто и буднично начал с того, что наглядно продемонстрировал мне субъективность человеческого восприятия. Предложив однажды вечером сесть и буквально по минутам подробнейшим образом описать прошедший день, он, взяв затем мои бумаги и, обнаружив там целую кучу неточностей, продемонстрировал таким образом мне несовершенство нашей памяти. Приучая постепенно оценивать: как и в какую сторону люди «интерпретируют» сюжет, побуждал он отыскивать саму суть, корень события. Вот это уже оказалось интересней! Когда с новой этой открывшейся мне точки зрения взглянул я на плоские прежде для меня факты, то обрели они вдруг глубину и объём. Забегая вперёд, скажу, что на исторический поступать я всё же не стал, хотя живой интерес к предмету и сохранил. Самое главное было то, что, подходя теперь к истории, не ждал я уже готовых, всеохватывающих каких-то ответов на все вопросы, понимая, что многие вещи приходится осмысливать и решать для себя самостоятельно. Особенно интересовало нас, конечно, прошлое нашей страны, и Олег на многих примерах оживил для меня «пыльные» прежде строки исторических сочинений. Была у него теория, что какие-то вещи важно просто передать дальше, записывать их бессмысленно. «Слово написанное, - утверждал он, - теряет объём, лишается подлинной своей достоверности». Именно из этой серии были рассказы его про соседа по лестничной площадке в той, прошлой, московской ещё жизни. Старик, пенсионер, участник дореволюционного большевистского подполья, старый политкаторжанин, комиссар дивизии в гражданскую, хлебнувший ссылки и в тридцатые. Странно, что с их отцом, прокурорским работником, самый этот сосед Пётр Степанович Спирин едва здоровался, а вот Олега со старшим братом Виктором всячески привечал. Удивительная у него была квартира, небольшая, по холостяцки запущенная, стены все её заставлены были книжными шкафами, а в столе притаился времён гражданской парабеллум. Интеллигентная обходительность перемежалась у него с какой-то несвойственной уже тому времени предельной категоричностью. Глаза его на высохшем от времени пергаментном лице горели молодым неугасимым огнём, лицо же и голос в противовес взгляду и пылким, порой, речам оставались холодно бесстрастны. Странная штука, сам я никогда этого человека не видел, но эмоциональные, проникнутые сложным каким-то противоречивым чувством рассказы о нём Олега сделали существование его для меня почти осязаемым. Сложилось так, что последнюю часть жизни прожил Спирин в полном одиночестве, и главными его конфидентами стали живущие на соседней лестничной площадке подростки. Разговаривал он всегда с ними как со взрослыми, рассказывая вещи, порой, такие, что брат Виктор, который был старше Олега, как-то поинтересовался:
- Пётр Степанович, а разве можно такое говорить?
- Разве ты, Витя, доносчик? – откликнулся тот.
- Ну что вы, - возмутился Виктор, - просто… отец нам никогда ничего не рассказывает.
- Жалеет, - усмехнулся старик. – Нет, я люблю вас, ребята, тоже, - спохватился он.  – Только это вот прочитав, вы никогда ничего не поймёте! – вытащив из шкафа стопку пожелтевших от времени газет, помахал он ими. – И это вот тоже! – окинул взглядом он доходящие до потолка книжные полки. - Без живого человеческого слова груз мёртвый.
 Накатом шли тогда хрущёвские разоблачения, и Пётр Степанович говорил с ребятами об этом как со взрослыми.
- Огромный труд, кровь, мечты людей! Годы жизни и смерти, вот так, всё псу под хвост? Культ, культ, культ, а мы что, получается? Шавки трусливые были, гвоздя не стоящие? А что такое партия того времени? Это тысячи, сотни тысяч людей, отстоявших в гражданскую! Отстроивших и возродивших всё из руин! И тут вылезают какие-то просидевшие в закутке мрази и говорят… - с горькой усмешкой оглядев нас с братом, он вдруг потребовал. - Ну вам-то, конечно, хочется всё ниспровергать?
Мы с Виктором замялись, а он поинтересовался:
- Вы хоть понимаете, ребята, что значит – вступить в партию в девятьсот-пятом?
- Революция? – откликнулся неуверенно Виктор.
