3. Набросок

Забавно, что я, говоря по правде, вовсе не усматриваю самоочевидности в желании попытаться истребовать эту так называемую жизнь у шершавых цистерн забвения (версия: у бледных катакомб ничто) с тем, чтобы запротоколировать ее, голо либо украшательски, post factum. Биография, рассуждая здраво – только складчатость памяти, в редких случаях молочно или мраморно развертываемая, вроде бумажного веера. Вот, не угодно ли – «молошно», прошепелявил я, следуя старомосковской норме, и тут же зыбким эхом всплыла мысль-рыба: «Амальфи». Отчего, спрашивается? Ладно. Возьмем книжный магазин, классицистичный (автор рассчитывает на вспышку проспиртованных светом линий в уме читающего), гранитный и грандиозный, точно Исаакиевский собор. Буквы, подобные легионам термитов, ломкие, иногда жирные. Сытая и гладкая плита энциклопедии, издающая запах неугасимого тления, будоражащий и амарантовый. Я в грузной аляске стою у стеллажей, приятно стомленный жаром, где-то за окнами сухое морозное солнце, и я захлебываюсь выдержками из Делёза с прослойкой комментариев. В пустынные годы моего четвертого десятка именно шизофренически-благая и беспощадная вселенная Делёза – растекающиеся по поверхности кочевья мельтешащих единичностей, сходных и несходных с биением перламутровых дхарм, бесплотные силуэты кораблей в философской гавани – возжигала мои сухие экстазы. Абстракции принималась скорее чувственно, нежели рассудком, до сладкой боли платоновски – в сиянии нагих эйдосов. В времена оны я своевольно возложил на себя имя шудры – столь пышно я определяю ординарного мусорщика (здесь скользнула нотка самоуничижения паче гордости). Любой выверт судьбы поддается метафизически-казуистическому фундированию и оправданию. Что ж, предположим, это пресловутый «путь левой руки» – значит, прочь шастры и варны, углеглазые кшатрии и лобастые брахманы, вы вне игры, ибо черное пламя донной истины милостиво к внекастовым изгоям. Противоречие: я часто ярился, завывая, что ничто, мол, не дается мне даром в этом тесном и угловатом мире, но притом не сомневался, даже в тощие лета, что тайная сила тащит меня за шиворот, поднимая над трясинами бытия. Отвлечемся. Я пленен этой щелью, сливовой рекой проломившей слоистую толщу туч – настоящий африканский рифт. Тепло ведет арьергардные бои, и перезрелая мякоть кучевых облаков в чернильно-белом отчаянии подделывается под славные острова и полуострова. Из-под выдуваемой ветром чешуи листьев в красках намокшего испанского флага вылупливается честный месяц ноябрь – отшельник и либертен, ценящий пепельно-розовый холод и розы на холоде, более твердые, чем на торте. И луна, печальный магнит, так же, как когда-то в Микенах после нашествия дорийцев, манит в свои дурнобесконечные и неминуемые галереи. Давай, любовь моя, навестим вновь ту антикварную лавку, а потом ввалимся на выставку пейзажей южного моря и степи! Дни мои теперь чередуются кофейно: кардамон-корица, однако сегодня я задыхаюсь от предвосхищения снежного нектара латте. Вернемся к рассказу. Medium coeli отмеренного мне срока я пережил в телесном одиночестве и сновидческом блуде, приправленном жадным пожиранием котлет и оккультных доктрин (башнями поблескивают в ночи Генон, Петр Успенский, Бёме, еще кое-кто, в прологе я обмолвился о лунном человечестве). И я пребывал в нерасторжимом срастании с матерью и отцом. Закончилось это, как я и опасался, их смертью, так в развязке сюжета борются двое, один одолел, но затем, распарывая блаженство надежды, откуда ни возьмись выпрыгивает убитый и всаживает победителю в сердце стилет. Исаак Лурия полагал, кажется, что в творении следует различать два напластования – «решиму», осадок ушедшего бога, некая теневая решетка водяных знаков, и «ацилут», огненное возвращение божества. Искры, увязшие в черепках клиппот? о нет, лишь дробление и умножение галогенных фар на пропитанном каплями движущемся стекле, смутно сродном импрессионистическим бульварам времен fin de siecle. Так в чем завершающий секрет шедевра? Нипочем не догадаетесь. Мысли мои сейчас потрескивают, будто поленья в камине. В легком изъяне. Бокальность планетных сфер обусловлена сокровенной шероховатостью. Впрочем, нужной ступени мастерства я пока не достиг.

Графика – Светлана Стафиевская.