Пришествие 13. 25 июля 2001 г

13. 25 июля 2001 г.
  ... Относительно такого феномена в православии, как старчество, в "Православие: словарь атеиста" 1988-го года издания даётся следующее определение: "Старчество (от слова - старец) в православии — монашеский институт, основанный на духовном руководстве монаха-наставника (старца) аскетической практикой послушника. Старчество возникло в начале IV века в среде христианских монахов Египта. Для старчества характерно сочетание ортодоксальной христианской теории с особой аскетической практикой, способствующей через любовь к познанию Бога. Отдельные старцы достигали высоких ступеней аскезы и умерщвления плоти. В старчестве высоко ценилась роль непрестанной Иисусовой молитвы. В X веке на Афоне возникают объединения христианских монастырей и Афон становится центром старчества... На Руси старчество появляется вместе с введением христианства. Оно пережило некоторый подъем в XIV веке в скитах и пустынях Заволжья (заволжские старцы). Их преемниками была выдвинута мессианская идея «Москва — третий Рим». В XVIII—XIX веках старчество вновь получило распространение в России, это было связано с деятельностью Паисия Величковского и его учеников. Паисий перевел на славянский язык энциклопедию аскетизма «Добротолюбие». Старчество, возобновленное Паисием, способствовало укреплению и новому обоснованию идей православного мессианизма..." В принципе, если выражаться кратко и без православного обрамления, сие определение близко к истине. Конечно, есть свои нюансы и исключения из правил, но это совсем отдельная тема. Для меня лично не существует такая категория православных христиан. Я согласен, что в РПЦ есть из числа священнослужителей, монахов и даже мирян люди очень опытные и достаточно сильно воцерковленные, мнение которых в духовных вопросах можно признавать авторитетным. Если хотите - называйте их старцами, дело ваше. Но я к этому всему отношусь достаточно прозаически и не имею интерес ко всяким "чудотворцам" и "старцам". В этом отношении я сильно отличаюсь от тех, кто сам себе внушил, что главное в православном христианстве - это в первую очередь старцы, мироточивые иконы, чудотворные мощи и прочее тому подобное. И, конечно, я никогда не стремился, не стремлюсь и не буду стремиться искать себе старца, искать себе духовного руководителя. У всех нас только один духовный руководитель - Христос. Только Спаситель в силах потянуть такую роль. В нашем монастыре, разумеется, никаких старцев нет, но что-то вроде этого выдавалось. Я имею ввиду, должность братского духовника, которая в рамках православного приличия называется послушанием, а не должностью. Долгое время братским духовником был архимандрит Евсевий, который своим внешним видом и в самом деле смахивал на старца. Вот этим своим внешним видом он вводил неофитов и людей, плохо знавшим его лично, в заблуждение. Братия нашей святой обители, конечно, на этот обман не поддавалась, за исключением только что поступивших послушников - юных и совсем зелёных, с необсохшим молоком на губах. Такие его, можно сказать, практически боготворили. На меня же отец Евсевий в момент нашего знакомства не произвёл такого впечатления, чтобы стать для меня духовным авторитетом. Я тогда числился в трудниках и по ночам сторожил наш монастырский собор. Я отца Евсевия до этого часто видел, но не испытывал никакого интереса к нему. Он приходил по утрам в собор три раза в неделю - понедельник, среду и пятницу - садился в кресло у большой иконы Божией Матери и сидел на нём до обеда. У него исповедовались, спрашивали советов или просто заводили какой-нибудь разговор. Преимущественно это были миряне и случайные посетители, монастырская братия (если не брать во внимание тех самых зелёных неофитов-послушников) у него, конечно, не исповедовалась. Как узнал я позднее, сие обстоятельство очень злило духоносного отца, вводило в состояние сильнейшего раздосадования. Более того, монастырская братия охотно и со вкусом разносила о отце Евсевии самые разные анектоды. Анекдоты эти доходили до самого настоятеля, который с удовольствием смеялся, слушая их в интерпретации отца эконома. Например, анекдот про то, как однажды, когда архимандрит Евсевий ещё мог служить, ко причастию подошла очень старая бабка. Ротик свой она открыла еле-еле, лжица с частицей Тела и Крови Христовой в этот еле раскрытый ротик никак не могла пролезть.
 - Шире рот открой, голубушка, - строго велел отец Евсевий.