- Не просто революция. Неудавшаяся революция! Погром партии, крах, массовые аресты, ссылки и преследования. И существовал в то время слой так называемых сочувствующих. Вот я таким сочувствующим и был: выполнить поручение, отнести посылку, раздобыть денег, передать сообщение. Всегда ведь можно сказать – просто помогал хорошим знакомым. Меня попросили, а так-то я вовсе и не при чём. Это как игра! И отказаться можно, если станет слишком уж опасно. А тут всё! Ты в партии! С теми, кого сажают в тюрьму, отправляют в ссылки, даже вешают. А мне девятнадцать лет! Каждый пойдёт, я вас спрашиваю?
Мы с Виктором переглянулись:
- Ну это же борьба с сатрапами, - неуверенно откликнулся я.
- Это вы сейчас знаете, что мы победили, - горько усмехнулся старик, – а тогда, в девятьсот пятом? Десятки лет до этого шли люди на каторгу, умирали в тюрьмах и  н-и-ч-е-г-о.  Революция, где она? А мне предложили встать на место товарища, которого забрали в тюрьму…
Мы с братом сидели озадаченные, никогда с этой стороны в голову даже не приходило посмотреть.
- Пётр Степанович, так вы в партии с девятьсот пятого года? – спросил Виктор.
- Да, - подтвердил старик, - девятнадцать лет мне было, работал на железной дороге. Так что девятьсот пятый год, это, как говорится, не шутки! Меня когда из партии в тридцать четвёртом исключали, я билет свой спрятал. Не дался им!
- А за что вас исключили? – спросили, в один голос мы с Виктором.
- За троцкистские колебания, - горько усмехнулся старик.
- Вы действительно были троцкистом? – мы с Виктором тогда ещё совсем дети и не всегда соображали, что можно и чего не нужно спрашивать. К лицу Петра Степановича прилила кровь, очень тихо, после долгого молчания он ответил:
- Никаким троцкистом, ребята, я никогда не был. Когда-нибудь всё вам расскажу, а сейчас простите!
- Много было разговоров и других, от которых ничего почти не осталось, - задумался о прошлом Олег. – Рассказы его про гражданскую запомнились почему-то плохо. Он был комиссаром дивизии, но никаких там героических будней, как в фильме про Чапаева, в его изложении не было. Была жесточайшая борьба между троцкистами и, как он называл их – большевиками. Троцкисты, по его словам, стремились уничтожить побольше нашего народа, очистить территорию для чего-то своего, очень тёмного. Большевики же этому старались помешать. Рассказы его представлялись мне тогда странной, полубредовой фантасмагорией, и если бы не брат Виктор, который живо всем интересовался и заворожённо его слушал, я, возможно, и не стал к нему ходить. Но Виктор был крепким парнем, прирождённым лидером, а потом он ведь на два года старше, что тоже играло роль. Странно, но слова Петра Степановича о том, что у части руководства партии и красной армии в гражданскую была задача уничтожить как можно больше народа, не вызвав у меня тогда большого доверия, пронеслись мимо, а вот рассказы его о марксизме потрясли. То, что для тогдашних партийных деятелей никакие Марксы Энгельсы и прочие там Ленины идолами не были, читалось даже по их зажравшимся физиономиям. Но Спирин открыл нам, что не был никто из «основоположников» таким уж большим авторитетом, и для давнего дореволюционного партийного подполья, вот это почему-то оказалось для меня шоком. Не был, как оказалось, Маркс авторитетом и для самого Спирина! Рассказал он нам, что ещё в девятнадцатом веке в российских революционных кружках шёпотом передавались слухи, что Маркс – близкий довольно родственник Ротшильдов и работает на них. В этом месте даже относившийся с большим пиететом к Спирину Виктор возмутился:
- Ну как же, Пётр Степанович, ведь он же всю жизнь против них боролся?
- Никогда, ребята, - усмехнулся Спирин, - Маркс против них не писал! Для вас верно, как и для многих сейчас, все капиталисты одним миром мазаны? Но это не так! Вот наших возьми - директор завода и партийный чин – это одно и то же? То-то же! А оба ведь – руководители. Нет, ребята, там у капиталистов знаете какая между собой грызня идёт? А Маркс всю жизнь работал на то, чтобы отвлечь внимание от финансистов, биржевиков, от страшных и грязных дел их, отвести скопившееся социальное недовольство и выплеснуть его на промышленников. Знаете, как Маркса и марксистов называли в русских революционных кругах девятнадцатого века - мразовы****ки!
- Да что же это? – вырвалось у Виктора, - как вы можете?
