Белый шум

   Алексей  называл это «Синдромом таинственной руки». Его рука, поднося перо к бумаге, начинала дрожать, а в ушах поднимался вой — белый шум мириадов нереализованных сюжетов. Врачи разводили руками. Помогла только странная терапия: он начал писать рассказ о писателе, страдающем от «Синдрома таинственной руки».

   Его героя звали Лев. Лев пытался написать роман о женщине-археологе, Алине, раскапывающей город, погребенный под песком забвения. Но у Лева тоже начинался шум в ушах, стоило ему погрузиться в текст. И его герой, Лев, в отчаянии начал писать свой собственный рассказ — о композиторе, теряющем слух.

   Алексей сидел за столом, выводя аккуратные строчки о Леве, пишущем о композиторе. И шум отступал. Он был гением, спасающимся от творческого бессилия созданием бесконечной череды зеркал.

  Вот только сегодня что-то пошло не так.

  «Лев сидел за столом, и белый шум в его ушах превратился в навязчивую мелодию»,  — написал Алексей.

  И тут его собственная тишина взорвалась. В ушах прорезалась та самая мелодия — три короткие ноты, одна длинная, словно чей-то сигнал бедствия.

  Он в ужасе отшвырнул перо. Это было невозможно. Его вымысел просочился через два уровня абстракции и стал его реальностью. Дрожащей рукой он перечитал последнюю фразу. Мелодия не умолкала.

  Инстинктивно, пытаясь заглушить ее, Алексей снова взялся за перо. Он стал писать быстрее, отчаяннее. Он писал о том, как его герой Лев, пытаясь избавиться от мелодии, вкладывает ее в произведение своего героя-композитора.

  «Композитор, которого звали Элиан, услышал мелодию во сне и, проснувшись, понял, что это единственное, что он хочет записать. Это была мелодия такой чистоты, что она грозила взорвать его мозг».

  Алексей писал, и мелодия в его ушах становилась громче, яснее, обретала гармонию. Он создавал источник шума, пытаясь его уничтожить. Это было похоже на тушение пожара бензином.

  И тогда он дописал роковую фразу:
  «Но нотам не было суждено лечь на бумагу. В тот миг, когда перо Элиана касалось листа, нотная строка изгибалась, буквы сбегали со страницы, а чернила испарялись, оставляя после себя лишь горький запах несбывшегося».

  Рука Алексея дернулась, и перо провело по его рукописи густую черную линию. Чернила на его собственном листе зашипели и… исчезли. Буква за буквой. Слово за словом. Страница стремительно пустела, оставляя лишь девственную, пугающую белизну.

  Он пытался крикнуть, но звук застрял в горле, поглощенный нарастающим гулом. Он пытался схватить другую ручку, но та рассыпалась у него в пальцах в мелкую графитовую пыль.

       Его реальность отказывалась принимать это новое письмо.

   Алексей в ужасе наблюдал, как пустота пожирает его рукопись, подбираясь к краю стола. Он понял. Он не просто создавал мета-рассказ. Он строил хрупкий баланс. Он был автором, пишущим об авторе, который пишет об авторе.
  И в этот момент он, Алексей, находясь на «первом» уровне, нарушил правило. Он попытался наделить своего «героя третьего уровня» — композитора Элиана — способностью уничтожать само письмо. И эта способность, поднявшись по иерархии вверх, обрушилась на него самого.

   Мелодия в ушах достигла крещендо. Это был не просто звук. Это была структура. Формула стирания. И он знал, что когда она закончится, он исчезнет, как исчезли его чернила.

  Отчаяние сменилось странным спокойствием. Он не мог писать. Но он все еще мог думать. Он был писателем. Его оружием были не чернила, а нарратив. Даже безмолвный.

  Он закрыл глаза, отключившись от безумия растворяющегося мира, и начал рассказывать себе историю. Не на бумаге. В уме.
  «Жил-был писатель, который боялся белого шума. И чтобы его заглушить, он создал целую вселенную других писателей. Но однажды он понял, что шум — это не враг. Это голос. Голос самой истории, которая просила не быть записанной, а быть услышанной.
   И он перестал писать. Он начал слушать. И мелодия, которая грозилась уничтожить его, превратилась в самый пронзительный роман, который никто и никогда не прочтет, кроме него самого».
   Он концентрировался на этом сюжете, выстраивал его, шлифовал фразы, чувствовал его целительную силу. Он не писал. Он помнил историю, которой никогда не было.

   Гул начал стихать. Натиск пустоты ослабел. Исчезновение замедлилось, а затем остановилось, оставив его кабинет полуразрушенным, будто после бури. Стеллажи были пусты, книги обращены в пепел. Но он сам… остался.

  На краю стола лежал один-единственный, чудом уцелевший лист. На нем не было ни слова. Только след от чашки.

  Алексей сделал глубокий вдох. Воздух больше не пах чернилами. Он пах тишиной. Не пустотой, а возможностью.
  Он подошел к столу и провел пальцем по чистой поверхности. Он больше не чувствовал дрожи. «Синдром таинственной руки» был выжжен дотла вместе со всем остальным.

  Он посмотрел в окно на обычный мир, который никогда не знал, что был на волоске от стирания. Он был больше не писателем. Он был тем, кто устоял. Хранителем ненаписанного. Слушателем великой, невыразимой симфонии, что звучит в тишине между строк.

   И это была лучшая история, которую он когда-либо не написал.