 - А? - спросила бабка. Как и все бабки в таком возрасте, слышала она очень плохо.
 - Шире рот открой, говорю.
 - А? - опять не расслышала бабка.
 - Рот открой шире, глухая! - закричал отец Евсевий.
  На этот раз бабка услышала. От испуга рот она открыла как можно максимально широко. Что обычно творится во рту столетних старух - догадаться не трудно. Отец Евсевий даже вздрогнул, увидев сие зрелище.
 - О, Господи! - покачал головой духоносный старец.
  Потом посмотрел на лжицу с частицей Тела и Крови Христовой и продолжил:
- Такую святыню и в такой рот, - и отправил содержимое лжицы бабке в её рот.
  Или вот такой анекдот. Тоже очень православный. Как-то раз пришёл отец Евсевий пораньше в собор, а там уже дожидалась его одна поломница. Едва он уселся на своё седалище, как она принялась тараторить про свою жизнь и свои грехи. При этом она часто зевала (видно, не выспалась) и после каждого зевка перекрещивала свой рот. Отец Евсевий, несмотря на свою анекдотичность и карикатурность, человеком был очень образованным. Когда-то ему пророчили даже архиерейское служение, но карьера церковная его так и не сложилась по причине некоторых его грехов и страстей (злые языки утверждали, что причина всему - алкоголизм). Так вот, отец Евсевий терпеть не мог такое проявление суеверия. Ради приличия, он терпел-терпел, а потом резко оборвал поломницу и вознегодовал:
 - Ты что это, дура, рот свой непрестанно крестишь, а?
 Поломница стала каяться и оправдываться:
 - Да как же, батюшка, да как же! Крестным знамением осеняю свои уста, дабы нечистому помешать войти в меня.
 - Дура! - попенял ей наш старец. - Ты так выйти ему мешаешь!
  Однако, вернёмся назад. К моменту моего знакомства с духоносным отцом. В тот день утром я сидел на стульчике за столиком (это было дежурное место сторожей и охранников) в соборе, в пантелеимоновом приделе начиналась ранняя литургия, монах Александр читал часы. Я тогда абсолютно не понимал ничего в православном богослужении и уставе. Я просто смотрел и размышлял о своём. Я пребывал в северной столице уже третий месяц, жаждал засиять ослепительной звездой на литературном небосклоне, но не знал, конечно, как этого добиться. Глупый тщеславный мальчик с непомерными амбициями.
  Отец Евсевий вошёл в собор, опираясь на трость, тяжело дыша, посмотрел вокруг себя и заковылял к своему рабочему месту. На полпути он остановился. Поманил рукой уборщицу, она (маленькая женщина лет пятидесяти пяти) подбежала к нему, почтительно поклонилась ему, и он стал ей выговаривать за что-то. Я понял, в чём дело. Рабочее место преподобного старца было неготово - отсутствовало кресло. Уборщица побежала искать кресло. Архимандрит Евсевий заковылял ко мне. Я встал и уступил ему место. Он поблагодарил меня и сел. Несколько секунд он молчал, а потом спросил меня:
 - Ты хоть что-то понимаешь, что он читает? - и он кивнул на монаха Александра.
  Повторяю, в ту пору я ничего не понимал в православном богослужении. И мне казалось, что этот благообразный монах читает таинственные молитвы на каком-то древнем языке. На самом деле, язык был церковнославянским, просто монах Александр, обладая дефектом речи, очень сильно искажал произносимые слова. Вдобавок к этому, он во время чтения допускал грамматические ошибки. Его пытались учить читать правильно, но всё было бестолку - монах Александр никак не хотел расставаться со своим амплуа "чудотворца".
 - Нет, не понимаю, - честно признался я отцу Евсевию.
 - Вот и я не понимаю тоже, - сказал он. - Что он там бормочет - никто не разберёт...
 - Это, наверное, особый монах, - наивно предположил я.
  Духоносный старец посмотрел на меня, как на дурака.
 - Какой там монах! - возмутился он. - Мальчишка совсем! Ещё и в прелести!
  Тогда мне эти слова, ровно как и чтение самого монаха Александра, показались непонятными. Более того, даже несправедливыми. Я считал тогда, что священники должны произносить только мудрые и высокие речи. Особенно монахи. А этот почтенный святой отец чуть ли не ругается, как сапожник.
