Эклога Вергилия

I. Встреча

Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo…
Голос его был хриплый. Старый Крис стоял у края канала, где вода начинала серебриться перед рассветом, и держал в руках книгу — корешок был затёрт. «Вергилий», — сказал он, не поднимая глаз, будто знал, что я подойду.
Отец называл эти часы «предрассветным бродяжничеством». Тёмная вода канала серебрится первыми лучами, город ещё не проснулся, только чайки кричат о недосказанности ночи. Я бродил здесь каждое утро — от бессонницы, от тоски, от того безымянного зуда, который гонит по пустым улицам. А Крис был здесь всегда. Человек, который считал время по зарастающим паутиной циферблатам и разговаривал с булыжниками.
Он читал на языке, который звучал как камень: magnus ab integro saeclorum nascitur ordo… Великий порядок веков рождается заново. Каждое слово падало в холодный воздух, как монета на дно. Я ловил их, не понимая, но чувствовал, как они оседают где-то за рёбрами.
Воздух пах тиной и машинным маслом — канал давно не чистили, и на поверхности воды плавали радужные разводы. Холод полз от камней набережной, въедался в подошвы. Где-то вдали завыла сирена — заводская, зовущая на смену.
«Это не просто стихи, — говорил Крис, проводя узловатым пальцем по строчкам. — Это карта. Карта мира, который мог бы быть, но заблудился».
И тут — я не сразу заметил, сперва решил, что мне мерещится от недосыпания — по воде побежали светящиеся трещинки. Тонкие, как паутина и яркие. Они соединялись в дуги, дуги сплетались в круг. Я замер, не веря глазам. Вода в канале не должна так светиться. Вода вообще не должна ничего делать, кроме как течь и отражать.
Но круг продолжал разгораться.

II. Явление

В центре круга лежал младенец.
Но это это был не младенец. А сгусток света, отливающий перламутром, пульсирующий, как живое сердце. У него не было черт лица, но я чувствовал, как он смотрит на меня. Холод  пополз по спине, но меня охватил какой-то жуткий восторг.
«Новая порода», — тихо произнёс Крис, и слово progenies зазвучало в его горле как натянутая струна перед разрывом.
Моё сердце бешено заколотилось.
Я знал эти слова. Не из книг — из плакатов, из старых газет, которые до сих пор валялись в подвалах. «Новая порода» — так называли тех, кто в начале прошлого века запустил Большую Машину. Те, кто обещали золотой век, царство разума, конец войнам и нищете. Они построили заводы, которые теперь ржавели по всему городу. Они пустили по каналу стальных рыбаков с пустыми глазами-иллюминаторами, которые до сих пор бороздят воду, ловя несуществующую рыбу. Они мечтали о Saturnia regna — царстве Сатурна, золотом веке.
Крис показал рукой на полуразрушенный мост вдали. На его опорах всё ещё виднелись барельефы: младенцы в лучах солнца, серпы и молоты, переплетённые с виноградными лозами.
«Видишь? — сказал он. — Они хотели Saturnia regna. Получили железный век, который так и не закончился».
Светящийся круг на воде пульсировал. Младенец-свет вытянулся, стал столбом, потом снова сжался в точку. Я не мог оторвать взгляда. Это было похоже на то, как смотришь на рану — отвратительно и завораживающе одновременно.
«Чем ярче был обещанный свет, — сказал Крис, не отрывая взгляда от воды, — тем глубже ржавели железные цепи. Парадокс золотого круга».
Он замолчал. Вода тихо плескалась о камни набережной. Чайка пролетела над нами, крикнула — звук был похож на скрип ржавой цепи.
«Кричавшие о прекращении железного века, — продолжал Крис, — не понимали, что сама идея — кузница. Она куёт новые оковы. Маркс перевернул Гегеля вверх ногами, Гегель — Вергилия…».
Он наклонился и коснулся пальцем поверхности воды.
Светлый круг сразу начал терять форму. Расплывался в мутноватые кольца, как рана, в которую попала грязь.
«Видишь? — усмехнулся Крис. — Порядок великих веков — magnus ordo — он жив, но только если ты не пытаешься его поймать. Попробуй удержать — и получишь пожарище. Или музей».