Мы с братом сидели потерянные, идол, на котором строилось тогдашнее наше мировоззрение пошатнулся. Если бы такое сказал какой-нибудь молодой пижон мы знали бы как к этому отнестись, но слышать это приходилось от старого, прошедшего тюрьмы и каторги большевика, члена РСДРПб с 1905 года!
- Бакунин, вот кто был подлинный вождь, вдохновенный оратор, умница, он легко переигрывал редко моющегося, хворающего кожными заболеваниями и откровенно продажного Маркса!
- Это анархист? – удивился Олег.
- Анархист, социалист, всё это ярлыки, ребята! Мы исходили из того, что старый мир прогнил, менять его надо, но как? У каждого своя программа! Михаил Бакунин во время первого интернационала полностью переиграл вонючего этого подонка - Маркса! Он был настолько ярок, умён, убедителен, неистов даже, что Марксу, чтобы убрать конкурента прибегнуть пришлось к клевете! Михаила Бакунина обвинили чёрти-в-чём! Карлуша, воспользовавшись высокими родственными своими связями, фактически настучал тогда на него властям, и неистовый Мишель, схлопотав кучу неприятностей, вынужден был из страны уехать. Вот он-то, общаясь с друзьями за кружкой пива, и назвал Маркса – мразовы****ком!
- Вы сами это слышали? – насупился Виктор.
- Это было ещё до моего рождения, - глянул иронично на него Спирин, - история эта среди старых партийцев передавалась шёпотом особо доверенным лицам.
- Подождите, - лицо Виктора потемнело, он явно усомнился в своём недавнем любимце - Спирине. – Пётр Степанович, ну как же так, Бакунин яркий, умный, остался в истории среди многих, в толпе! А грязный, по вашим словам, вонючий, тупой Маркс стал основоположником? Его книги изучают, именем названы улицы? Концы с концами не сходятся!
- Блаженна юность! – усмехнулся Спирин. – Вы что же, ребята, думаете такие вещи от таланта только зависят? Вы знаете, что такое финансовый интернационал?
У нас на этот счёт были смутные представления, и Пётр Степанович, не дождавшись ответа, продолжил:
- Финансовый интернационал – один из инструментов влияния банковской олигархии, и Маркс отражал их интересы. А вы хоть представляете, что это за мощная сеть? Любой революционер, любой социалист рассчитывать мог на поддержку в той степени, в которой лоялен он был к Марксу и тому сорту социализма, что тот отражал. А купающимися, конечно, так сказать, в лучах всяческого содействия были всевозможные интерпретаторы. Нет, там настоящая борьба была, не думайте! Нигилизм – это ведь извечное русское неприятие иерархии, мирской несправедливости. А большевизм – спустить стремление горний вышний мир в нашу юдоль. Пока только воля к этому неоформленная. Но могли ли мы сами справиться с колоссальной той фараоновой пирамидой царизма? Мы знали прекрасно, что марксисты служат банкирам, но что было делать? Ты ведь находишься в живом человеческом теле, и ничто вокруг не может быть тебе чужим. Попал в тюрьму, кто скажет за тебя слово? Кто поможет? Кто услышит твой голос? Царский дом составляли немцы, порядки они копировали с Европы. Европа была для них самой главной, самой авторитетной инстанцией, и такое же положение проецировалось вниз. Даже в перевёртыше - в отрицании царизма утвердилась всё та же схема. Вот ты – российский революционер написал, к примеру, статью. Ну напечатали её на гектографе, несколько человек прочло и кануло в лету. Чтобы это действительно стало голосом, который услышат, тебя в Швейцарии должны заметить, в Лондоне! А там - Маркс, Энгельс… если им противоречишь, то тьфу на тебя! Вот так это ребятки было!
- Но нам об этом никогда ничего не говорили, - удивился Олег.
- Когда-то ещё в шестидесятых-семидесятых, был такой революционер – Хомячков. Он интересно заострил этот вопрос попутничества, как он назвал. То есть пока царизм силён, у социалистов, либералов и большевиков одна общая дорога. Они попутчики! Но как только царская власть рухнет, то у марксистов (обслуживающих, напомню, крупный финансовый капитал), либералов (представляющих тогда интересы буржуазии) и большевиков (только они, по мнению Хомячкова, служили народу) дороги разойдутся, и сделаются они злейшими врагами. Гражданская война, которую он тогда предвидел, будет именно между этими группами.