  Потом отец Евсевий стал интересоваться у меня, откуда я приехал, зачем, что намерен делать и так далее. Разумеется, я правду не говорил, а только врал.
 - В послушники собрался? - переспросил старец и заметно оживился. - Вот, дурак... Зачем? Зачем тебе это надо, а? У тебя хоть духовник-то есть, а?
 - Есть. Исповедуюсь у отца Никона.
 - То же мне... Нашёл духовника! - недовольно забурчал отец Евсевий.
 - Как же так... - меня поразили слова старца до глубины души. - Всё-таки, отец Никон - благочинный монастыря и...
 - Дурак твой отец Никон! - выразился наш братский духовник. - Ничего не умеет, всего боится!
  Вот таким было моё знакомство с архимандритом Евсевием. Он помер полгода назад, на его могилке всегда свежие цветы, нередко его поклонники и духовные чада собираются около неё и читают какой-нибудь акафист. Вероятно, он и принёс кому-нибудь большую духовную пользу, своими советами помог изменить жизнь к лучшему и морально поддержал в трудной ситуации. Но для меня он как при жизни был старым брюзжащим пердуном, так им и после смерти своей остался...
  ...Монах Харитон приехал к нам год назад из какого-то маленького провинциального монастыря. Правящий архиерей на воскресной литургии рукоположил его во иеродиакона, после чего отец Харитон ровно сорок дней служил у нас, а потом вернулся в свои родные монастырские пенаты. Спустя полгода иеродиакона Харитона рукоположили в иеромонаха. Тоже у нас. И тоже у нас отслужил он сорокауст. Мне он казался типичным неотёсанный провинциалом, кои в большом количестве проживают на бескрайних просторах необъятной земли Русской. Но мы как-то даже подружились, он меня запомнил, ведь каждый день своих сорокаустов меня он имел честь видеть чаще и больше, чем кого-либо из нашей братии. Примерно недельки две назад он приезжал в Петербург по своим делам в епархиальное управление и по дороге заглянул в нашу святую обитель - помолиться, приложиться к иконкам и всё такое. Как никак его две хиротонии состоялись здесь. Встретил я отца Харитона на паперти монастырского собора, это было после обеда, я намеревался зайти в алтарь и приготовить облачения к вечерней службе. Мы обнялись, заговорили и... разговорились, короче говоря. Общались целых полчаса. От приветствий мы слово за слово как-то так перешли к теме о том, насколько различаются люди в своих желаниях и побуждениях прийти в монастырь. И привели сравнения. Например, я до своего прихода в монастырь знаком с православием был исключительно с точки зрения советской идеологии. Для меня вся православная паства казалась скопищем неграмотных и невежественных старушек в платочках, а православное духовенство было некой категорией жирных и пузатых мужиков в рясах, бородатых и волосатых прохиндеев. Монахи для меня вообще были фанатиками и изуверами. С большим изумлением для себя я после того, как начал воцерковляться и жить в монастыре, стал обнаруживать в рядах православного сообщества людей образованных и умных. Я долго не мог понять, почему люди с двумя-тремя университетскими дипломами приняли монашеский постриг. Почему актёры, медики, инженеры, рок-музыканты, певцы, агрономы и спортсмены решились на такой шаг? Ведь у них были перспективы и амбиции, их продвигали и выдвигали, они могли добиться многого на своём пути. Это же каким надо быть смелым, честным и хорошим человеком, чтобы искренне решиться на такой выбор. Встречая таких людей в Церкви, я меняю своё мнение о православии всё более к лучшему. Отец Харитон подивился моим словами и признался, что завидует мне. Его воцерковление происходило иначе. Он прочитал большое количество православной макулатуры, глянцевой и слащавой, душеполезной на первый взгляд только, и в монастырь пришёл в розовых очках. Он искренне полагал, что это рай на Земле и его населяют ангелы и праведники. Близкое и личное знакомство с многочисленными деталями монашеского быта на практике очень сильно его разочаровало. Ему казалось, что он должен найти себе старца, под мудрым и чутким руководством которого он со временем достигнет высокого духовного совершенства. И поэтому с первых дней своего пребывания в монастыре он то и дело расспрашивал всех его насельников, нет ли среди них старцев? Ответы давали ему разные, все они были пространные и лукавые, очень неоднозначные. Тогда иеромонаха Харитона иеромонахом Харитоном не называли, тогда его называли по имени, которое ему дали его родные папа и мама - то есть, Андрюшей называли. В братию его приняли быстро, он не пил и не курил, женщин сторонился, всех слушался и исполнял любое послушание. Было ему тогда тридцать лет. Казалось бы, что вполне себе взрослый мужчина, какой-то жизненный опыт должен быть, но розовые очки и неофитство сводит этот опыт на нет. Так получилось и с Андрюшей. Едва его приняли в монастырскую братию, как принялся он ходить за отцом благочинным по пятам и канючить: мол, отправьте меня в услужение к какому-нибудь старцу. Отец благочинный отшучивался некоторое время, а потом однажды после утреннего братского правила взял да и сказал Андрюше:
 - Нашёл я тебе старца. После литургии к нему и отправишься.