III. Парадокс

Я вспомнил картинки из старых книг — те, что валялись в библиотеке моего деда. «Золотой век»: круглые яблоки на всегда зрелых ветках, нагие люди в садах, где не было теней. Мир, где время остановилось, превратившись в идеальный гобелен без единой прорехи.
«Но в садах без теней не растут деревья, — сказал я вслух, сам не понимая, откуда взялась эта мысль.
Крис посмотрел на меня. В первый раз по-настоящему посмотрел. Глаза были мутные, как вода в канале, но в них что-то блеснуло — согласие, что ли?
«Точно. И даже самый красивый круг — ловушка. Для того, кто мечтает о возвращении».
Он снова произнёс что-то на латыни — в третий раз, медленно, раздельно, как заклинание: «Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo».
И тут я увидел это.
Вода в канале начала ползти вверх.
Не брызгами — не волной, выплеснувшейся на набережную. Она ползла по стенам дома напротив. Тёмные потёки медленно поднимались по мокрому кирпичу, по облупившейся штукатурке, открывая слои — краску, плесень, старые граффити, нацарапанные кем-то десятилетия назад.
Я застыл. Сердце колотилось так, что в ушах зашумело. Это невозможно. Вода не течёт вверх. Законы физики, гравитация, чёрт возьми, здравый смысл — всё это кричало, что я схожу с ума.
Но вода продолжала ползти.
Она добралась до балкона на втором этаже. И тут я увидел её.
Куклу.
Она стояла в углу балкона, прислонённая к ржавой решётке. Фарфоровые глаза, истлевшие латы, на груди — вышитая золотом цитата, буквы потускневшие, но ещё читаемые: iam nova progenies caelo demittitur alto. «Уже новое племя нисходит с высокого неба».
«Кто её туда поставил?» — спросил я хрипло.
«Те, кто верил», — ответил Крис.
Вода остановилась. Потёки замерли на кирпичах, как шрамы. Потом начали медленно стекать обратно.
«Крис, — я обернулся к нему. — Что это было?»
Он улыбнулся. Улыбка была печальная.
«Хранитель парадокса — это я. А парадокс такой: идея, способная взорвать прежний мир, всегда несёт в себе зародыш новой тюрьмы. Вот почему "новую породу" нельзя найти на карте. Но можно напечатать на плакате у входа в очередной музей утопий».
Он показал на чайку, которая села на ржавую трубу, торчащую из воды.
«Это и есть Дева — Virgo. Она всегда возвращается. Но только чтобы показать: железный век никогда не кончается. Оно живёт, пока живут те, кто пытается его завершить».
Чайка крикнула. В тот же миг светлый круг на воде окончательно потускнел, превратившись в грязное радужное пятно от масла.

IV. Исчезновение

Крис закрыл книгу.
«Помни, парень: великий порядок начнётся снова. Но он будет выглядеть как грязь на дне канала. Самый главный секрет золотого века в том, что его не существует. Только блестящая раковина, под которой шевелятся твари».
Вдали зашипело — это запели автоматические птицы на заводе. Вместо песен они повторяли утренние сводки. Голоса их были механическими, но странно тоскливыми — как плач заржавевших колоколов.
Крис протянул мне руку. В ладони лежала чёрная жемчужина — идеально круглая, размером с вишню. Она была тяжёлой и холодной, как свинцовая пуля.
«Возьми. И помни: каждый раз, когда кто-то произносит слово "золото", мир становится чуть холоднее. Каждый раз».
Я взял жемчужину.
Когда я поднял глаза, Криса уже не было.

V. След

Я вернулся к каналу через час. Хотел убедиться, что не сошёл с ума. Что всё это было реально.
Лавка Криса — покосившийся сарай у самой воды, где он торговал всяким хламом — была закрыта наглухо. Ставни сколочены гвоздями, не ржавыми. Замок новый, блестящий. Как будто его повесили только что.
Канал спокойно отражал серый небосвод. Вода текла медленно и лениво. Только на том месте, где светился круг, осталось кольцо из пузырьков. Маленьких, едва заметных.
Я присел на корточки у самой воды и прислушался.
Внутри пузырьков кто-то шептал.
Я не знал этого языка. Но слова были о возвращении, о новом начале. С каждым пузырьком, который лопался, они становились всё безнадёжнее — как предсмертный хрип железного века, который так и не смог умереть.
Я встал. Собирался уходить.
И тут увидел надпись.
На мокром деревянном настиле, прямо у края воды, кто-то вывел углём или сажей:
magnus ab integro saeclorum nascitur ordo…
Я провёл пальцем по буквам. Они размазались, оставив на коже чёрный след.
Я посмотрел на дом напротив. На балкон второго этажа. Кукла всё ещё стояла там, прислонённая к решётке. Ветер колебал истлевшие латы.
Фарфоровые глаза смотрели прямо на меня.
Я сунул руку в карман, сжал жемчужину. Она источала холод так сильно, что пальцы занемели.
А потом — я не знаю, зачем я это сделал — достал её и бросил в воду.
Всплеск был тихий, почти неслышный.
Жемчужина пошла ко дну, оставив за собой цепочку пузырьков. Они поднимались к поверхности, лопались — и в каждом я слышал тот шёпот. О возвращении. О новом начале.
Я повернулся и пошёл прочь.
Надпись на досках за моей спиной начала медленно стираться. Не от ветра, не от воды. Сама. Буква за буквой, как будто невидимая рука аккуратно вытирала их.
А я шёл по пустым улицам, мимо ржавых заводов и закрытых лавок. Шёл, пока не вышел к мосту — тому самому, с барельефами. Младенцы в лучах солнца. Серпы и молоты, переплетённые с виноградными лозами.
Кто-то — недавно, судя по свежести краски — распылил поверху баллончиком:
Золотой век не придёт.
А под этим — другим цветом:
Он уже был. И мы его проебали.
Я засмеялся.
Потом пошёл дальше.
Город просыпался. Гудели машины, хлопали двери, кричали чайки. Где-то вдали автоматические птицы заводов заканчивали свою утреннюю сводку.
А на дне канала, в тине и ржавчине, среди осколков старых бутылок и обломков «новой породы», лежала чёрная жемчужина.
И ждала.
Следующего, кто услышит шёпот пузырьков.