- А монархисты куда денутся? – надул скептически губы Виктор.
- Ну… он считал, что если монархисты достаточно сильны, то революции они не допустят. А если революция всё же произойдёт, то значит ослабли приверженцы монархии настолько, что можно их не учитывать. В этом он, наверное, ошибся.
- А в чём он не ошибся? – поинтересовался, с еле заметной издёвкой Виктор.
- Не ошибся в том, что между самими «делателями революции» грызня будет почище, чем с монархистами. Не ошибся, что только после падения царизма и начнётся настоящая идейная борьба. Эта борьба не просто началась, она по сей день идёт! – Увлёкшийся Спирин словно не замечал состояния слушателей.
- Ничего не понимаю, разве у нас не марксизм? Кто с кем борется? – в голосе Виктора послышалось раздражение. Снисходительно глянув на нас с братом, старик продолжил:
- Марксизм – идеология разрушения, он порождает лишь концлагеря и бараки. И это известно! Те, кто видел Маркса, его камарилью, не питали на их счёт никаких иллюзий! Достаточно почитать личную их переписку, чтобы понять, что они как люди из себя представляли! Хомячков после Бакунина выступил открыто, разобрал работы Маркса, подвёл под наше к ним отношение теоретическую базу. Марксисты, их тогда в России ещё не так много было, настучали на него царским властям (у них всегда имелись какие-то связи с власть имущими), Хомячкова арестовали, умер он где-то на пересылке. Странно умер! Бумаги его исчезли. Наши сделали выводы – плетью обуха не перешибёшь, и решено было объединяться с марксистами. ..
- Если они подонки, мразовы****ки? – не удержался Виктор. На морщинистом пергаментном лице Спирина отразилась досада:
- Революции в белых перчатках не делают - слыхали? А что это означает, конечно, не поняли? Пользовались! Пользовались и взяточниками, и либералами, и прочей мразью! Всех мастей националистами, каждой твари не по паре даже, а легион целый собрать можно!
- Ничего не понял, при чём здесь националисты? – поморщился Виктор
- Олежек, - улыбнулся Спирин, - а не поставишь ли ты нам чайку? В горле что-то совсем пересохло!
После чего принялся объяснять Виктору, что раздуваемая в национальных окраинах ненависть к России легко очень использовалась для подготовки революционной ситуации... Когда Олег вернулся со свежезаваренным чайником, речь шла уже о финансистах. Спирин говорил, что в самой системе власти они занимают важную, но не основополагающую роль, и череда революций служила им средством для того, чтобы отодвинуть от власти старую знать. Они расшатывали старый порядок чтобы выстроить новый, гораздо более страшный мир, где править будут уже другие…
- Подождите! – лицо Виктора сделалось строгим, - вы это тогда знали и…
- Но ведь и для нашей старинной мечты - возвести град Китеж, царство божие на земле, старый порядок был камнем, который нужно было убрать с дороги! Тут одна из самых страшных тайн русской революции, - в глазах старика загорелся зловещий огонь, - почему поддержало её настоящее православие. Русь изначальная!
- Погодите! – снова, чуть ли не в один голос закричали мы с братом, - ведь попы…?
- Попы, попы! Это партикулярная часть церкви, дух в них утрачен. Они служат Князю Мира сего, за что и пострадали. Нет, други мои, всей правды вам никто не скажет! Чёрти-чем вам голову запичкали! Другое дело, что всё потом пошло вкривь и вкось, и никто уж сам не знал как дальше… Марксисты оказались страшнее царя! Но борьба шла нешуточная, и когда в начале тридцатых газеты заговорили о «выродках рода человеческого», мы, подлинные большевики, встрепенувшись, поняли – пришло, наконец, наше время! Но так слегка, косметически, почистив страну, руководство партии не стало углубляться. А главное - не тронули сущность, это ведь не конкретные подонки А, В и С были, это духовная порча. Марксизм-ленинизм, - выдавил с непередаваемым презрением Спирин, - менять нужно было на что-то живое, настоящее. Но этого не случилось, и радушные надежды сменило тяжкое трезвение, ясно стало, что те же резоны, что и прежде, вынуждают осторожничать. Те же самые силы, что до революции заставили нас принять и смириться с марксизмом, и дальше диктуют свою волю! Нет, на практике курс, конечно, сменили, никто ни Марксом, ни Лениным не руководствовался, экономика иначе рухнула бы, да и войну никогда не выиграли бы. Но ведь нельзя всё время говорить одно, а делать другое! Вы строите первое в мире общество социальной справедливости, а везде у вас висят портреты выродков, жизнь свою положивших, чтоб сделать вас рабами!!! Важным экзаменом стала война, на практике доказали мы свою силу! После войны всё большевистское подполье в стране ждало, сейчас мы сильны, сильны как никогда, сбросить нужно наконец маски, расставить точки над i, громко сказать, кем были Маркс, Энгельс, Ленин, что на самом деле происходило, что такое мы строим, и начать уж и в идейном плане полную реорганизацию. Но… тишина! Потому и Сталина потом в хрущёвские разоблачения некому оказалось защитить. Он пытался усидеть на двух стульях: марксисты легитимизировали его перед капиталом, а мы делали сильным внутри страны. Но мы, подлинные большевики, были против такой легитимизации – вычистить всю погань, поменять идейную платформу, а затем - признают они нас, по праву сильного признают, никуда не денутся! Это и есть лучшая легитимизация! После сорок пятого уж точно признали бы! Но Сталин на это так и не решился, состорожничал. Потому, когда потом принялись его поливать грязью, защищать оказалось некому.