  Старца звали монах Терентий и жил он в особом корпусе для пожилых и немощных монастырских насельников, которые готовились предстать пред очами Господа. Андрюша возликовал, после литургии он даже завтракать не стал, сразу после целования креста помчался к своему старцу. И началось. Первым делом Андрюшу невообразимо поразило то обстоятельство, что келья старца находилась в очень ветхом и разваливающимся на части корпусе. Особым пунктом стояли поиски самой кельи старца. От престарелых калек - обитателей сего корпуса - очень было трудно добиться вразумительных ответов. Когда же келья была найдена, то оказалась запертой. На стук и зов никто, естественно, не отвечал. Дверь производила впечатление, что заперта она была уже лет сто, если не больше. Андрюша попытался разузнать у соседей, где сейчас старец. Ответы были вполне православные: "Где-то ходит, наверное... А где - Бог его знает..." или "На послушание, кажись, пошёл... Щас придёт, даст Бог..." Ждал старца Андрюша до самой полуночи, даже успел задремать. Старец явился не один: в левой руке он держал метлу, а в правой - грязное ведро. Сам старец был весьма обросшим, седым и дремучим, больше походил на дворника, чем на духоносного отца, вызывающего трепет, уважение и почитание как со стороны мирян, так и самой братии монастыря.
 - Ты чего? Тебе чего надо? Ты кто такой? - накинулся старец на Андрюшу.
  Андрюша честно и кротко начал объяснять, что направлен к нему самим отцом благочинным на послушание.
 - Каким таким благочинным? Ничего не знаю! Давай иди отсюда! Чего стоишь? Кто ты такой? Откуда взялся? Чего надо, а? - бухтел сердито старец, отказываясь воспринимать всякие объяснения и доводы. Он вёл себя как сторож, который только что поймал перелезшего через забор в вишнёвый сад мальчишку.
  Полчаса Андрюша угробил на то, чтобы задобрить хоть как-то немного старца и внушить ему доверие. Наконец старец открыл дверь и впустил Андрюшу в убогую каморку. Не успел он осмотреться, как старец заворчал опять:
 - Чего вылупился, а? Давай убирай тут, раз пришёл-то, чего стоишь, как пень!
  Андрюша взял веник и принялся подметать пол. Старец же вынул из кармана яблоко, вытер его грязным рукавом подрясника, съел, завалился на свою койку и захрапел через несколько секунд. Вот тебе раз! Андрюша был потрясен. Никаких тебе молитвенных бдений до самого утра, никаких поучений и всего прочего, чего он успел прочитать в книжках, которые так живописно расписывали духовные подвиги подвижников православного благочестия. Более того, старец не только храпел, но и пускал газы. Закончив подметать, незадачливый послушник захотел было вымыть пол, но, основательно поразмыслив, отказался от такой сомнительной идеи. Во-первых, старец хоть и спал очень крепко, но во время мытья мог взять да и проснуться. Это раз. Кроме того, в убогой келье духоносного подвижника нигде не было видно швабры и половой тряпки. Это два. Поэтому Андрюша решил помолиться и попытаться уснуть. Прочитать вечернее правило при лунном свете он смог, а вот уснуть... Кроватка в келье была только лишь в единственном экземпляре и её занимал старец. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы примоститься рядышком с ним. Не потому, что испускаемые старцем газы могли послужить серьёзным препятствием к этому, а потому что это просто было совсем неприлично. Андрюша решил попытаться уснуть в углу, прислонившись спиной к стене. Изрядно измучившись и потратив на это дело целых два часа, Андрюша сменил позицию. Просто лечь на пол было нельзя, пол был холодным. Андрюша сел на стул, положил руки и голову на стол, и попытался уснуть в таком вот положении. Терзания и мучения длились до самого раннего утра, когда старец неожиданно проснулся, увидел его и вскочил как угорелый.
