Золотое

      Жрать в ту зиму стало совсем нечё. Сидорыч и Никитична, как могли, в свои сто-пясят годков, на двоих-то, по весне, как водится, вспахали и засеяли, да смыло зарядившими не ко времени дождями часть посевов, а что не смыло – то майскими заморозками побило. Уцелели только картопля, свекла да моркошка худосошная.
      Курочек, значицца, кого похуже, да постарше, ещё до Рождества подъели. Только Петю-петушка, старого и жилистого, да несушку саму плодовитую, Рыжушку, оставили. В хату переселили, чтоб, не дай Бог, лиса пришлая не удавила, да от холодов в худом курятнике не помёрли. Так и жили вчетвером до января. Бабка в горшке ботву жухлую овощную варила, да деда кормила. Остатки зерна берегли на пропитание несушки-кормилицы, да петушка ейного.
      Тут, вдруг, на Преподобного Серафима Саровского чудотворца, беда в дом к старикам постучалася – будто и так там без неё заскучали! Петя-петушок зёрнышко кушал, да, видать, подавился впопыхах. Задохнулся-захлебнулся, посинел весь, похрипел чутка да издох. Знамо дело: несушка без того, чтоб её петух топтал, нестися тож не станет. Так и погубил, ирод окаянный, сразу две куриные душонки! А там и Сидорыч с Никитичной до берёзового сока и травок-муравок первовесенних уж и не дотянут.
      Варит, как водится, бабка бульон из Пети-петушка, в последний путь курёнка провожает, а сама слёзы кончиками платка утирает.
       — Ах ты ж, Петька-Петя-петушок, золотой гребешок, головушка бедовая, глотка неуёмная! Что ж ты, Петенька, ирод окаянный, ни жену свову названную, Рыжушку-несушку, ни нас с дедом не пожалел!
      А петух тут, вдруг, как в горшке вскочит, как заблажит песню свою петушиную – бабка крестится, голову-то она Петьке топором отрубила, песня его, нечистая да полночная, из самой глотки разорванной разносится.
      Услыхала Рыжушка песню Пети-петушка, проснулась, голову из-под крыла вынула, взбаламутилась, с насеста вскочила, да давай по горнице летать, крылами в слюдяное окошко биться. Испужалась так, сердешная, что насилу её дед Сидорыч изловить сумел.
      Никитична в то время горшок ухватом в печь ужо отправила и заслонку закрыла. Только всё равно слыхать, как мёртвый петух там внутри благим матом голосит, да ещё и лампадка у иконы в углу погасла. 
      А наутро глядят – под Рыжушкой яичко. Да яичко не простое, а золотое! 
Обрадовались дед с бабкой поначалу, а потом как поняли, что Рыжушка-то в ночь свою душонку куриному богу вслед за супружником отправила – испугалася бабка пуще прежнего. Никитична крестом святым себя осенила да за топор схватилась – говорит, мол, надо то яйцо адово, от мёртвой курицы и петуха, от греха изничтожить.
      Но Сидорыч  руку ейную перехватил. Шибко умным он был, Сидорыч, даже в город по молодости пару раз катался. Говорит: не трожь, глупая баба, яйца. В город я его нынче же снесу, в музей тамошний продам, нам с тобой за него тыщи великие отвалят. Потому как никакое оно, яйцо это, не адово, а самое что ни на есть яйцо Фабржу – французово, то бишь. 
      Не поняла Никитична, что зам за «ржу» такое – рожь они о том годе так посеять и не смогли. Только с дедом, когда он в таком расположении, спорить бесполезно было. Сказал, что в город снесёт – значит, снесёт, и хоть кол ему на голове теши, ни в какую со своего не свернёт.
      Мож, конечно, и к лучшему, бабка рассудила. В город по стылой лесной дороге по снегам дед пойдёт, а бульон из Пети-петушка, да ещё одна тушка, Рыжушки-несушки, всё ей одной достанутся. Никитична Сидорыча только по младости любила, а последние лет писят, как Коленька-сынок с Войны проклятущей не возвернулся, – так, привычка одна ей и осталася. Пусть ему, чёрту старому, а уж она как-нибудь тут одна, в избушке, на печку уляжется, заслонку приоткроет – там, глядишь, с Коленькой вновь повидаться доведётся.
      Сидорычу бабкины мысли, ясно дело, невдомёк. Он тулуп покрепче подпоясал, валенки с рукавицами натянул. Яичко золотое за пазуху в тряпке сунул. Шапку-ушанку до самых до бровей надвинул. И пошагал, по колено в снега проваливаясь.
Никитична его вслед перекрестила, сама украдкой сплюнула. И в хату вернулась. Дел себе много наметила, выполнять пора. Да и Коленька ужо заждался на том свете!
      Долго ли, коротко ли, но добрёл дед Сидорыч через лес да до дороги, хоть и не верила в него бабка. А там и попутку до города поймал. Разомлел от тепла в кабине фуры, прикорнул. А очнулся – его уж из тулупа вытряхивают, да из кабины на обочину выкидывают. Закричал дед Сидорыч, заплакал от бессилия, яичко, в тряпку завёрнутое, к груди знай прижимать. Да только отнял ирод окаянный, стоило бочку золотому блеснуть, ещё и монтировкой голову деду проломил напоследок. Так и остался дед Сидорыч до июня, пока последний сугроб не стаял, на обочине валяться.
      Много рук яичко от мёртвого петуха и курицы сменило.  Ни в какой музей, конечно, не попало оно, всё больше по частным коллекциям скиталося. Даже море-океян на самолёте, в чемоданчике специальном, к руке курьера наручником пристёгнутом, перелетело.
      А там уж, как водится, поместили его в витрину стеклянную в доме белокаменном, кабинете овальном. Табличку на языке англицком приставили: Яйцо Рока пред вами, происхождение неизвестно, способ изготовление и имя мастера утеряны.
      И хозяева кабинета, коих много за годы насменялося, своим гостям сказку страшную рассказывать не забывали: мол, так и так, яйцо сие, из золота настоящего, на самом деле – никакое и не рукотворное, а самое что ни на есть куриное яйцо от мёртвого петуха и курицы взятое, из которого сам страшный Василиск однажды вылупится.
      Гости вежливо удивлялися, посмеивались находчивости хозяина кабинета, затем всегда интересовались: и когда сей Василиск вылупиться изволит – не испортит ли он им встречу деловую или пиар-кампанию? И хозяева кабинета всегда отвечали: когда наступит конец света – а это значит, только если на выборах победит их прямой конкурент от другой партии…

      — Господин Президент, Вы абсолютно уверены? – в очередной раз спросил верный секретарь Алекс, в отчаянии глядя на лежащие на столе перед президентом бумаги.
      Впрочем, он заранее знал, какой именно ответ последует.
      — Сынок, если мы сейчас не подпишем договор о поставках, эти крикуны из Сената сочтут нашу позицию слабой и накинутся, точно стая голодных акул. А я хочу, чтобы мой второй срок в овальном кабинете назвали самым сильным периодом в современной истории. Тебе всё ясно? Тогда выполняй!
      — Да, господин Президент, так точно, господин Президент!
      Яйцо Рока, спокойно пролежавшее пятьдесят лет за пуленепробиваемым стеклом на витрине, с едва уловимым «дзинь!» треснуло ровно посередине.