Глава 9. Спор
Мы с Олегом тем временем продолжали посещать «салон» дяди Саши, и у заядлых этих спорщиков вновь как-то раз зашёл разговор о Троцком:
- Дак любой вам красивых слов наговорит, вы за него встанете? – улыбнулся, грустно Олег.
- Я хочу, чтобы Россия жила, а пока только… сам видишь, - развёл руками дядя Саша.
- Болтовня ж ничего не стоит, любой вам наобещает с три короба, только поддержите! А потом вот чего? – глянул, вопросительно Олег.
- Всё время ты подкузьмить меня хочешь, напрасно что, мол, жил я выставить…
Олег замахал протестующе было руками, но дядя Саша, не обращая на него внимания, продолжил:
- А тебя самого спроси – в чём правда? Ведь не скажешь! И в университетах вас учили, и книжек ты прочитал тьму, а вычитал - шиш с маслом! Что, Троцкий плохой? Так для этого книжек твоих не надо, нам об этом и так талдычили. Ты, хороший кто, скажи? Верить кому? – усмехнулся он. - В начальство, вот, ты тоже не вышел, у Вити, вон, всего восемь классов, а он, также как и ты, баранку крутит, - кивнул на меня старик.
- А нужно было в начальство? – поинтересовался Олег.
- Я, к примеру! - Нахмурился дядя Саша. - Был бы ты начальством, разговору с тобой бы не было, но я бы понимал хоть… А так чего? В чём, по-твоему, правда? Скажи так, чтобы я понял!
- Т а к,  только соврать можно, - без тени усмешки откликнулся Большаков.
- В-о-т, - на лице старика проявилось холодное презрение, - вот ты весь и раскрылся!
- Да чего там раскрылся? – взволновался вдруг Олег. - И не скрывался никогда! Ты чего хочешь? Готовую формулу? Раз, и всё объяснили чтоб? А людей то много, и у каждого своё! А за ними ещё люди, и себе на уме тоже. Говорят одно, думают другое, делают третье! И распутывать это - жизнь! Вот так вот утром встанешь, слушаешь новости, сверяешь с тем, что знаешь уже, и думаешь, думаешь: что? куда? зачем? Кто это за тебя делать будет? Сделают! Тебя вот только это не обрадует!
- Да чего ты объяснить-то можешь? Я ведь, а не ты жил там! Тебя-то ведь ещё и на свете не было! – непривычно благодушным для него тоном сказал старик.
- Отец мой – твой, верно, ровесник, а про время то иначе рассказывает. И дядя, и дед! Кого слушать? Запутаемся мы...
- Я ещё не всё, погодь! – поднял руку старик. – Ты, вот, меня всё обхаживаешь, расспрашиваешь. А сам-то ты чего? Молчишь?
- Я своего интереса и не скрываю, а меня ты о чём разве спрашивал? Ты ж шуткуешь больше, подъелдыкнуть ловчее норовишь.
- Расспросить тебя дескать надо?
- Это уж твоё дело!
- К чертям собачьим! Выспрашивай, мол, его! Поклониться ещё может? Тоже мне гусь выискался. Щенок! – вскипел вдруг дядя Саша.
- Вот и поговорили, - рассмеялся Большаков.
(продолжение следует).