 - Ты кто? Откуда взялся? Чего тебе? Чего стоишь? - затарахтел старец.
  Тщетно Андрюша просил старца вспомнить, но тот напрочь не хотел вспоминать. Пришлось Андрюше заново представляться и говорить о том, что отец благочинный прислал его в услужение.
 - Ну раз сам благочинный, то... ну чтож... - смягчился старец. - Но ты всё равно... это... мы это... как его...
 - На утреннее правило сейчас пойдём? - подсказал Андрюша.
 - Какое ещё правило?! - возмутился старец. - Мне на послушание пора!
 - А я? - растерялся Андрюша.
 - А ты что... Ты иди! Иди отсюда! И не приходи больше!
  После утреннего правила Андрюша увязался за отцом благочинным и рассказал ему о своих злоключениях. Отец благочинный внимательно посмотрел на него и изрёк:
 - Да-а... Не годишься ты пока подвизаться со старцами в молитве и послушании. Будешь трудиться пока на кухне. А там посмотрим.
  Отправку на кухню Андрюша принял с великой благодарностью. И больше он никогда про старцев в монастыре никого не расспрашивал.
  После этого своего рассказа отец Харитон честно признался мне, что он до сих пор затрудняется понять: то ли это в самом деле был старец, то ли отец благочинный просто прикололся над ним...
  ...старцы, архимандрит Евсевий, иеромонах Харитон со своей историей... Минуты две или три я почему-то всё это вспоминал после своего пробуждения, и это было весьма странно. Очень даже странно. К чему всё это? И совсем неожиданно. Как связать эти воспоминания со вчерашним? Голова, вроде не болит, хотя я, судя по всему, надрался-таки...
   ...Славно надрался. На презентацию, конечно, опоздал. На целых полчаса. Это первое. А второе - то, что я пришёл на неё навеселе. По пути на Звенигородскую я успел заправиться коктейлем собственного изготовления (двести пятьдесят грамм водки плюс столько же грамм гранатового сока) и чувствовал себя на высоте творческого вдохновения. В плечевой сумке была спрятана дополнительная литровая баклажка точно такого же коктейля. Я был вооружен прилично, надо сказать. Господа авторы почти не обратили на меня своего драгоценного внимания, а если кто и обратил, то на полсекунды, и не больше. Их было человек тридцать, неизвестные массовой читательской аудитории литературные личности самых разных возрастов: от восемнадцати лет до семидесяти примерно.  Все очень внимательно слушали и ждали своей очереди, чтобы представиться и выступить. Оля и Борис - редакторы журнала "Караван" - сидели во главе всех и всего, они рулили этим спектаклем и у них это, надо признать, получалось довольно-таки хорошо. Оля мне кивнула головой, улыбаясь и блестя глазками. Очень талантливая девушка, но хитрая-прехитрая. Роман сидел побоку этой "главы". Он был вдохновителем и инициатором этого замечательного писателя. Сидел он почти неподвижно, смотрел в одну точку, смотрел на то, что видно было только ему. Я уселся на свободное местечко и достал заветную баклажан. Сделал хороший глоток.
  Стать писателем я решил ещё в детстве, когда прочитал свою первую книжку. Она была тоненькая, с картинками на всю страницу. Слов там было примерно триста, не больше. Но выводить буквы на бумаге я научился где-то лет в девять. Вот таким именно образом лёд и тронулся, господа присяжные. Когда мне было восемнадцать лет и амбиции всего захлестывали меня, я знал, кем я буду в этой жизни - несомненно, великим писателем, потрясателем дум и душ. Я жаждал всемирной литературной славы, я реально мнил себя гением. Я идеализировал писателей, я считал их особыми разумными существами, которые по всем параметрам превосходят всех обывателей и потребителей нашего скучного мира Я считал писателей высшими созданиями во Вселенной. Я понимал, что ничего не добьюсь в своём родном провинциальном городишке и поэтому мне срочно надо было бежать из него. Я втемяшил в свою голову, что мне надо приехать в Петербург, где все меня ждут и я всем там нужен, где ждёт меня тарелочка с голубой каёмочкой, где я начну свой фантастический взлёт на небосклон мировой литературы. И я... Да, я смог приехать в Петербург. Целый год копил деньги на дорогу, купил билет на самолёт и прилетел в Петербург. Точнее сказать - в совершенно незнакомый город, в котором я в первые дни морально потерялся и пал духом. Это раз. Потом, когда немного познакомился с писательской средой, понял, что я вовсе не гений и мне никогда не попасть на небосклон мировой литературы. Мне далеко даже до простого рядового писателя. Это два. Насмотревшись на публику в Доме Писателей на Звенигородской, я понял, что зря идеализировал все эти творческие личности. Никакие они не высшие создания, а просто люди из мяса и костей. Тоже обыватели и потребители. Могут делать гадкие вещи, лебезить, человекоугодничать, лизоблюдничать, лицемерить, хамить, сплетничать, говорить глупые вещи и вести себя хуже подонков. Писательская среда в Петербурге меня здорово приземлила. Мои мечты рухнули и, если говорить откровенно, мне стало плохо от этого. Ну, да ладно, повспоминали и хватит, вернёмся к презентации.
  Слово дали самоназванному критику Дебилову. Это был высокий и дремучий хрен. Сам он писал в жанре реализма, специализировался в области опусов на всякие житейские и бытовые темы. Скука смертная, короче. Он взялся публиковать литературные обзоры произведений, которые выпускались в "Караване". Поначалу Ольге и Борису затея эта явно понравилась, но потом они пожалели о содеянном. Дебилов написал свой обзор на позапрошлый номер и этот обзор опубликовали, соответственно, в прошлом номере. Так вот, Дебилов критиковал явно субъективно, хвалил и превозносил он те произведения позапрошлого номера нашего журнала, которые отвечали его запросам и вкусам. А те, которые не отвечали, хаял и поносил. Литературу с постмодернистским уклоном (которую, к слову, я и писал) он вообще кромсал на части. Его обзор вызвал ропот и недовольство большей части авторов нашего журнала. Особенно авторов слабого пола. Мой же рассказик Дебилов постарался высмеять в хамской манере, уделив ему всего три предложения. Я, конечно, не присоединился к тому ропоту и недовольству, я понимал, что дремучий Дебилов - человек с ограниченными умственными способностями. К тому же, Оля и Борис быстро смекнули, что печатать такие обзоры им совсем невыгодно, они слишком дорожили дружескими связями с некоторыми близкими им авторами, произведения которых в обзоре Дебилова попали под пресс его, как он сам назвал, бескомпромиссной критики. Обзор на прошлый номер Оля и Борис не пропустили в печать. Слово Дебилову дали по его просьбе. Он выразил своё удивление тем фактом, что многие авторы "Каравана" оказались уж очень слишком впечатлительными и обидчивыми. На критику, говорил он, обижаться глупо, критика, говорил он, помогает автору совершенствоваться. Авторы слушали его молча. Добрая половина из них были злы на него. Они знали, что совершенство тут ни при чём, они полагали, что самому Дебилову для начала необходимо освоить азы литературного ремесла, стать специалистом, а потом пытаться писать критические статьи. Он выступал долго, пока до Ольги и Бориса не дошло, что говорить он, судя по всему, готов аж до самого Судного Дня. И они, конечно, с настойчивой тактичностью прервали выступление Дебилова и посадили его на место...
  ...На часах было восемь тридцать. Так, пора вставать, сказал я весьма решительно самому себе. Я встал, накинул на голое тело подрясник и отправился чистить зубы. В туалетной комнате я встретил диакона Радиона. В натуральную величину, так сказать. На его морду было страшно смотреть. Во-первых, сразу было понятно, что он бухал всю ночь, уж слишком она была помятая. Да и перегаром несло от него очень шибко. И во-вторых ( самое главное!), огромные фингалы в области глаз.
 - Смотри, Витя, - первым заговорил отец Радион, увидев, как округлились мои глаза от удивления, - меня побили. Меня и отца Игоря...
 - Как вас так угораздило? - спросил я
 - Ну, как... Вот так... Ты на службу?
 - Конечно.
 - Скажи там, что меня не будет. Скажи, что меня побили. И отца Игоря тоже.
  День воскресный начался интересно, подумалось мне. С сюрприза.